***
Весна. С того тёмного дня прошло уже больше месяца. Время мне не помогло. Мне так же плохо, как было в тот самый день. Как в день, когда я узнал о её смерти. Уже было около полудня, а я всё лежал в постели и смотрел в потолок. Все выходные я провожу за этим занятием. В будние дни приходится ходить в школу. Но я там словно тень. Меня больше не волнует аттестат, меня не пугают экзамены. Всё это утратило своё значение. Вообще всё утратило своё значение. Мне так плохо. Боже мой, как же мне плохо! Это просто невыносимо. Я повернулся на бок и уставился в стену. Есть много дел, которые мне нужно было бы сделать сегодня, но у меня совсем нет сил. Я чувствую себя мёртвым. Когда умирает близкий человек, он забирает с собой частицу тебя. И чем он был ближе, тем больше он уносит с собой. Кажется, у меня ничего теперь не осталось. Ни-че-го. Я опустошён. Я умер, когда умерла она. Меня нет. Я не живу больше. Первые две недели после её смерти, я не выходил из комнаты, я не ходил в школу. Мне ничего не хотелось. Я просто лежал у себя на кровати и молился о том, чтобы всё оказалось просто плохим сном. Мне так хотелось проснуться. Так хотелось проснуться, но я не просыпался. А потом меня начала мучать бессонница. Я совсем потерял счёт времени. Как понять: спишь ты или бодрствуешь? Вся моя жизнь стала казаться мне каким-то одним ужасным сном. Ты не спишь, если ты бодрствуешь. Но как мне понять, что я бодрствую? Как? Моя жизнь стала адом. Все дни я проводил за тем, что просто лежал и смотрел в потолок. Никто не смотрит в потолок просто так. Запомните. Моя жизнь похожа на одно большое серое пятно. Каждый новый день похож на предыдущий. Каждый новый день ничего из себя ни представляет. Дни не имеют никакого цвета, у них нет ни запаха, ни вкуса, они перестали быть тёплыми или холодными. С Фаер всё было иначе. С Фаер каждый день был чем-то наполнен. Когда мы путешествовали, цвели кусты шиповника, и воздухе висел их приятный, густой и сладкий запах. Когда мы засыпали перед моим камином, телу было так тепло. У меня мёрзли руки, и от холода чувствовалось неприятное покалывание в пальцах, когда мы писали «борись с системой!» вечером на памятнике. С ней каждый день был особенным. Но это ушло. Это всё в прошлом. Теперь этого уже никогда не будет. Дни — это ожидание вечера. Ночи — безрезультатные попытки уснуть. Утро — сожаление о наступившем дне. Жизнь — ад. Мне не нравится жизнь. В моём воображении она лучше. Да, я могу создать что-то лучшее, поэтому меня тошнит от действительности. Меня тошнит от мира, где её больше нет. Единственное место, где она осталась, — это моя голова. А, впрочем, я ненавижу мою голову. Почти месяц в ней одна только пустота. Я лежу, смотрю в потолок и чувствую себя овощем. Хуже всего на свете чувствовать пустоту. Уж лучше ненавидеть. Даже страдать лучше, даже боль чувствовать лучше. Что угодно, но только не эта пустота. Потеря всякого интереса, вот что это. И я знаю, что эта тишина внутри меня будет вечно. Другие люди тоже иногда чувствуют что-то подобное, но они эту пустоту пытаются заполнить. Пытаются сделать это по-разному. Одни хотят заполнить эту чёрную дыру едой, другие выпивкой, некоторые заполняют её знаниями и книгами, а некоторые даже людьми. Я же ничего не делаю, только ухмыляюсь болезненно: все эти люди ещё даже и не догадываются, что дыра-то бездонная. Её нельзя заполнить. Если она появилась, то это уже навсегда. Я полежал ещё немного, пялясь в стену, а потом встал с постели. В глазах резко потемнело. Нужно немного подождать, пока я снова смогу видеть. Потом подхожу к столу и смотрю на чёрный блокнот, который Фаер подарила мне на Новый Год. Это был лучший Новый Год в моей жизни. Потому что тогда ещё она была рядом со мной. Я уселся за стол, и взял в руки записную книгу. Мой папа психиатр, а не психолог, но всё-таки он пытался мне как-то помочь. Говорят, если тебе плохо, и ты запишешь все свои чувства, станет легче. Я стал записывать. Я пишу письма. Письма к Фаер. Открываю на случайной странице и читаю: «Мне кажется, что я нахожусь на дне какого-то омута. До меня не доходит солнечный свет, все звуки кажутся мне отдалёнными и приглушёнными. Толща воды отделяет меня от света. И от жизни. Мне кажется, что я умираю. Раньше, когда кто-то так говорил, я только ухмылялся. Теперь я никогда больше не буду на это ухмыляться. Если человек так говорит, значит, у него есть на то веские причины. Чтобы понять, что умираешь, доктор не нужен. Доктор нужен, чтобы спасти. Только вот мой доктор исчез. Он меня не спасёт больше. Никого никогда не спасёт. Фаер, как мне тебя не хватает! Это так больно, ты даже не представляешь, как мне больно без тебя! Я, кажется, ни разу не говорил тебе о том, что ты делаешь меня счастливой. Мне так жаль, что я не говорил. Я только сейчас понял, что, если кто-то делает тебя счастливым, то нужно сказать об этом. Все должны говорить. Рано или поздно настанет день, когда сказать это будет некому. Почему я не понимал этого раньше? О, Фаер, ты делала меня таким счастливым, а я молчал об этом! Я просто ненавижу себя! Мне сейчас так тяжело… Иногда кажется, что я один во всём мире чувствую сейчас такую тоску. Никто не способен понять того, что я испытываю. Но всё-таки я знаю, что ошибаюсь. На целой планете, думаю, найдётся ещё несколько десятков людей, которые так же страдают. Уверен, что мои чувства не так сложны, как мне кажется. Есть люди, которые чувствуют то же самое и думают о том же. И мне, правда, жаль, что кто-то в таком же состоянии, как и я. Чувствую себя настолько плохо, что кажется, хуже уже не может быть. Будто я опустился так низко, что больше опускаться некуда. И я застрял в этой темноте. Мне всё время одинаково плохо. Лучше не становится, хуже не становится. Тупая ноющая боль, вот что это. Извини, что целое письмо я жалуюсь тебе на свою боль. Но ты должна знать. Ты никогда не получишь это письмо, я понимаю, но всё равно, прости. Прости, что я тебе рассказываю о том, как мне плохо. Я старался тебе никогда об этом не рассказывать раньше. Мне не хотелось, чтобы ты волновалась. Но сейчас всё изменилось. Сейчас я осознал, что только тебе одной я и мог открыться. Макс». Я положил блокнот на стол, открыл его на чистой странице. Сомневаюсь, что мне становится легче от того, что я пишу всё это. Но я пытаюсь. Пытаюсь делать хоть что-то. Усталой рукой я вывожу буквы: «Привет, Фаер. Мне не становится лучше. Я всё так же расстроен, мне всё так же больно. И я думаю, мне никогда не станет легче. Знаешь, я раньше и не подозревал, что жить так больно. Кажется, эта боль увеличивается с каждым прожитым годом. Дети этой боли почти не чувствуют, и я рад за них. Но мне страшно подумать о стариках. Как живётся им? Я уже сейчас надломился. Если я не могу выдержать того, что давит на меня сейчас то, что со мной будет в старости, интересно мне знать. Я ещё так молод, а у меня уже кончились все жизненные силы, Фаер. Я разочарован во всём. Разочарование — это самое сильное чувство. Особенно первое в жизни разочарование. Разочарование всегда разочарование. Оно не может быть сильнее или слабее, оно всегда одинаково давит. Это грусть и радость бывают сильными или слабыми, а разочарование всегда чувствуешь полностью. И я чувствую. И это очень больно. Это как давить с одной и той же силой на незажившую рану. Вот чёрт… Я, кажется, понял, что нас связывает. В смысле, связывало. Раньше. Нас связывала боль. Мне кажется, ты бы поняла всё то, что я сейчас чувствую. Более того, мне кажется, ты и сама когда-то чувствовала нечто похожее. Ты мечтала, чтобы все были счастливы потому, что сама была несчастной. Теперь, когда я почувствовал столько боли на себе, я не хочу, чтобы ещё кто-то знал, каково это. Ты, я уверен, думала так же. И мне жаль. Мне жаль, что ты знала, что такое боль. И мне жаль, что я догадался об этом только сейчас. О, Фаер, ты такая загадочная! Я думал, что знал тебя. Думал, что видел насквозь. Но теперь мне так больше не кажется. Возможно, я разгадаю тебя, только когда поседею. Но какое это будет иметь значение? Даже сейчас это уже не имеет никакого значения. Это что-то значило, лишь когда ты была рядом. Сейчас уже слишком поздно. Время ушло, оно упущено. Время ушло, и это меня убивает. Я столько всего упустил! Я ни разу не танцевал с тобой! Ты только подумай! Ни разу! Я так жалею об этом! Столько было возможностей, а мы ни разу не потанцевали. Как же я ненавижу себя за это. А ещё мы почти никогда не держались за руки. Я не понимаю, как мог упустить такую возможность. Мне хочется держать тебя за руку, Фаер. Я всегда думал, что это очень сближает людей. Это сближает даже больше, чем поцелуй. Как бы мне хотелось, ощутить твою ладонь в своей. Я бы её не за что не отпустил. Я бы держал её крепко-крепко. Вот только у меня уже нет шанса подержать тебя за руку. Я упустил все возможности. Все. И мне плохо из-за этого. Прости, не могу больше писать. Это больно. Рана в душе начинает кровоточить. Прости. Макс». Я опустил лицо на стол и остался так лежать. Я страдал. Я скучаю по Фаер. Я нуждаюсь в ней, как в воздухе. Жаль, что я понял это только тогда, когда начал задыхаться. О, как же я скучаю по ней, как же я скучаю по старым временам! Если бы люди научились возвращаться в прошлое, то на земле не осталось бы не одного несчастного. Вот только люди не научатся. Я долго лежал лицом на столе. Подкрался вечер и залил комнату красно-оранжевым светом. Я приоткрыл глаза и посмотрел в окно: небо напоминало цветом вишнёвый йогурт. Теперь мне плевать, но раньше, когда-то очень давно, я любил, когда небо окрашивалось в этот цвет по вечерам. Раньше мне нравилось, когда небо переставало быть голубым и меняло свой цвет. Мне нравились необычные цвета. Раньше. — Ты спишь?! — раздался весёлый голос Киры. Я поднял со стола голову. — Нет. — Отлично! Я принесла тебе торт! — она поставила на стол тарелку с большим куском кремового торта. — Как твои дела? — Вспомни самый грустный момент в твоей жизни. Момент, когда тебе казалось, что лучше бы тебя вообще не было. А теперь представь, что это чувство так тебя и не отпустило и каждый божий день ты чувствуешь его так же остро, как и впервые. Вот так у меня дела. Она посмотрела на меня удивлённо и испугано, а мне почему-то стало стыдно. Я плохой, просто ужасный брат. Кира ещё слишком маленькая, чтобы я с ней так разговаривал. Но иначе я не могу. Сегодня, между прочим, Кирин День Рождения. Весь день на первом этаже орали дети. Хорошо, что сейчас хотя бы стало немного тише. — Что? — спросил я мягче, когда Кира стала внимательно сверлить меня взглядом. Вместо ответа она решительно забралась ко мне на колени и обняла меня изо всей своей маленькой, детской силы. — Когда я задувала свечи, я загадала, чтобы ты никогда больше не грустил, — прошептала она мне на ухо. — Если рассказать своё желание, то оно не сбудется, — ухмыльнулся я. — Правда? И в её глазах было столько разбитой надежды, что я снова усмехнулся: — Нет. Я просто снова, как всегда, не смешно шучу. — Как хорошо! — она снова меня обняла. — Ты кушал сегодня? — Что? — Ты кушал? Наверное, снова целый день не выходил из комнаты. А папа сказал, чтобы я за тобой присматривала. Попробуй торт, он тебе понравится. — Да я не голоден. — Ты всегда не голоден! Ты же заболеешь, если не будешь есть! Смотри! И она приложила свою пухлую детскую руку к моей. Они были почти одинаковыми. Я здорово похудел за последнее время. Одни кости, что тут сказать. Странно, что я раньше этого не замечал. Что ж, в любом случае, меня это уже не волнует. Когда-то давно худые, почти тощие люди, казались мне беззащитными. Если их ударить, то ничего не смягчит удара. Но ещё мне почему-то всегда казалось, что худые люди очень ранимые. Вокруг их души нет ничего, что смогло бы уберечь от удара. — Видишь? — сказала она вспыльчиво. — Тебе, правда, понравится торт! Честно! — О, ты здесь! — на пороге появился Мстислав. — Да, а что? — спросила у него Кира так, что я сразу понял: они повздорили. — Там остался последний кусок от торта. Я его возьму, хорошо? — Нет. И она сказала это таким тоном, что сразу стало ясно: торта ей не жалко, но отказывает она только, чтобы позлить его. — Подожди, — я посмотрел на сестру. — Это он для меня спрашивает. — Да? Так если для тебя, то да, конечно. Боже, какая она лицемерка. И почему мне так обидно? Я отдал свою тарелку с тортом Мстиславу. Всё равно я не хочу есть. — Не будь больше такой, — сказал я Кире, и положил ей руку на голову. Она кивнула молча. Потом она ушла, и дети снова загалдели на первом этаже. Потом всё резко затихло. Я всё ещё сидел за столом, когда какая-то Кирина подружка вошла в комнату. Но она увидела меня, испугалась и тут же закрыла дверь. И почему она испугалась? Я дотронулся до лица. Под глазом у меня ещё остались следы от фингала, но остальное уже зажило. Да, как только нас с Димой оставили наедине в тот день, мы сразу же подрались. Хотя это даже дракой нельзя было назвать. Он бил меня, а я и не пытался его остановить. Мне было плевать. Потом кто-то нас растащил. Хорошо ещё, что всё это было в больнице. У меня так распухла щека, что пришлось делать рентген. Думали, что трещина. Но трещины не было. Зато было много Диминой злости. Снова начали шуметь дети. Закрываю глаза и пытаюсь расслабиться. Ни черта! Может, пойти пройтись? Я снова смотрю в окно. Погода хорошая, вечер спокойный и тихий. А здесь так шумно. Да, определённо. Мне нужно пройтись. На самом деле, странно, что у меня появилось такое желание. Обычно я просто лежу на кровати, и всё. У мен нет ни сил, ни желания устраивать прогулки. Нет, это, правда, очень странно, что я решил выйти на улицу. Я не помню, когда в последний раз выходил на улицу просто так. Я всегда у себя в комнате. Просто смотрю в потолок или стену. Слушаю тишину внутри себя. Чтобы вы поняли, я так много лежу на кровати, что просто удивительно, как я до сих пор не покрылся плесенью. А впрочем, я уже покрылся. Уже давно. Просто не снаружи. На улице с весёлым лаем меня встретил Фаер. Мне больно на него смотреть. Он мне напоминает о ней. А бедный пёс никак не может сообразить, почему я перестал обращать на него внимания. Улицы уже опустели. Время, когда они залиты людьми, прошло. Шагаю, глядя под ноги. Серые-серые плиты. Прямо как моя жизнь. Перевожу взгляд в сторону и останавливаюсь перед клумбой с цветами. Сейчас весна, и начали цвести какие-то красивые жёлтые цветы. Фаер бы они понравилось. Она очень любила цветы. Ей казалось, что бабочки и цветочки — это круто. Да, Фаер любила цветы. Они бессмысленные, они не несут никакой пользы. Некоторые водоросли и то вырабатывают больше кислорода. Но зато они такие красивые. Только за это она прощала им их бессмысленность. Чёрт возьми, мне всё напоминает о ней! Я не буду больше останавливаться. Теперь я просто шагаю вперёд, спрятав руки глубоко в карманы. Я просто буду идти куда-нибудь. Но всё-таки это зря. Мне не уйти от себя. И очень жаль, что не уйти. Я иду быстро, иду так, будто опаздываю куда-то. Со стороны можно решить, что у меня есть жизнь. Можно даже решить, что у меня назначена какая-нибудь важная встреча. Мало ли что можно решить со стороны. Тяжело, не зная человека, понять, жив он или морально убит. Какой-нибудь энергичный паренёк может оказаться давно уже мёртвым, а тот, кто, кажется, и не живёт вовсе, может иметь свой собственный удивительный мир. Жизнь очень странная на этот счёт. Поравнявшись с роддомом, я замедляю шаг. Смотрю на белые стены здания с безразличием. Жаль, что нельзя прийти в роддом и сказать: «Позовите-ка менеджера! Мне дали бракованную жизнь!» И что я вообще забыл на этой улице? Почему я пришёл именно сюда? Я недолго думал. Ноги сами понесли меня к дому Алекса. Я не видел его со дня похорон. Он не был приглашён, её родители даже не знали о их знакомстве. Я, если честно, мало что помню из того дня. Но я помню его лицо. Тогда я на всё смотрел, словно через туман. Но я помню разные детали. Помню, какие были лица у её родителей. Они постарели на десять лет вперёд. Ещё я помню, что в гостиной не было зеркального шкафа, который так ненавидела Фаер. Там треснуло стекло в ту самую ночь. Её родителям шкаф тоже не нравился. Вот его и вышвырнули. И ещё я очень хорошо помню лицо Алекса. И я помню, что он не мог скрыть слёз. Он очень чувствительный. Этого можно не заметить за его образом плохого парня. Но я слишком хорошо его знаю. Алекс кажется таким человеком, о котором мечтают все. Он способен ярко раскрасить любую, даже самую серую, жизнь. Все хотят такого человека, но никто не хочет быть таким. А он стал. Всегда всех развлекал, помогал держаться даже в самых трудных ситуациях. Но ему-то никто никогда не помогал. Когда я добрался до его дома и уже стоял на веранде с двумя позолоченными львами, моя ненависть к самому себе стала невероятно огромных размеров. Я, как никто другой, знаю, что Алексу нужна поддержка. Он страдает не меньше моего. Если не больше. Только вот у меня есть люди, которые позаботятся обо мне, а у него нет. Его семья, думаю, даже и не знает о том, что произошло. Я уже давно должен был навестить его. Меня наполнило каким-то волнением за жизнь Алекса. О чужих жизнях слишком сильно заботят те, кто не в состоянии заботиться о своей собственной. Это своего рода такое замещение. Наверное, поэтому я так за него переживаю. Дверь долго не открывали. А потом открыли. И я сразу же пожалел, что пришёл к нему так поздно. Алекс, с огромными чёрными кругами под глазами и каким-то косяком в зубах, криво и фальшиво улыбнулся мне. От него пахло сигаретами, перегаром и потом. — Чёртов укурыш, — я закрываю за собой дверь. — Будешь? — он протягивает мне косяк. — Нет. Но я выхватываю его прямо изо рта Алекса, тушу и говорю: — Как насчёт холодного душа? Ближайшие несколько часов я посвящаю себя Алексу. Я последний ублюдок. Знал ведь, что его нельзя оставлять одного. Знал! Но вместо того, чтобы попытаться ему хоть как-то помочь, я жалел себя. Что со мной не так? Я ужасный друг. Пока Алекс был в ванной, я взялся за уборку. Под новогодней ёлкой, которую он никогда не убирает, была маленькая свалка. Пустые пачки сигарет, банки из-под энергетиков и алкоголя. Он, наверное, всё время сидел в этом углу под ёлкой. Среди всего прочего там было фоторамка. Поднимаю её и смотрю внимательно. Там Фаер и Алекс. И, как ни странно, я смотрю на Алекса, а не на Фаер. Он кажется таким счастливым. Никогда не видел, чтобы он так улыбался. Саркастические усмешки, оскал, ехидные улыбочки… Что угодно, но так, как на этой фотографии, он никогда не улыбался при мне. Почему он такой счастливый? Может, это не блеск в его глаза, а вспышка фотоаппарата? Его тёмные, как чёрный бархат, глаза никогда так не блестят. Чёрт возьми, да что со мной не так?! Конечно же, он счастлив! Рядом с ним сидит лучшая в мире девушка, разумеется, он счастлив! Кладу фоторамку на прежнее место. Потом мы с Алексом сидели на кухне. Половина продуктов в его холодильнике была испорчена, поэтому он ел бутерброды, которые я ему сделал, и пил тёплый чай. Он, конечно, хотел молока, но оно уже давно прокисло. Алекс всё это время не выходил из дома. — Может, всё-таки чего-нибудь покрепче выпьем? — не выдержав, спросил он. — Нет, с тебя хватит. Завтра в универ пойдёшь. Не хватало ещё, чтобы тебя выперли. В меня вонзились тёмные злые глаза, а потом они вдруг стали мягче. Алекс отодвинул тарелку. — Ладно, я пойду в универ. — Вот и хорошо. — Ни черта не хорошо! — сказал он зло. — Как ты можешь быть таким спокойным? — Тебе только кажется, что я спокоен. — Нет. — Да. Тебе плохо и тебе нужен кто-то, кто бы казался спокойным и уверенным. Тебе нужна поддержка. Он закрыл лицо руками. — Нужна, — раздалось глухо. — Нужна потому, что я не знаю, как мне жить дальше. Он замолчал. Я тоже ничего не говорил. Я знал, что если я ничего не отвечу, он снова что-нибудь скажет. А ему нужно выговориться. Это я могу держать всё в себе, а Алексу нужно кричать о том, как ему больно. — Я не знаю, что со мной, — выдавил он из себя, не убирая от лица рук. — Я в таком состоянии, словно нахожусь посреди океана на необитаемом острове. И мне нужен мост к большой земле. Но даже если этот мост и появится, я им не воспользуюсь. Я устал. Я буду просто сидеть на этом острове и умирать, хотя мост и есть. Ты не поймёшь. Но я понимал. Я прекрасно понимал его. Я чувствую тоже самое. У меня тоже нет сил, тянутся к свету. Я тоже просто готов лечь на пол и ждать своей смерти. — Понимаю, — сказал я тихо. — Когда Фаер не стало, я тоже умер. Мы сегодня ещё не говорили о ней. Наверное, поэтому он сейчас так испугано вздрогнул. — Фаер, — его голос дрожал. — Она была моим солнцем. И теперь, когда она исчезла, дни превратились в ночи. Настала полная тьма. Солнца нет. Это затмение. — Солнечные затмения проходят. — Нет, Макс, нет. Ничего не проходит. Ничего! Это навсегда. Мне уже никогда не станет легче. Моё счастье зависело от неё. Даже когда все мои дела шли плохо, я не был расстроен. Фаер обладала способностью делать меня счастливым. И не важно, что происходило. Если мой дом разрушил бы ураган, но рядом была она, я бы совсем не расстроился. Он убрал от лица руки, и я увидел его глаза. Его грустные-грустные глаза. Я сразу отвернулся к окну. Меня пугают глаза несчастных и разбитых людей. Я не могу в них смотреть: мне кажется, я смотрю на себя самого. Алекс снова заговорил: — Ещё никогда я не чувствовал себя настолько несчастным. Она была моим спасательным кругом, а теперь я тону и захлёбываюсь реальностью. Я стал жить воспоминаниями. Самое лучшее время — это то, которое уже прошло. Даже заглянуть в будущее хочется не так сильно, как вернуться в прошлое. Но это невозможно. И поэтому я несчастлив. Думаю, ответ в том, что человек не способен быть счастливым, — его голос снова задрожал. — Нет, счастье существует. Ты был счастлив, когда она была рядом. Алекс растерялся. Он посмотрел на меня большими тёмными глазами. — Я был счастлив каждый день, проведённый с ней, и не понимал этого. Когда мы счастливы, мы этого не понимаем. Осознание приходит только со временем. Поэтому счастье возможно лишь в прошлом, но никогда не в настоящем. Я никогда не буду снова счастлив. — Прекрати. Вечно ты придерживаешься крайней позиции. — Я не придерживаюсь крайней позиции! — грубо говорит он. — Я не смотрю на весь мир с негативной стороны. Если уж на то пошло, то я вообще не смотрю. Мои глаза закрыты. Моё эмоциональное самочувствие можно сравнить с мёртвым телом. Я не на что не реагирую. Это как зрачки у мёртвых проверяют. Так вот мои зрачки уже давно не реагируют. И он сказал это так горько, что я лишь смог ответить язвительным и даже насмешливым голосом. — Будто в осень вернулись, — говорю я. — Чувствуется сырость. — Я в этой сырости живу. — Так сделай же ремонт, чёрт возьми. — Это так сложно, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Я хочу, чтобы она была рядом. И я знаю, что такого никогда не будет. Невыносимо больно желать всем сердцем того, чего ты никогда не сможешь получить. И ещё хуже, когда ты ясно осознаёшь, что твоё желание невозможно. Ты осознаёшь, что хочешь невозможного, но хотеть не престаёшь. Это, правда, ужасно. Я так хочу, чтобы она была со мной. Его глаза стали влажными. Я сделал вид, что не заметил, как он их быстро вытер. И вдруг я резко так, даже для самого себя неожиданно, спрашиваю: — Ты любил её? Он отвечает, не мешкая. — Я не любил её. Нет. Это было что-то другое. Не знаю подходящего слова, не уверен даже, что может существовать слово, способное выразить мои чувства к ней. Она была кем-то особенным для меня. И хуже всего то, что ей невозможно найти замену. Таких людей больше нет, я в этом уверен. Конечно, можно найти кого-то похожего. Можно даже попытаться создать кого-то по её образу, но это всё равно будет не она. Она была кем-то незаменимым в моей жизни. Я его понимаю. Я знаю, о чём он. Я тоже никогда не относился к Фаер, как к девушке. Она была не девушкой, она была в первую очередь моим другом. А в дружбе пол отсутствует. И всё-таки, если бы она была рядом, я бы изменил своё поведение. Я должен был учитывать то, что она всё-таки девушка. С ними нужно обращаться бережно, с ними нельзя, как с парнями. Я жалею, что никогда не говорил ей, какая она красивая. Боже, какая она была красивая! У неё были едва заметные, почти невидимые веснушки. Я любил их. Они напоминали мне россыпь звёзд, они напоминали мне космос. И волосы! У неё были чудесные волосы! Это был самый тёмный оттенок светлых волос и при этом это был самый светлый тон тёмного цвета. Эта была золотая середина. И это золотая середина была и у неё внутри. И я ни разу не говорил её об этом. А девушкам нужно говорить, что они красивые. Это парням достаточно увидеть восхищённый и боготворящий взгляд в свою сторону, чтобы всё понять. А девушкам этого мало. Им нужны слова. — Ложись спать. Тебе завтра в универ, придётся рано вставать, — нарушил я тишину, повисшую над нами. — Рано ещё. — Спать иди. Алекс хотел возразить, а потом просто махнул рукой, встал и побрёл к себе в комнату. Я следую за ним. У кровати стоит будильник, Алекс его игнорирует, но я завожу его на семь утра. — Я же не усну, — Алекс сидит в постели. — Я не могу больше нормально спать. Знаешь, когда тебя жрёт тоска, спать как-то больше не хочется. — Думаешь, тебя жрёт тоска? — в моём голосе снова появляется какая-то насмешка. Я, правда, хочу поддержать его. Я ведь знаю, что он чувствует. И все равно вырывается какое-то высокомерие. Видно, это моя психологическая защита. Мне сложно говорить ему, что всё хорошо, что всё наладится, когда я сам в это не верю. — Да, жрёт, черт возьми, жрёт! — он задрожал от подступивших эмоций. — Ты просто не понимаешь! — Не понимаю? И что, по-твоему, тоска? Объясни, если уж я такой недалёкий и не понимаю. Он не смотрит мне в глаза. Тёмные глаза внимательно уставились куда-то в угол, и он говорит задумчиво: — Клетка. Тоска это клетка. Это клетка на замке, ключа от которого просто не существует. Но ты этого не поймёшь, ты думаешь, что мне поможет время, что всё станет лучше. Почему-то все так думают. Наверное, тебе кажется, что тоска — это кубик льда, внутри которого я замёрз. Достаточно просто подождать, и он растает. Но он не растает. Мне не станет лучше. Никогда. Никогда… Я молча поднял бровь. Лицо, наверное, стало язвительным. Алекс даже вспыхнул, но удержался почему-то и ничего мне не сказал. На этот раз я такой язвительный не из-за самозащиты. Мне просто не нравится, что он говорит «никогда». Я не люблю это слово, хотя сам им постоянно бросаюсь. Чёрт, это меня так раздражает. Постарайтесь реже говорить «никогда» и «всегда». Предложения, в которых есть эти слова, очень часто оказываются подлой ложью. — Не говори так. Со временем всё встанет на свои места. Ну, а пока мы во власти хаоса, абсурда и отчаянья, — сказал я, не веря самому себе. — Ничего не встанет на свои места! Ничего! Никогда! Я никогда больше не буду счастлив, слышишь? Нельзя быть счастливым. Если бы это было чем-то возможным, то я уже был бы счастлив. Но я несчастен, значит, счастья нет. Невозможно быть счастливым! Я никогда снова не почувствую радость! — у него из глаз брызнули слёзы. — Я не могу без неё… Мне захотелось просто исчезнуть. Алекс ненавидит, когда видят его слабости. Если он плачет передо мной, значит, ему действительно очень больно. И ещё больнее от того, что я это вижу. Он чувствует многое, и он не хочет, чтобы кто-либо об этом знал. Я просто смотрю себе под ноги и не понимаю, что мне делать. Как хорошо бы было, если бы существовала инструкция о том, как вести себя с плачущими людьми. Но такой инструкции нет и, думаю, никогда не будет. Печаль — загадка, которую не разгадать. — Чёрт, — он утирает мокрое лицо, а я всё ещё смотрю себе под ноги. Я ему завидую. Я не помню, когда плакал в последний раз. И это ужасно. Когда не можешь плакать, а внутри тебя раздирает тоска — это ужасно. Когда плачешь, боль не так остро чувствуется. Только я почему-то не могу заплакать. А так хочется, как Алекс… Хотел бы я заплакать и уснуть. Ты счастлив, если можешь так сделать. Я не могу. У меня не получается плакать. Даже заснуть не получается. А так бы хотелось. Слёзы и сон — вот лекарства для тех, кому плохо. — Чёрт, — Алекс всхлипнул и тут же принялся оправдываться. — Всё, что как-либо связано с Фаер, заставляет меня плакать, как ребёнка, у которого забрали конфету. Да, именно так, у меня забрали конфету. Теперь уж я понял, что она делала мою жизнь слаще, — он посмотрел на меня. — Мне даже думать о ней больно. А я постоянно о ней думаю. Желание врать ему о том, что всё наладиться как-то само собой отпало. Подхожу к выключателю и говорю: — Спи. — Не выключай свет. Я боюсь темноты. Бросаю взгляд за окно: там ещё не стемнело. — Но ведь сейчас светло. — Нет, темно, — он упал на подушку. — Я о другой темноте. — Спи, — в какой уже раз сказал я. Уходя, я не погасил за собой свет. Пусть горит, если он так хочет. На улице почти не стемнело за всё это время. Даже странно. Домой я иду очень быстро, не так, как шёл к Алексу. С меня хватит, я хочу забиться в свою комнату и не выходить из неё. Так будет лучше. Для всех. Я только хуже сделал, когда пришёл к нему. Только задел его чувства, ещё вечно ухмылялся своей идиотской улыбкой. Нужно было быть мягче. А я сразу в лоб. Сразу про Фаер. Теперь ему больно. И мне больно. Нам стало ещё хуже от всего этого, наверное. Что я за друг, вообще? Плохой брат, плохой друг, плохой человек. Да, я просто ужасный человек. Моя душа заплыла жиром. А, впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Я ведь пытался ему помочь, пусть у меня и не вышло. Но я желал только добра Алексу, я хотел, чтобы он не страдал. Но, конечно же, я всё испортил. Но совершать ошибки — это нормально. Как споткнуться. Спотыкаешься и сразу делаешь несколько шагов вперёд. Теперь я уже знаю, насколько плохо Алексу. А ещё я знаю, что нужно за ним присматривать. Напьётся и делов наделает. Он может. Наверное, даже лучше было, пока он дома сидел. Но нет, универ ещё никто не отменял. Почему-то я вдруг остановился под стенами многоэтажного дома-великана. Почему? Я не сразу понял, а когда понял, у меня заболело сердце. Как больно. Моё сердце кровоточит. Оно впало в кому. Моему сердцу больно. Хирурга! Мне срочно нужна помощь! Высоко-высоко, из открытого окна, светящегося жёлтым, лилась музыка. Я стоял, закусив губу. Раздавалась песня, которую так любила Фаер, которую так любил я. Я стоял, облокотившись на стену, пока песня не закончилась. Всё это время я думал о том, что Алекс прав. Люди не способны чувствовать счастье. Они к нему слепы. Я даже не понимал, как был счастлив, когда она была рядом. А теперь её нет. И я ясно осознаю, что страдаю. Человеческие глаза всегда открыты к горю, но закрыты к счастью. Вот так. Дома уже всё утихло, когда я вернулся. Кирины приятели больше не орали. Это хорошо. Постороннее звуки меня отвлекают от копания в себе. Уже стемнело, нужно было ложиться: завтра в школу. Но полежав с час в постели, я понял, что не усну. Включаю зелёную лампу на столе и пишу в блокнот. « Привет, Фаер. Я сегодня был у Алекса. Он страдает. Не так, как раньше. Знаешь, он ведь никогда не был особо счастливым. Раньше он страдал из-за мыслей. Особенно из-за мыслей о свободе. Он думал, что мы понятия не имеем, что такое свобода. И уже только поэтому её невозможно воссоздать. Мы не знаем о свободе ничего. В детстве над нами вечный контроль родителей. А когда вырастаем — тотальный контроль системы. Но больше его эти мысли не тревожат. Раньше он страдал от избытка мыслей, теперь — от избытка чувств. Наверное, ты знала, что он всегда был романтикам. Если не знала, то я, наверное, тебя удивлю. Алекс — романтик и безудержный мечтатель. А у мечтателей, к сожалению, всегда очень сложная жизнь. Поэтому мне больно смотреть на Алекса: я знаю, как остро он ощущает боль. Понимаешь, самые счастливые и несчастные люди одновременно — это мечтатели. Они могут радоваться и грустить от одного того, что происходит в их воображении. (Чудачество! Он радуется тому, чего никогда не было! Это так странно, разве нет?) А теперь представь, Фаер, какой он, должно быть, ранимый. Если он может переживать так сильно из-за того, чего не было, то, что с ним способна сделать реальность? Вот-вот… Это, что касается Алекса. Про себя мне писать нечего. Всё, как обычно: мне плохо. Я хочу лежать и ничего не делать. Я и раньше был не особо энергичным, но сейчас это уже стало чем-то нездоровым. А помнишь, как было раньше? Общение с тобой меня очень выматывало и утомляло. Но всё-таки я готов был быть вечно уставшим, заливать в себя кофе, чашка за чашкой, и врезаться в дверные косяки ради этого общения. Теперь всё не так. У меня нет никаких сил что-либо делать. Да и желания тоже нет. Я больше не живу. Не знаю, почему я до сих пор здесь. У меня не осталось сил на жизнь. Я устаю от того, что лежу и пялюсь в скучный белый потолок. Просто смешно! Кажется, я уже несколько месяцев проживаю один и тот же день. К сожалению, именно худший день в моей жизни. Снова и снова я просыпаюсь, чтобы лежать в постели и безрезультатно пытаться осмыслить всё происходящее. Когда-нибудь в будущем, я захочу врезать себе за то, что так бессмысленно тратил время. Проблема только в том, что это будет в будущем, а прямо сейчас мне плевать. Я очерствел, Фаер. Мне теперь на всё плевать, меня ничего больше не волнует. Я просто жалок. И каждый день я чувствую с новой силой, насколько я ничтожен и не нужен. Вот мне интересно: это я один такой никчёмный и жалкий или все такие же? Если все, то я не понимаю, как они могут с этим так спокойно жить. Я не знаю, о чём мне тебе ещё написать. Раньше мы могли говорить часами. Мысли в моей голове не утихали, они носились там ураганом. А сейчас наступило затишье. Я иногда целыми днями лежу и не о чём не думаю. Вот я проснулся, полежал немного, а уже пора спать. Чудовищная тишина внутри меня. И я даже не знаю, что страшнее: нескончаемый поток мыслей или абсолютная пустота в моей голове. Меня пугает эта пустота. Я иногда совсем ничего не чувствую. Сегодня я много думал о счастье, которое ушло вместе с тобой. И ещё я думал о несчастье, которое теперь терзает мою душу. И временами мне начинает казаться, что я не несчастлив. Я просто пуст. Люди так редко бываю на самом деле счастливы или несчастны. Обычно, они просто преувеличивают то, что чувствуют. Я не верю в загробную жизнь. Я не верю, что ты теперь где-то в лучшем месте. Но мне хочется верить в то, что, когда ты была здесь, ты часто бывала счастливой. И мне больно знать, что ты часто страдала здесь. Я помню, как тяжело тебе временами бывало. Я не верю, что ты теперь где-то в лучшем месте, но мне очень хочется в это поверить. Потому что я не в том месте, где должен быть. Я должен быть рядом с тобой. И ты должна быть рядом со мной. Ты всегда будешь находиться в нужном месте, когда рядом нужные люди. Но мы не рядом. И уже никогда не сможем быть рядом.Макс».
Перевожу взгляд от стола к окну. На меня смотрит отражение почти неживого человека. Очень болезненное отражение. Несчастное отражение. Вот что мне интересно, если я несчастлив, то, может быть, кто-то сейчас счастлив вдвойне. Куда-то ведь моё счастье подевалось. Ах, да. Его ведь закопали на глубине где-то двух метров под землёй. Я выключаю свет, и моё отражение в окне тут же исчезает. Теперь мне открывает вид на окно Фаер. Каждый вечер, перед тем, как пойти спать, я смотрю туда. Я жду света. Вообще, ждать чего-либо — это очень глупо. Но я занимаюсь этим постоянно. Я жду какого-нибудь знака. Но его нет. Всю ночь я усердно пытался уснуть, но постоянно просыпался. Меня душила горечь, она не позволяла мне уснуть. Когда умерла мама, я тоже плохо спал. Мне было так же тяжело. Я надеялся, что такого больше никогда со мной не повторится. Но вот всё идет по кругу. Я снова в печали, из которой, кажется, никогда не выбраться. Если вас хотя бы однажды посещала чёрная, неодолимая тоска, знайте, что она будет возвращаться и, возможно, когда-нибудь она вас убьёт. Как и каждая ночь теперь, сегодняшняя ночь была ночью сожалений. Горьких-горьких сожалений. Пожалуйста, прислушайтесь ко мне. Прислушайтесь, потому что у вас, в отличие от меня, ещё не всё потеряно. Я просто хочу сказать вам, чтобы вы по-настоящему ценили своих близких. В конечном итоге они окажутся тем единственным, что на самом деле несло в себе реальную ценность. Вещи уходят так же быстро, как и появляются. Деньги способны отвлечь, но не утешить. Общественный статус рано или поздно изменится. И только чувство того, что кто-то тебя любит, кто-то о тебе заботится и по-настоящему волнуется за тебя, имеет огромное значение. Значение, которое никогда не станет меньшим. Это значение никогда не исчезнет, никогда не растворится в воздухе. И я прошу, нет, я призываю ценить тех людей, которые любят вас в самом главном значении этого слова. Цените этих людей, и показывайте им то, как вы их цените. Пообещайте мне, что при следующей встрече с таким человеком, вы расскажите ему о том, что он для вас значит. Если не хотите говорить — просто обнимете от всего сердца. Если не можете обнять — напишите короткую записку или письмо на восемь листов. Пожалуйста, пообещайте мне. И выполните своё обещание, как можно скорее. Когда вы встретись с кем-то дорогим сердцу в последний раз, вы никогда не будете знать, что этот раз — последний. Прислушайтесь ко мне, потому что я знаю, о чём говорю. Утром я проснулся уставшим. Немного болела голова из-за бессонной ночи, а ещё в этой самой больной голове звенела пустота. И голос Киры. — Вставай! Просыпайся, пора в школу! Максим! Эй, вставай, — она стащила с меня одеяло. — Я не сплю. Не сплю я. — Вот и хорошо, что не спишь! Я тебе хлопья с молоком сделала! — Спасибо. Кира выбежала из комнаты, и я остался один. Падаю в подушки. День только начался, а я уже устал. Как бы мне хотелось, чтобы всё происходящее было просто сном. Я часто задаюсь вопросом, что было бы, если бы я проснулся, и оказалось, что Фаер жива и всё это сон. Я бы больше не вёл себя, как мудак. Каждый день, я бы говорил ей о том, как она важна, я бы всегда держал её за руку, и мы бы обязательно с ней потанцевали. Но мы не потанцуем. Вставать не хотелось, но пришлось. Машинально я пошёл в ванную, а там, пока чистил зубы, вдруг на секунду замер. Меня посетила странная мысль. Вы замечали, как много событий в нашей жизни повторяются изо дня в день? Каждый день чистка зубов и завтрак, потом учёба, там всё одно и то же, а потом всегда одна и та же дорога домой и сон в той самой постели, где ты спал вчера и где ты будешь спать завтра. Всю жизнь бегаем по кругу. Наша жизнь — это повторение одного и того же. Хочешь ты этого или нет, но это так. Бессмысленно ходим по кругу, а так хочется вырваться. И ведь вырваться можно. Нам даются шансы, даются возможности, только вот мы с вами постоянно их упускаем. А не нужно их упускать. Я жду того момента, когда случится что-то необычное. Как только произойдёт что-то из ряда вот выходящее — крепко хватайтесь за это! Это может вас спасти. На кухне во всю кипел спор между Мстиславом и Кирой. Кира упорно доказывала что-то Мстиславу, а он, как всегда, упирался и настаивал на своём. Даже если он вдруг и поймёт, что ошибается, он не станет этого признавать. Глупый мальчишка. Я молча сижу за столом. Иногда мне кажется, что я умру от того, что утром упаду в тарелку с хлопьями и захлебнусь молоком. — Ешь! Ты опять ничего не ешь! — Кире надоело спорить с Мстиславом и она сразу же вспомнила обо мне. Молча опускаю в тарелку ложку. Я ем, хотя мне совсем не хочется. Такое чувство, будто жую бумагу. Совсем нет вкуса. Грустные люди всегда едят неохотно и не чувствуют голода. В завтраке, обеде и ужине мало смысла. Особенно, когда жить не сильно хочется. Я потерял интерес к еде. Это просто набор углеводов, белков и жиров, который позволит тебе прожить ещё один бессмысленный день, полный страданий и боли. Когда я остался один за столом, тарелка с едой тотчас оказалась в стороне. Я посмотрел вокруг. Увидел лимон. Без особого интереса отрезал кусочек и положил его в рот. Просто хочу проверить, совсем ли у меня пропал вкус. Не пропал. От кислоты свело челюсть. На улице меня ждал Дима. Мы всё ещё ходим в школу вместе. Хотя теперь многое изменилось. Например, мы никогда не разговариваем по дороге в школу. Он решил, что это не честно по отношению к Фаер. Мы не должны болтать, когда она больше не может. Какое-то безумие? Нет. Я понимаю его. Понимаю и поддерживаю. Мы молча шли, а я искоса смотрел на Диму. Раньше я знал, что он сделает и скажет на несколько шагов вперёд. Теперь я ничего не понимаю. Он хорошо скрывает свои чувства. Он сломлен, но он таким не выглядит. Хуже всего то, что я не понимаю, насколько у него всё плохо. Когда его глаза становится по-особенному задумчивыми, и я спрашиваю, как он, он отвечает, что всё в порядке и ему просто грустно. Я не верю. И вы никогда не верьте этому «просто грустно». «Просто грустно» часто заканчивается очень трагично. В школе время потекло медленнее, чем всегда. Мне тяжело находиться в школе. Тяжело чувствовать пустое место за моей спиной. Тяжело сидеть в столовой с Димой и понимать, что мы должны сидеть втроём, а не вдвоём. Очень тяжело ходить в школу. Последним уроком была алгебра. Алгебра — уже само это слово не предвещает ничего хорошего. И, конечно же, ничего хорошего не произошло. Учительница объявила, что мы пишем самостоятельную работу. Это был неожиданный сюрприз, поэтому класс тут же загалдел о том, что никто не готов, и что о таком нужно предупреждать. — Я должна быть уверена, что вы в любой момент готовы написать работу по тригонометрии, — ответила она, раздавая листочки с заданиями. Каждый человек в этой комнате, наверное, ненавидел её в этот момент. — Ну, и тварь же, — шепнул мне мой сосед. Я ничего не отвечаю. Молчу. Думаю, она не просто так даёт нам эту работу. Что-то её, конечно же, вынуждает это делать. Поэтому можно её понять. Вообще, всех людей можно понять. Каждый поступок совершается по какой-то причине. Так что люди не такие уж и твари. Просто они вынуждены так вести себя. Сами по себе они, может, и хорошие. Первые два задания я ещё кое-как сделал, а дальше впал в ступор. Конечно же, я ничего не учил. А если не знаешь формул, то можно даже и не пытаться решать. Меня даже, если честно, удивляет, что я справился с теми двумя заданиями. Снова завалю работу. Но меня это ничуть не волнует. Моя успеваемость падает всё ниже и ниже, а мне плевать. Ушли те времена, когда такое могло меня хоть немного волновать. Теперь я просто опустил руки. Ничего не учу, не делаю домашнюю работу. Разумеется, я скатываюсь. И виноват в этом я. Смотрю в окно и чувствую что-то горькое. Осознание того, что единственная причина моих бед и несчастий — я сам, отравляет мне жизнь. Хотелось бы мне не понимать этого. Хорошо быть хомячком. Люди очень умные, а вот животные глупые. Поэтому не бывает животных-самоубийц. Но нет. Всё-таки, как не крути, люди — животные. Это факт. Когда бросаешься с крыши или стреляешь себе в висок, в этом есть что-то животное. Знаете, если лиса попадёт в капкан, она отгрызет себе ногу. Я почему-то провожу между всем этим параллель. — Ты с родителями так же разговариваешь? Немедленно пересядь! На моём уроке вы вместе сидеть не будете! Я очнулся от мыслей и обернулся в конец класса. Саманта невинно хлопает ресницами. — Я с кем разговариваю?! Бери свои вещи и садись на свободное место! Саманта поправляет завитые волосы, пафосно закатывает глаза, но всё-таки встаёт. И меня прошибает, словно током. У нас в классе лишь одно свободное место. — Мне долго ждать? — спрашивает учительница у Саманты, которая застыла над местом Фаер. О, нет, это место Анны Фаер, и никто кроме неё на нём сидеть не будет. Я обернулся и посмотрел Саманте в глаза. Наверное, у меня такой вид, будто я готов убить человека. В любом случае, она, посмотрев на меня, испугано сделала шаг назад. — Садись! Не срывай мне урок! — Но это место Анны Фаер! — это был голос Димы. — Уже нет. Саманта, либо ты садишься, либо я ставлю тебе единицу за эту работу! И она готова была сесть. Но не села. Дима вскочил со стула так, что раздался скрип железа о деревянный пол. Всё, что лежало на его парте, он одним движением сбросил на пол. Сквозь зубы, он прорычал: — Это место Анны Фаер! — Что ты себе позволяешь?! Немедленно сядь на место! — Нет, не сяду, пока Саманта не вернётся за свою парту! — Ты срываешь урок! — Плевать я хотел на урок! И на вас! — Вон из класса! — С удовольствием! — Дима схватил свой чёрный рюкзак и решительно вышел, громко захлопнув за собой дверь. Саманта села на место Димы. Когда урок закончился, я поднял его сброшенные на пол вещи, положил его тетрадь в стопку к остальным, и медленно пошёл домой. К нему домой. Что же с ним происходит? Зачем он стал таким скрытным? Было бы гораздо проще, если бы он рассказывал мне о том, что чувствует. Ведь никогда, глядя на него, нельзя подумать, что он страдает. Да, он больше не тот весельчак, которым был раньше, но и человеком, испытывающим невыносимую боль, он не кажется. Мне сложно с ним. И с Алексом. И с самим собой. Вряд ли я им смогу помочь. Я же себе самому помочь не могу. Дверь мне никто не открыл. Подумав немного, я решил войти без приглашения. Родители Димы ещё на работе, так что именно так я и сделаю. Дверь была не заперта, поэтому я тихо вошёл и сразу же направился в уютную маленькую кухоньку. И не прогадал. Дима сидел за столом и смотрел в стену. Это выглядело даже немного пугающе. Словно я нахожусь в психбольнице. Он просто сидел и смотрел в стену. И глаза. Столько боли в его обычно весёлых глазах. — Йо, — говорю я негромко. Он сразу же оборачивается и улыбается мне неискренне. — Это ты. — Да. Принёс твои вещи, — я выкладываю всё на стол. — Она не села? — Нет, — я устраиваюсь напротив него. Мы молчим. Я впервые замечаю, что Дима тоже похудел. А ведь, правда, последнее время его неудержимая любовь к еде исчезла. — Будешь чай? — спрашивает он. На него давит это молчание. — Нет, не хочу. — И я. Снова повисает молчание, и снова он его нарушает. — Чёрт, я не могу так больше…- он запускает руки в светлые волосы. — Я схожу с ума. Я постоянно думаю о ней. Я сижу в школе за партой, и не могу принять того, что вторая её часть пустует. Я просто не могу этого принять. Когда я слышу смех, похожий на её смех, я всегда оборачиваюсь. Мне снятся сны только с ней. Я просто вижу её лицо. А когда просыпаюсь, оно не исчезает. Оно всегда в моей голове. Каждый день, когда я одеваюсь, мой взгляд скользит по руке и останавливается на шраме от её зубов. И сердце так больно сжимается. Я, кажется, схожу с ума. — Всё нормально. — Кто знает? Может, у меня с мозгами не всё в порядке. — Я не знаю. Мне нравятся твои мозги. — А мне нет. Они меня убивают. — Нет. Это всё твои эмоции. — Мне больно, — он поднял на меня свои светлые глаза. — Всё хорошее заканчивается, и нам остаётся только страдать. Я ненавижу мир, в котором её больше нет. Я ненавижу эту жизнь. — Ты хотя бы её ненавидишь. А я вот вообще ничего не чувствую больше. Просто лежу целыми днями в постели. Если бы у меня была бы такая возможность, то я пролежал бы под одеялом всю жизнь. Ничего не чувствовать — это отстой, — говорю ему я. — Любовь или ненависть — это неважно. Главное, что ты хоть что-то чувствуешь. С этим можно работать. — Ты не понимаешь. Эта ненависть убивает меня. Я не хочу жить без неё. Без неё моя жизнь теряет смысл. Я не хочу жить. — Ты просто… Что ж, я даже не нашёл, что мне на это ответить. Потерял форму. Раньше у меня таких проблем не было. — Просто я люблю её! И это «люблю» вместо «любил» сказало всё само за себя. Дима взял со стола нож, поставил его остриём вниз и принялся вращать. И я вдруг вспомнил, как в первые дни я точно так же сидел. Правда, так просто сидел я не долго. Я всё-таки безрассудный подросток, поэтому в скором времени нож оказался над моим запястьем. Казалось, всё так просто. Одно движенье — и нет больше боли. Но что-то удерживало мою руку. Скорее всего, это был инстинкт самосохранения, но мне нравится думать, что эта была Фаер. — Я бы легко мог убить себя, — вдруг глухо сказал Дима, глядя на блестящее лезвие ножа. — Просто вскрыться. И всё бы закончилось. Я всматриваюсь в его лицо. Пытаюсь понять, серьёзно ли он это говорит. Я всматриваюсь в такое знакомое лицо, но ничего не понимаю. Я перестал его понимать. И мне сложно с этим смириться. Он блефует? Или нет? Я не понимаю. — Прекрати, мы оба знаем, что ты этого не сделаешь. Он резко поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Его взгляд, похож на взгляд загнанного зверя. Злость, ярость, печаль и много, очень много боли. Теперь я не могу ему не верить. — Пить. Я хочу пить, — говорит он ровным и холодным голосом. — Налей мне воды, пожалуйста. Я послушно встаю и иду взять стакан из шкафчика. А потом сзади раздаётся резкий звук. Я оборачиваюсь, а Димы уже нет в комнате. И ножа на столе тоже нет. Чёрт возьми, что я за идиот! Как я мог ему поверить! Чёрт! Я выбегаю из кухни. Но поздно. Он уже заперся в ванной. Я колочу в дверь. — Дима! Открой! Давай поговорим! Молчание. — Дима, открой, кому говорю! Я вышибу дверь! Сердце безумно колотится. Руки мокрые и холодные. Я не знаю, что делать. — Дима! — кричу я, и давлю посильнее на ручку. Так, вдох-выдох. Возьми себя в руки, придурок. Не паникуй. Нужно что-то делать. Что? Внимательно смотрю на дверь. Ага! Тут есть стеклянные вставки. Если их выбить, то можно попытаться открыть дверь изнутри. Я делаю это молниеносно: теперь мне дорога каждая секунда. Влетаю в ванную и тут же, поскользнувшись, падаю, больно ударяя локоть. Вся рука в крови. Чёрт, я поскользнулся на лужи крови! Мне становится плохо. Дима без сознания. Обе его руки в красном. Одна кровоточит сильнее. Там аккуратный вертикальный порез. Видна вена. Другая рука порезана грубо. Наверное, он тогда потерял сознание. Я хватаю полотенце, пытаюсь пережать кровь. А она не останавливается. Плитка пола медленно из голубой превращается в вишнёвую. Пульсирующими движениями из его левой руки вытекает кровь. Дальше всё как в тумане. Я помню этот туман. Он застилал мои глаза в тот день, когда не стало Фаер. Я не переживу, если с Димой что-нибудь случится. Я не смогу пережить смерть друга дважды. Но нет, Дима не умрёт. Он не может. Дважды я не понесу такую утрату. Дважды молния не попадает в одно и то же дерево. Вот только смерть не молния, а я не дерево. Как-то я смог позвонить в скорую. Минуты казались мне часами. Туман, застилающий мне глаза, не исчезал. Только, когда я оказался в больнице, и меня передали маме Фаер, я немного успокоился. Правда, мы недолго были в кабинете вместе. Она дала мне выпить чего-то, а потом ушла. Я сидел на кушетке, обхватив голову руками. Когда-то летом, Дима, Фаер и я, сидели в этом кабинете вместе и хохотали на всю клинику. Её мама потом нас ещё, как маленьких, ругала за это. А что теперь? Фаер больше нет, что будет с Димой мне неизвестно. И теперь я сижу в этом кабинете совсем один. Не знаю, сколько времени прошло, но когда вернулась мама Фаер, и я убрал руки от головы, за окном уже потемнело. — Ты как? — спросила она у меня. Я вскочил с кушетки. — Как Дима? — Жив. Быстро поправится, он молодой. Не переживай так. Боже, какой ты бледный, — я не сводил с неё глаз, поэтому она сказала ещё раз. — Не волнуйся. Дима жив. Всё с ним в порядке. — Ни черта с ним не в порядке! Он хотел убить себя, а вы говорить «в порядке»! Где он? Я могу его видеть? Она попыталась мне улыбнуться. — Извини, но нет. Мы и его родителей-то пустили в палату совсем ненадолго. — Я должен его видеть. Если и он тоже… Я не договорил. Солёный ком застрял у меня в горле. — Пойдём, — мама Фаер взяла меня за локоть, и мы вышли из кабинета. Пока мы шли, все, кто были в коридоре, оборачивались на нас. Неужели они всё знают? Знают про Фаер, про Диму? Мой усталый мозг никак не мог сообразить, что моя одежда почти вся в крови. Так что в том, что на нас так пялились, не было ничего странного. Всю дорогу её мама что-то мне говорила. О том, что она позвонила моему отцу, чтобы уладить всё насчёт Димы. Она говорила о том, что подвезёт меня домой. Всю дорогу она говорила о чём угодно, только не о состоянии Димы. Я сразу даже немного разозлился. Это кощунство говорить о чём-то постороннем, когда мой друг только что был на грани жизни и смерти. Но потом я понял. Она просто волновалась, волновалась не меньше меня. Когда Фаер волновалась, она тоже начинала много говорить. Это её успокаивало. И мне стало стыдно, что я злился сейчас. Её поведение, может, кажется неподходящим для ситуации, но это если довериться одним только ушам. А так делать нельзя. Не доверяйте ушам — они нередко врут. Не верьте глазам — они часто обманывают. И сердцу не верьте — оно слишком наивное. Даже мозгу нельзя доверять — он анализирует, но ничего не чувствует. По отдельности ничему нельзя доверять. Только всё вместе способно показать реальную картину. Но кто об этом думает? Поэтому так много непонимания и вранья. Всё в мире основано на лжи. — Ты здесь под мою ответственность, — мы остановились у белой двери. — Я зайду за тобой минут через двадцать. Она ушла, а я стоял перед дверью, и мне страшно было её открыть. Делаю глубокий вдох и вхожу. Типичная палата. Дима лежит тут один. Я подхожу к кровати и сажусь рядом на такую же кушетку, какая была в кабинете у мамы Фаер. Внимательно смотрю на Диму, а потом дотрагиваюсь до его щеки. И я чувствую себя безумно счастливым. Впервые за очень долгое время я улыбнулся. Я счастлив, что одеяло, на его груди, едва заметно приподнимается. Я счастлив, что он дышит, я счастлив, что он здесь, рядом со мной, я счастлив, что его кожа тёплая. Я счастлив, что он есть. Теперь я понимаю, чувствую нутром, насколько он важен для меня. Почему я не осознавал этого так ярко раньше? Наверное, человеческое проклятье в том, что мы понимаем всё слишком поздно. Не бережём здоровье, пока оно есть. Не отрываемся в молодости, пока молоды. Не пользуемся возможностями. И что хуже всего, мы начинаем ценить своих близких, только когда грозит опасность их потерять. Дима такой бледный. Меня пугает его бледность. Теперь он кажется совсем беззащитным и слабым. Я знаю, что он жив, знаю, что он поправится, но мне всё равно страшно. Он мог умереть. И сейчас, вообщем-то, тоже может. Чёрт. Мысль о том, что я когда-нибудь потеряю всех своих друзей, не даёт мне покоя. Эта мысль меня ослепила. Это словно узнать, что завтра солнце не взойдёт. Это как узнать, что деревья весной на этот раз цвести не станут. Это ужасно. Я вдруг замечаю, что моя рука тоже перевязана. Даже не помню, кто и когда её перевязывал. Наверное, я порезался, когда выбивал стекло в двери. Откидываюсь на спинку кушетки. Закрываю глаза. Как же я устал. Почему всё не может быть как раньше? Так, как когда была Фаер. Тогда я был счастлив. Я был счастлив, но не понимал этого. Почему всё прошло? Проснулся я у себя в комнате. Почему-то на полу. Сажусь по-турецки. Зеваю, потянувшись, а на меня вдруг сверху падает одеяло. А потом кто-то садится рядом. Я делаю глубокий вдох. Пахнет небом, свободой, вольнодумством и независимостью. Пахнет Анной Фаер. Мне даже страшно обернуться. — Макс! — раздаётся её недовольный и капризный голос. И я оборачиваюсь. Да, это она! Это Фаер! Она улыбается, глядя на меня. Какая же она всё-таки красивая! Я так люблю её спутанные и всегда немного растрёпанные волосы! Дима никогда не понимал, он вечно говорил ей причесаться. А я молчал и улыбался. Я уверен, что у неё такие спутанные волосы не из-за ветра на улице, а из-за ветра в голове. Какая же она красивая! Я беру её за голову и приклоняю свой лоб к её лбу. Она только хихикает. А потом, когда я её отпускаю, она вдруг удивлённо говорит: — Да ты плачешь! — Да, плачу. Я счастлив. — Вот дурак! — бьёт меня шутливо в плечо. — Не надо плакать! — Я не буду, — на моём лице расцветает улыбка. — Не буду. — Скучал? — Ещё как. — Знаю, — она загадочно улыбается, а потом я вижу в её руке мой блокнот. — Ты что, читала?! Я даже испугался из-за того, что повысил на неё тон. После всего того, что произошло, она мне кажется хрупкой-хрупкой. Как хрустальная ваза. Одно неловкое движение — разобьётся вдребезги. — Читала, — говорит она нахально, а меня переполняет радость от того, что она здесь, от того, что она такая же, как и всегда. — И как тебе? — Очень грустно. С её лица сползла улыбка. Она взяла меня за руку и посмотрела мне в глаза. Боже мой, как мне нравятся её глаза! Она сравнивала мои с изумрудами, но о том, что её похожи на янтарь, в котором искрится солнце, я ей никогда не говорил. У неё такие удивительные глаза! — Всё, что ты пишешь в свой блокнот, доходит до меня. Я читаю все твои письма и всегда жду новых. — Как это возможно? — Возможно. На обложке ежедневника выжжен Орион, а он нас связывает. Нас связывает звёздное небо. Всё, что записано на страницах этой книжицы, доходит до меня. — Тогда ты знаешь, как мне тяжело. — Знаю, — она сжала мою руку сильнее. — Ты такая холодная, — вырвалось у меня. Она растеряно посмотрела на свою ладошку, потом захотела отпустить мою руку, но я не дал ей этого сделать. — Ну и что с того, что у меня руки холодные? — Фаер подняла на меня свои прекрасные янтарные глаза. — Внутри я горю! Я так молода, у меня столько сил! Столько всего нужно исправить и изменить! Мне жарко уже от одной этой мысли. Хотя тебе не понять. Пусть твоя кожа и тёплая, но внутри у тебя зима. — Да, чёрт возьми, я замёрз! И ты в этом виновата! Меня передёрнуло от того, что я позволяю себе кричать на неё. На это нежное, хрупкое создание, которое так много значит для меня. — Я не виновата. — Ты оставила меня одного. — Те, кого мы по-настоящему любим, никогда нас не покидают. Они могут исчезнуть из нашей жизни, но не из сердца. — Ты мне не нужна в сердце, ты нужна мне настоящая. У меня снова выступили слёзы на глаза. Я раньше мечтал о том, чтобы заплакать. Я ведь знаю: от этого становится легче. Но теперь я не хочу больше плакать. Только не перед Фаер. — Не плачь! Ты должен радоваться! Чего мне только стоило добиться этой встречи! Ты должен радоваться, такого ведь больше никогда не повторится. Я вытер слёзы и посмотрел на неё вопросительно. — Мне можно было встретиться только с одним человеком, и я должна была выбирать. И из всех людей, которых я знала, я выбрала именно тебя. — Почему именно меня? — Мы сегодня будем говорить о странных вещах. Это вообще будет очень странный вечер. Но ты для него подходишь! — её глаза засверкали, а голос стал выше. — Знаешь, почему я выбрала тебя? Какой бы бред я тебе не сказала, ты всегда мог ответить мне ещё большим бредом. И при этом мы всегда считали друг друга абсолютно нормальными. Смотрю на неё вопросительно и молчу. Но она не молчит. О, эта девушка не любит молчать. — Пойдём! Нам нужно идти! Я тебе многое должна рассказать! Ты ведь всё-таки не получаешь ответных писем. Это одностороння почта, — она резко вскакивает на ноги и идёт к двери. Как же я по этому скучал. Срываться с места и бежать неизвестно куда — в этом вся Фаер. Но всё-таки я делаю недовольное лицо. — Притворяешься ведь! Я знаю, что ты рад! — в её глазах зажигаются огоньки. Я так люблю эти огоньки! Они почти всегда в её глазах. Там постоянно мечутся искры, молнии, огни. Удивительные глаза. Удивительная девушка. Мы вышли из дома. На улице ночь. Полнолуние. Тишина. Даже ветер не дует. Мы идём по проезжей части. И я держу её за руку. Я счастлив. Всё внутри словно ожило. — Так тихо. — Конечно, — улыбается мне Фаер. — Здесь нечему шуметь. Это наш с тобой мир. Здесь только мы. — Хотел бы я, чтобы так было всегда. Она не ответила. Только улыбнулась мне глазами. — А куда мы идём? — Вот! Она широко улыбается, её волосы кажутся ещё более растрёпанными в свете фонаря, а глаза искрятся радостью. Мы пришли к детским качелям в парке. — Кататься будем? — я усмехнулся. — Как маленькая. — Сам ты маленький! И тут я понял, что обидел её. — Прости. — Ничего. Я же привыкла к тому, что ты такой козёл. — Ах так? — мы уселись на качели и стали медленно раскачиваться. — Да, — беззаботно ответила она. — Люди по своей природе козлы. И это нормально. Нельзя их за это винить. И самое странное, что я всё равно выражаю симпатию этим козлам. — А я нет. — Ты так говоришь, потому что тебе больно и грустно. — Мне хорошо сейчас. — Но всё-таки ты пережил слишком много страданий. — Мне было плохо без тебя. Она больше не смотрела на меня. Тихонько раскачивалась, глядя вперёд. А потом она резка затормозила, обернулась ко мне и сказала: — Грустить — это нормально. В некоторой степени даже полезно. Счастливые радуются и не замечают проблем, но несчастные видят их, и если они достаточно сильные, пытаются бороться с ними. Мне кажется, люди, изменившие мир, были очень грустными. — Я очень грустный, но я никогда не изменю мир. — А я думаю, изменишь. — Я думаю, нет, — говорю я упрямо. — Почему? — Потому что мне даже не нравится мир. Мир без тебя. Пусть он и дальше гниёт, мне уже плевать. Мир без тебя мерзок. — Нет! Мир хорош, но за пеленой безразличия и пессимизма в твоих глазах, ты этого не видишь. — И не увижу. — Думаешь? — Мне не станет лучше. Мне хорошо только здесь, рядом с тобой. — Макс! Ты всегда казался мне достаточно трезвым, чтобы понимать, что из-за того, что случилось что-то плохое, все хорошие вещи в мире не исчезли. — Мне тоже всегда казалось, что я способен это понимать. Но, как видишь, я разбит. — Да, я читала. Читала о том, как ты страдаешь. И мне всегда хотелось прийти и дать тебе пощёчину. — Пощёчину? — я удивлённо уставился на неё. — Да, пощёчину! Ты её заслужил! Правда, вместе с этим я ещё очень хотела обнять тебя и уберечь от того ужаса, который терзает твою душу. Но это неважно! Ты заслуживаешь пощёчины! Я смотрю на неё удивлённо и молча. А она продолжает говорить. — Мир хорош. Я жалею, что мне его больше не увидеть. А ты имеешь этот шанс, но упускаешь его. Ты похоронил себя в своей комнате. Лишил себя столько прекрасного. Я скучаю по многим вещам, которые делали жизнь приятной. Только подумай, что ты можешь путешествовать! Можешь пробовать разные новые вкусные блюда. А ещё не забывай про хорошую музыку и интересные книги. — А как же плохая музыка и скучные книги? — вырвалось у меня. — Такого не бывает, — ей голос уверенный, и я верю ей. — На каждую картину найдётся свой ценитель. — Может быть, ты и права. Но без тебя мне это всё не нужно. Я не полюблю мир. Ты была той причиной, которая заставляла меня любить всё вокруг. Её лицо покраснело и приняло самодовольный вид. Но она быстро согнала эту краску и сказала: — Чепуха! Кроме меня есть много других причин любить мир и жизнь! И самая главная причина, полюбить этот мир, — это то, что нужно научить любить его всех остальных. Но для этого начать нужно с себя. И тут неожиданно пошёл снег. И плевать, что сейчас середина весны. Плевать. — Снег? — спрашиваю я. — Да, я знаю, что ты любишь зиму. Она, как ты. Поэтому я тоже её люблю, — Фаер протянула перед собой руку. На её ладошку упало несколько снежинок. Они упали, но не растаяли. — Я ведь мечтала о том, чтобы все были счастливы, помнишь? — в её голосе появляются грустные ноты. — Помню. Я помню все твои мечты. Ты мечтала о всемирном счастье и о вечной жизни твоего имени. — Точно! — она вся вдруг оживилась. Если обычно в её глазах светятся огоньки, то теперь там вспыхнул настоящий пожар. — Макс! Помнишь, твоё обещание? Ты поклялся мне, что, если я умру молодой, ты не дашь моему имени умереть! Помнишь? — А ты обещала, что не за что не умрёшь, раньше меня. Огонь в её глазах дрогнул. — Но это веди ничего страшного, что я не сдержала своё обещание? Ты ведь своё сдержишь? Я не мог сказать ей «нет». Но мы-то с вами понимаем, что это просто невозможно. Как я могу сделать так, чтобы её имя жило вечно? — Ты такой проблемный ребёнок, — я усмехаюсь. — Другие девушки мечтают о сто одной розе или белой машине. — И дуры! Пусть я и девушка, но я не понимаю логику девушек! Зачем это всё? Через сто лет розы, машины, тряпки и косметика потеряют своё значение. А имя! Моё имя будет жить вечно! И через сто лет, и через двести, даже через пятьсот я всё ещё буду Анной Фаер, — она посмотрела на меня и доверчиво спросила. — Ведь буду? Я обезоружен. — Разве у меня есть выход? Я обещал. — Именно! — она радостно спрыгнула с качелей и посмотрела на меня свысока. Даже если бы она стояла под моим окном, она бы всё равно смотрела свысока. — Но я не знаю, как я это сделаю. Это же невозможно. — Всё-таки мы, люди, действительно глупые, — произнесла она задумчиво, а потом, словно очнувшись, перевела на меня свой взгляд. — Это возможно. Для тебя это возможно. — Нет, — я опустил лицо на руки. — Я жалкий. Не на что не способный. Ничтожество. — Что за чушь?! Ты удивительный, — у неё покраснели уши, но она продолжала говорить. — Я всегда мечтала быть такой, как ты! Это тяжело — признавать, что кто-то другой, такой, каким хотелось бы быть тебе. Я бы хотела быть тобой. Это твоя история, Макс! И ты здесь главный герой! А я просто неприметный гараж около огромного особняка. Ты сможешь добиться всего, чего захочешь. Поэтому я хочу, чтобы ты всю жизнь добивался исполнения моей мечты о мире, где каждый мог бы быть счастлив. — Я тряпка, Фаер. — Нет! Ты ведь даже не подозреваешь, как ты выглядишь со стороны! Никто не считает тебя тряпкой. — Мне плевать, что считают другие. Я волнуюсь только о том, что думаю сам. — Разве тебе никогда не бывало интересно, что о тебе думают остальные люди? — Нет, — я безразлично пожал плечами. — Мне не интересно, нравлюсь я или не нравлюсь окружающим. Меня волнует только то, что я сам о себе думаю. Всегда найдутся те, кому ты нравишься, а вот не нравиться самому себе — это куда интереснее. — Что с тобой стало? — Я остался без тебя, — теперь я тоже встал с качелей. — Ты перевернула мою жизнь дважды. Когда я впервые тебя встретил и когда ты ушла. — Прости. — Нет! Я должен извиняться! Не ты. — За что тебе извиняться? — За всё то, что я сделал. И за то, чего ещё не успел. — Но ты никогда не делал ничего плохого. Ты всегда помогал мне, — и она сделала какое-то совсем нелепое и детское заключение. — Ты хороший. — Однажды я сказал тебе, что ты никогда никем не станешь. Я сказал, что твои мечты никогда не осуществятся. Я ненавижу себя за эти слова. Она посмотрела вверх, вспоминая, когда это я такое говорил. — Ты никогда не станешь счастливым, если будешь винить себя, — она говорила на удивление серьёзно, поэтому я начал прислушиваться. — Чтобы быть счастливым, нужно научиться отпускать прошлое. Нужно уметь забывать всё плохое. Но ещё важнее — не забывать хорошее. Всегда помни времена, когда радость тебя озаряла. И когда будет тяжело, вспоминай те тёплые ощущения. Вот и всё. — Это лишь на словах так просто. Без тебя мир опустел. — Нет, — вспыхнула она. — Не говори так! Нас с тобой всё ещё связывают множество вещей! Я сделала достаточно фотографий и оставила с избытком воспоминаний, у нас есть видео, которые мы снимали, у нас есть, чёрт возьми, песня, которая будет напоминать нам друг о друге, есть созвездие, которое мы любим, есть апельсиновый сок и кофе, есть окна, которые выходят друг на друга, есть зима, которую мы оба обожаем, есть наши всегда растрёпанные волосы, есть подарки, которые мы дарили друг другу, есть смешные моменты. Даже воздухом мы дышали одним и тем же! Нас всегда будут объединять миллиарды мелочей. — Это всё не то! Она явно растерялась. — Послушай. Ты, вероятно, не сможешь меня понять. Это всё очень сложно. Но я постараюсь тебе кое-что объяснить. Мне нельзя тебе этого говорить. Но, — она улыбнулась так, как всегда улыбается Алекс, — я плевала на правила там, и здесь я занимаюсь, в общем-то, тем же. Так вот, Макс, я не исчезла, нет. Люди не пропадают бесследно. Такого не бывает. Чёрт, я не смогу это объяснить, но всё-таки я буду пытаться. Ты должен понять, что я всегда рядом. Я не умерла. Я просто превратилась в что-то другое, в что-то большее. Часть меня стала землёй, часть травой, что-то ушло на ветер, а что-то на воду. Я просто разлетелась по всему миру. Часть меня может быть в чём угодно, — она ухватилась за голову. — Ну, нет! Я не так объясняю. Атомы! Вот! Наука идёт в правильном направлении. — Не понимаю, — я останавливаю её. — Ладно! Просто поверь мне сейчас на слово. Если ты любил меня, то ты должен полюбить мир. Весь мир — я. — Нет, не ты! Я ненавижу мир, но не тебя. Мне нужна ты, а не мир. Теперь она даже не пыталась мне что-либо объяснить. — Обычно капризничала ты, но теперь пришёл мой черёд, — говорю я. — Я не могу жить, если тебя нет рядом. Если тебя нет рядом, то я просто не могу быть счастливым. Если тебя нет рядом, то я отказываюсь спать и есть. Пойми, я не выживу в этом мире без тебя. Мне больно. И Алекс страдает. А Дима вообще сходит с ума, ты, наверное, не знаешь, но он… — Хот-догов хочет! — выкрикнула вдруг она, а потом, уловив мой серьёзный взгляд, произнесла. — Я всё знаю. Но, поверь, он хочет хот-догов. С заправки. Именно оттуда. Он их любит, а в больнице кормят ужасно. — Хот-доги — это глупости. — Не для Димы. А если и так, то что? Глупости… порой нужны и они. Пообещай, что принесёшь ему хот-догов. — Обещаю. Она отвернулась и сделала несколько шагов вперёд. А потом подняла голову к небу и стала смотреть в звёздное небо. Я всегда думал, что такой невероятной девушке только и остаётся, что смотреть на звёзды. Я иду к ней. Теперь я стану её тенью. Буду оберегать её от всего. Я не делал этого раньше, поэтому буду делать это теперь. Я буду всегда рядом, я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. — Знаешь, что странно? — спросила она, не опуская голову. — Что? — Орион. Меня с вами нет, а три звезды всё так же светятся. Я-то думала, что если я исчезла, то и самая яркая звезда должна тоже погаснуть. И это было очень глупо. Но всё-таки я сам удивился тому, что звезда никуда не исчезла. Это, правда, странно. — Знаю! — закричала она радостно и сразу же обернулась ко мне. От блеска в её глазах можно было ослепнуть. И это было бы честью для меня. — Что? — я не знаю, что она мне сейчас скажет, но уже улыбаюсь. — Всё это время мы ошибались! Это созвездие никак меня не касается! Самая яркая звезда из тех троих — это ты! И две другие — Алекс и Дима. — Стой, а как же ты? — Я? — она почесала затылок. — Я не хочу быть частью чего-то. Я не часть Ориона. Я хочу быть чем-то важным сама по себе. Как Солнце! Да! Я буду Солнцем! Буду освещать тебе дорогу. Каждый день я буду с тобой! Ну же! Скажи, что я гений! — Ты гений, Фаер. — Именно, — она наклоняется и шепчет мне на ухо. — Теперь я знаю всё, что всегда хотела знать. — Да? — Ага. — И в чём смысл жизни? Она рассмеялась. — Ну, ты чего? — я легонько толкаю её в бок. — Люди даже вопрос формулируют неправильно, — она хихикнула. — А, по-твоему, он в чём? — Думаю, смысла никогда не было. Но вот появились люди, вот они стали думать не только о том, где бы им раздобыть еду. И только тогда стало заметно отсутствие всякого смысла. Так было всегда, просто раньше этого никто не замечал. Не было достаточно разумных организмов. — Не угадал. У тебя ещё одна попытка. Я решил, сказать мою старую-старую версию. — Может быть, смысл жизни в чувствах? В конце концов, только этим мы и отличаемся от животных. — Вот не нужно тут! Ты не был собакой и не знаешь, как они воспринимают мир! — она мягко улыбнулась. — Можешь больше не стараться. Ты не сможешь отгадать. Мы молча смотрели в небо. — Так в чём же смысл? — не выдержал и спросил я. — Тут всё довольно забавно. Если я скажу, то смысл потеряется. До него обязательно нужно дойти самому. Не отвечаю, но недоверчиво кошусь на неё. Зачем она так сказала? Наверное, смысл в том, что делать вид, что смысл есть. Это нужно для тех, кто ещё не догадался, что его нет. — Знаешь, не ищи смысла, — говорит она. — Он на самом деле не стоит того. Не ставь поиск смысла жизни главной целью. Конечно, это весело — быть в поисках чего-то удивительного. Поиски — это интересно. Но представь, какое испытываешь разочарование, когда находишь то, что искал всю жизнь. Да, конечно, сразу радуешься. А потом? Потом наступает разочарование, потому что искать больше нечего, — она запинается, а потом говорит с расстановкой: — Просто живи и делай то, что любишь, — вот и весь секрет. Мы молча смотрим на небо. — Вот чёрт! Время истекает! — резко вырвалось у Фаер. — Время? — Смотри! — она указала мне на месяц. — Он уменьшается. Когда мы вышли из твоего дома, то в небе была полная луна. А сейчас уже месяц. Когда месяц уменьшится до того, что исчезнет, то всё погрузится во тьму. — И что делать? — Спой мне, — неожиданно ответила она. — Спеть? — Да! Я скучала по твоим песням. У тебя чудесный голос. Я помню, часто хотел ей спеть раньше. Она это любила. Но я всегда откладывал на потом. Ждал повода. И не дождался. Если можешь сделать для человека что-то приятное, то делай. Никогда не откладывай на потом. Ведь любой день, верите вы мне или нет, может оказаться последним. И, поверь, ты будешь жалеть, что мог сделать что-то хорошее, а не сделал. — Ты писал мне о том, что перестал петь. Перестал играть на гитаре. Я тогда очень удивилась. Ты же любил музыку. Как ты там написал, — она задумывается на секунду, а потом цитирует строчку из моего письма: — Музыка — это живопись, которую слышишь. — И что тебе спеть? — Ты знаешь. Она права. Я знаю. Больше всего она любит единственную песню, которую я написал сам. — Да тут нужна музыка, ведь без гитары будет некрасиво. — Красиво! Очень красиво! — тут же протестует Фаер. — Особенно, когда столько не слышать твой голос, сколько не слышала его я. И я начал петь. Сразу выходило плохо, я давно не практиковался. Но, честно, я очень старался спеть хорошо. Мне хотелось, чтобы ей понравилось. И вообще, всё, что делаешь, нужно делать так, словно в последний раз. Пою припев и чувствую, что теперь получается очень красиво:Я стану ветром, Стану морем, Я стану камнем у прибоя, Но, знай, я буду всегда Рядом с тобою.
И мне на какую-то долю секунду начинает казаться, что написал я не глупую песню, как всегда думал. Я написал что-то действительно мудрое. Именно то, о чём пыталась мне сказать Фаер. Она не умерла, она стала всем миром. Но озарение быстро прошло. Оно прошло, потому что Фаер неожиданно для меня положила мне на плечи свои руки. Я тут же замолкаю. — Давай танцевать, — она поглядывает на месяц, который стал ещё меньше. — Ты хотел этого. — Но ведь нет музыки. — Кому нужна эта музыка?! — и я расплываюсь в улыбке, потому что так говорить может только Фаер. — Чтобы танцевать, музыка совсем не обязательна! И мы танцуем. Что-то очень медленное и спокойное. Наш первый и последний танец. Она опускает голову и утыкается своим холодным лицом мне в шею. — Что? — спрашиваю я. — Я не хочу смотреть на небо, — у неё дрожит голос. — Там ещё что-нибудь осталось от месяца? В небе светится тонкая-тонкая загогулина, которая ещё недавно была толстой, круглой луной. — Совсем немного осталось, — я отвечаю ей честно, хоть мне и хочется соврать. — Тогда слушай меня внимательной, — она прижимается ко мне ещё сильнее. — Ты сделаешь всё, что я попрошу? — Конечно, — я опускаю голову и утыкаюсь в её растрёпанные чудесные волосы. — Пиши мне письма, Макс. Знай, я получаю всё, что написано в той записной книге. А ещё не дай моему имени умереть. И сделай мир лучше настолько, насколько можешь. А ты можешь изменить многое. — Хорошо, — выдавливаю я из себя. Я чувствую, как она исчезает из моих объятий. — Не забудь купить Диме хот-догов. И ещё! Совсем забыла! Возьми клятву с парней! Пусть они тоже изменят мир. Пусть они не дадут моему имени умереть! — Ты эгоистка, Фаер. — Нет, я о тебе забочусь. Те двое должны присматривать за тобой, а ты за ними. Если у вас будет общая цель, то вы всегда будете вместе, ведь у вас одна дорога. Я просто хочу, чтобы вы не потеряли друг друга. — Вот как, — мой голос дрожит. — Что-нибудь ещё? — Да. Полюби мир, в котором меня больше нет, — по моим щекам катятся слёзы. — И да, ещё одно… У меня над самым ухом раздаётся её звонкий, медово-клубничный голос: — Проснись. Я в палате Димы. У меня мокрое от слёз лицо. Я не открываю глаз. Человек забывает сны в первые пять минут после пробуждения. А я не имею права забыть. Стану прокручивать всё снова и снова в своей голове, пока не буду убеждён в том, что ничего не забуду. Потом я открываю глаза. Смотрю на Диму. У него спокойное лицо, как у мертвеца. У меня по спине пробегает холодок. Но как только я замечаю, как медленно поднимается его грудь под одеялом, я спокойно выдыхаю. — Ты спишь? — спрашиваю тихо. В ответ тишина. Расправляю затёкшую спину. Уже утро. Раннее-раннее утро. Мне плохо. Чувствую себя паршиво. Нужно уйти. Конечно же, я вернусь, ведь тут Дима. Но вернусь позже. Сейчас мне нужно на свежий воздух. Встаю, направляюсь к двери, а потом возвращаюсь к кровати. Поправляю одеяло. Мало кто знает, что Дима боится высовывать пятки из-под одеяла. Он мне когда-то давно рассказывал об этом. В детстве его папа пошутил, что кто-нибудь посреди ночи может пощекотать за пятки, если они будут не под одеялом. Так что он до сих пор этого боится. Психологическая травма на почве детских переживаний. Окончательно убедившись в том, что ничего Диму не побеспокоит, я выхожу из палаты. Ещё утро, поэтому в коридоре пусто. Без всяких происшествий мне удалось выбраться из больницы. На улице я медленно побрёл какой-то странной и незнакомой дорогой домой. Я никогда раньше ею не ходил, но, кажется, она будет длинной. Это хорошо. Мне нужно подумать. Нужно уйти в себя. Знаете, всё очень непонятно. Я не люблю этот мир. Но я должен его полюбить. Если так сказала Фаер… то я переступлю через всё и сделаю это. Правда, это так сложно. Сложно полюбить то, что ненавидел. Я шёл медленно, а сейчас и вовсе остановился. Оглянулся вокруг. Что мне здесь любить, что? Всё мрачное и серое. И тогда мой бегающий взгляд задержался на огромном оранжевом шаре, выкатывающимся из-за горизонта. Это красиво. Это можно любить. Впрочем, да, в мире есть вещи, которые можно любить. Нужно только хорошенько подумать. Мне нравится восход. Нравится, когда солнце только появляется, и ты можешь смотреть на него столько, сколько захочешь, а глаза не будет резать. И запах крепкого кофе по утрам мне тоже нравится. И то, что воздух сегодня необычайно свеж. Мне нравится, что где-то высоко надо мной поют птицы, но… Но я ненавижу. Я ненавижу, что жизнь коротка, и мы все умрём. Даже те, кто, казалось бы, должен жить вечно. Я ненавижу, что не замечаю иногда, как плохо тем, кто меня окружает. Мне не нравится, когда людей вокруг слишком много. Я терпеть не могу, когда собак сажают на цепь. Я не выношу, когда обед подают холодным. А ещё я ненавижу свои волосы, которые вечно не слушаются меня, но с другой стороне, мне это очень даже нравится. Это напоминает мне о Фаер. Я терпеть не могу, когда моим глазам делают комплименты — это ведь просто цвет глаз. Но, в целом, мне нравилось, когда она их сравнивала с изумрудами. Я не выношу и в то же время просто без ума от тех, кто живёт жизнью жадно, даже почти бешено. Я люблю. Я ненавижу. Я люблю и ненавижу одновременно. Мне выбирать, чем я хочу поделиться с миром. Я улыбнулся солнцу. Улыбнулся горячему, огненному шару, который будет каждый день освещать мне дорогу. Теперь я очень двусмысленно могу заявлять, что Фаер — моё солнце. Раньше я даже и не думал, что солнце может оказаться чем-то важным в моей жизни. Я не предавал ему значения раньше. Но теперь оно полно скрытого смысла. Хм, а ведь это всегда так. Ничто не несёт в себе смысла, пока мы сами его не заложим. Ещё раз смотрю внимательно на восход, а потом шагаю дальше. Всё решено. Я хочу, чтобы те, кто страдает, нашли своё солнце. Нашли то, что их спасёт и вытащит из омута боли и страха. Возможно, я хочу быть этим чем-то. Я шёл и просто физически ощущал, что во мне происходят какие-то перемены. Перемены — это страшно. Мне страшно стать другим человеком. Если я изменюсь, вдруг мои друзья отвернутся? Ведь им нравился тот человек, которым я был, а не тот, которым я стал. Вообще, перемены — это депрессивно. Если ты изменишься, то это ещё не значит, что ты изменился в лучшую сторону. А если ты вообще не меняешься, то ты стоишь на месте. — Оглох что ли? — кто-то хватает меня за плечо. Я оборачиваюсь. Передо мной запыхавшийся Алекс. — Еле догнал, — он бросила на меня удивлённый взгляд. — Ну и видок! Ты в порядке? — Я из больницы. — Что случилось? — он насторожился. Я всё ему рассказал. Несколько минут пришлось убеждать Алекса в том, что Дима спит и нам не нужно идти к нему прямо сейчас. В итоге, я-таки смог его остановить. — А я сразу подумал, что это твоя кровь. — Нужно переодеться, — говорю я устало. — Когда закончатся пары, позвони. Зайдём к Диме вместе. — Без проблем. Неловкое молчание. — Ты как? — спрашиваю я. — Так себе. Всё застрял на одной мысли. — Какой? — Счастье, оказывается, легко может превратиться в несчастье. — А бывает ли наоборот? Он пожимает плечами, а потом спрашивает: — А ты как? - Светить — и не каких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца! Я даже и подумать не успел, как сказал это. Алекс ругнулся матом, а потом сказал удивлённо: — Да ты сто лет не говорил цитатами! А Маяковского вообще никогда не цитировал. — Считай, что сегодня многое изменилось. Я потом объясню. — Давай сейчас. — На пары вали, а то ещё опоздаешь, — шутливо оттолкнул его я. Мы разошлись. Дома никого не было. Я был совсем один. И мне стало по-настоящему больно. Помните, я говорил, что чувствую тупую и монотонную боль? Так вот теперь это уже резь какая-то. Мне даже захотелось, чтобы кто-то был рядом, но никого рядом не было. Когда тебе действительно плохо, ты всегда один. И я думал, что тону, пока не вспомнил о том, что я никогда не бываю один. В нижнем ящике письменного стола лежит черный ежедневник. Она ждёт писем. Я иду в комнату, быстро открываю чистую страницу, сажусь на пол, потому что она так любила сидеть, и пишу: «Привет, Фаер! Рад, что мы встретились сегодня в моём сне! Но мне всё ещё плохо. Не понимаю, почему. Возможно это кризис. Когда человек серьёзно болеет, всегда наступает кризис, и если его пережить, то выздоровление неизбежно. Помоги мне его пережить. Меня терзают разные чувства. И сильнее всего я чувствую страх. Мне страшно, что я не смогу оправдать твоих ожиданий. Мне страшно, что я не смогу изменить мир. Когда я думаю о том, какую глобальную задачу ты поставила передо мной, мои колени начинают дрожать. Но я не могу отступить. Ты ведь так этого хотела. Боже мой! Ты так хотела сделать мир лучше! Ты хотела поднять его выше, поднять его к солнцу. Но ты не думала о том, какие хрупкие у тебя плечи. Ты верила, что справишься. Но, Фаер, признай, что ты просто забыла о том, что ты всего лишь человек. Тебе может быть больно, твои кости могут сломаться, ты не пуленепробиваемая. Ты просто человек. Стоп! Нет. Я не должен так говорить. Ты не этого хотела. И вообще. Что значит «просто человек»? Ты Человек! С большой буквы, да! Мир можно изменить. Я тебе обещал. Уверен, когда я поговорю с Алексом и Димой, они не откажут в помощи. Настанет день, когда твоё имя будут знать все! Настанет день, когда в мире не останется несчастных людей! Вот только, как я всё это сделаю? О, Фаер, как мне сейчас тяжело. Я чувствую приливы энергии, но потом на меня накатывает холодная волна никчёмности. А потом снова яркая вспышка, кричащая о том, что всё получится. Это так странно, Фаер… Но, как бы там не было, я принимаю вызов. Я сыграю в эту игру. Кто же знает, вдруг мне повезёт? Жизнь ведь игра. Так люди говорят, верно? Нет, снова прилив тоски. Знаешь, когда говорят, что жизнь — игра, я вспоминаю детский сад. В детском саду я всегда сидел в сторонке и наблюдал за тем, как играют другие дети. Кажется, с тех пор ничего не изменилось. Я всё ещё сижу в сторонке. Я ничего не хочу и я несчастлив. Буддизм учит тому, что счастье можно обрести, лишь отказавшись от всех желаний. Но я только что это опроверг. У меня нет ни желаний, ни счастья. Так, стоп, я должен взять себя в руки. Ты видишь, как я мучаюсь? Я мечусь, как загнанный в угол зверь. Я хочу, правда, хочу сдержать своё обещание. Но разум мне говорит, что это невозможно. Однако ты слишком много для меня значишь, Фаер, чтобы я мог позволить себе, разочаровать тебя. Поэтому, если понадобится, я просто заткну разум и стану сумасшедшим, который поверит в то, что и один человек может изменить мир. Один человек! Что там, нас трое! Я, Алекс и Дима сделаем всё, чтобы твоя мечта стала явью! Верь мне. Я не понимаю, что в тебе есть такого, что заставляет меня идти на всё ради твоей мечты. Даже, когда тебя больше нет, я всё равно хочу сделать всё так, чтобы ты была рада. Я буду представлять, как ты радуешься, всегда, когда мне захочется сдаться и опустить руки. Это не даст мне сломиться. Мне хочется верить, что в будущем, я не сильно изменись. Мне хочется верить, что твои желания всегда будут важны для меня так, как они важны сейчас. Меня пугает будущее. Нет, не то, что амурские тигры вымрут или человечество само себя уничтожит. Я не о том. Меня пугают люди будущего. Чёрт возьми, меня пугают даже люди из моего поколения. А дальше будет хуже. Но я сделаю всё, чтобы не огрубеть. Даже в восемьдесят я всё ещё буду помнить о своём обещании. Надеюсь, в будущем я всё-таки смогу исполнить твою мечту. Нет, уже не твою. Теперь нашу. Макс». Я положил блокнот в карман джинсов и принялся ходить по дому. Так, просто, безо всякой причины. Жду звонка Алекса. Как же я не люблю ждать! Ужасное дело. Я всегда чего-то жду. Живу ожиданиями, когда нужно жить действиями. Наверное, больше всего я жду момента, когда перестану ждать и начну действовать. Со школы вернулся Мстислав. Мы славно говорили, пока он вдруг не сказал: — Слушай, тебе ведь нужно готовиться к экзаменам. Тебе нужен хороший аттестат. Мои нервы не выдержали. — А ещё мне нужны живые друзья! — А они бывают неживыми? — Бывают. Чёрт возьми, ещё как бывают! Я ушёл к себе в комнату. Начал играть на гитаре и петь её любимую песню. Хотелось лечь на пол и заплакать. Но я всё играл и играл. Я, правда, очень люблю музыку. Пошёл короткий и тёплый весенний дождь. Хорошо. Я люблю дождь: он смывает с людей маски. Сразу становится понятно, кто есть кто. Посмотрите на своих друзей и знакомых, когда их застанет дождь. Многое узнаете. Диму, например, дождь никогда не захватит врасплох. Он обязательно возьмёт зонт. Предусмотрительный парень. Если дождь польёт на Алекса, он быстро найдёт какого-нибудь знакомого с зонтом и нахально, без особых приглашений станет рядом. А я… Я бы просто шёл дальше. Мне нравится дождь. Как только всё на улице утихло, мне позвонил Алекс. Он шёл мимо той самой заправки, которая славится своими подозрительно вкусными хот-догами. Конечно же, мы заявимся к Диме с хот-догами. Не с апельсинами или другими фруктами, нет. Этому парню нужно мясо. Ну, думаю, хот-доги тоже сойдут. Тем более так сказала Фаер. Всю дорогу мы с Алексом говорили совершенно о посторонних вещах. Шли медленно, осторожно обходя большие лужи. Однажды я даже вовсе остановился. В луже отражалось небо. Такое красивое, что я просто не мог пройти мимо. Поднял голову вверх и застыл. Солнце спряталось за тёмное облако. Теперь его края обрамляло яркое солнечное сеяние. От этого ничем непримечательное облако казалось красивым и величественным. Так было и со мной. Я, может быть, ничего из себя ни представляю, но когда рядом была Фаер, я чувствовал себя значимым и важным. В больнице я сразу же наткнулся на её маму. Она отчитала меня за неожиданный уход, но потом помогла нам пройти к Диме. Нас не хотели пускать, но эта дама устроила настоящий скандал. Так что мы вошли к Диме под шумок. Сюрприза не вышло. — Ты как, принцесса? — ввалился в палату Алекс. — Жив, как видишь, — Дима даже не улыбнулся нам. Что ж, ладно, конечно же, он не будет улыбаться. Вчера он пытался убить себя, так что ожидать от него улыбки — это слишком. Да и я рад, что он не улыбается. В наше время фальшивых улыбок приятно видеть хотя бы искреннюю угрюмость. Алекс развалился на кушетке, словно у себя дома, а я застрял в дверях. Дима сел в кровати. На меня уставились печальные серые глаза. Что мне делать? Нужно что-то сказать, но что? Я так боюсь сделать что-то не так. Он вчера едва не умер. Я просто не знаю, что в таких ситуациях нужно говорить. Поэтому я молча стоял в дверном проёме. Уж лучше я промолчу, чем нечаянно задену его. Знаете, всего одним словом можно задеть человека. Всего одним словом можно сломать чей-то мир. Дима всё ещё внимательно смотрит. И Алекс удивлённо пялится на меня. Я вздыхаю, медленно иду вперёд. Пакет с ещё горячими хот-догами кладу на прикроватную тумбочку. Сажусь на кровать рядом с Димой и молча обнимаю его. Крепко-крепко. Все люди одинаковые: каждый хочет, чтоб его любили. Даже тот, кто сам верит в то, что ему это не нужно. Но все люди в этом плане одинаковые. Каждый хочет заботы и тепла. — Отличное вступление, — ухмыльнулся Алекс. Я выпустил из объятий всё ещё угрюмого и разбитого Диму. — Вступление для чего? — Гей-порно, конечно, — Алекс смеётся. Дима сдвинул брови и сказал сухо: — А ты всё такой же придурок, как и всегда. — Ты тоже придурок, — вдруг совсем без улыбки и совершенно серьёзно ответил ему Алекс. И все в этой комнате поняли, что он имеет в виду. — Мы тебе хот-догов принесли, — Алекс достал из пакета один и протянул Диме. — Славно, — совсем без эмоций ответил он. — Кормят тут паршиво. — Ничего, малыш, мы не дадим тебе есть тут всякую дрянь. Будем приносить свою собственную, — Алекс достал ещё один хот-дог и принялся за него. Я молча сидел на краю кровати. — Будешь? — протянул мне пакет Алекс. — Нет, я не голоден. — Заткнись и ешь, не выёживайся. Я взял хот-дог, откусил кусочек и… почувствовал вкус! Чёрт возьми, как же это вкусно! Неужели это всегда было так божественно? Или я просто отвык? Набиваю рот, а потом пытаюсь с набитым ртом сказать, как же это вкусно. Сказать у меня, конечно же, ничего не получается, но уже над одной моей попыткой Алекс хохочет. Алекс хохочет, а Дима совсем неожиданно расплывается в улыбке, глядя на нас, а потом вдруг сам начинает смеяться. Смеяться так, как он смеялся всегда. И мне так хорошо стало, что я даже подавился. Я подавился, никак не мог откашляться, а эти два кретина всё хохотали и не один из них не догадался постучать мне по спине. Да я, между прочим, едва не задохнулся! Едва не умер! А они хохочут. А потом Алекс и Дима начали о чём-то говорить. Говорил в основном Алекс, Дима просто слушал. А я даже и не слушал. Я просто выпал из реальности. Я смотрел на них и каждой клеточкой своего тела понимал, как много для меня они значат. У вас было такое? Просто смотришь в упор на дорогих сердцу людей и осознаёшь, что они здесь, рядом, они дышат, и всё так хорошо. Уже от этого ты… счастлив. А потом я неожиданно вспомнил о Фаер. Ну, как неожиданно. Не совсем неожиданно. Дима поменял положение и уселся на кровати поудобнее. И сел он именно так, что в его соломенно-золотых волосах запутался солнечный зайчик. Солнечный! Ну, вы понимаете. — Мне сегодня приснилась Фаер, — перебил я Алекса, и в палате повисла тишина. Алекс смотрит на меня растеряно. Дима смотрит на меня грустно. А я говорю. Рассказываю им всё в малейших подробностях. Рассказываю всё, что помню. Каждую мелочь, каждую деталь. Я знаю, что всё это важно. И ещё я знаю, что они понимают меня. Я ничего не приукрашиваю. — А ты мог бы в следующий раз принести свой ежедневник? — спросил Дима, как только я замолчал. — Более того, я даже могу дать его тебе прямо сейчас. Я достал из кармана и протянул ему блокнот. Он держит его в руках так осторожно, словно это что-то очень-очень дорогое. И он прав. Потом Дима молча снимает с обложки ежедневника мою ручку, открывает его на чистой странице и пишет. Его бледные губы по-детски надулись, так усердно он писал. А потом он поставил точку. И Алекс сразу же спросил: — И что ты написал? — Написал, что я обязательно исполню её мечту. — О, круто! — тёмные глаза Алекса стали светлыми. — Отличная идея! Мне тоже нужно! Может, ещё кровью распишемся? — спросил по-мальчишески он. Дима саркастически ухмыльнулся. — Это, блин, лучшее, что можно предложить человеку в моём положении, — он всё ещё усмехается и показывает Алексу перевязанные руки. Ура! Чувство юмора возвращается. Мы на пути к выздоровлению. — Дай сюда! Алекс забирает у Димы блокнот с ручкой и начинает что-то писать быстро. — Готово! Держи! — он передаёт мне блокнот. Я не собираюсь читать, что они написали, но глаза сами уловили отрывки. Вот Диминой рукой аккуратным каллиграфическим почерком написано: «И да, я всё ещё люблю тебя». А тут, внизу страницы надпись, сделанная Алексом. «Я буду скучать по тебе до конца своей жизни». Он сильно давил на ручку. Переживал, должно быть. — Значит, сделаем её имя известным? — я посмотрел на друзей. Они молча переглянулись, а потом уверено кивнули мне. И я написал внизу страницы: «С этого дня Орион существует только для Солнца».***
Экран полностью окрасился в красный. Мы радуемся, как маленькие дети. И вдруг Мирный ставит бокал с шампанским на стол. На его лице исчезает улыбка, и он смотрит на мою руку, в которой до сих пор зажать старый-старый блокнот. Берг тоже перестаёт улыбаться, а потом говорит: — Чёрт! Это то, о чём я думаю? Я киваю. — Потрясающе! — на его постаревшем лице вспыхивает совсем юношеское оживление. — Нужно написать об этом! — Точно, — Мирный улыбнулся. Я открываю последнюю страницу. Свободного места почти нет. Осталась всего одна строчка. Одна последняя строчка. Мирный и Берг наклонились над столом. Смотрят на страницу, а я ещё ничего не пишу. Ну, что я могу ей написать? Я всё ещё не спокоен. Мне кажется, я мог бы сделать для неё ещё больше. — Ты будешь что-нибудь писать или нет? — спрашивает у меня Берг нетерпеливо. Я сжимаю ручку и медленно вывожу буквы.«Будешь жить вечно, Анна Фаер. Я обещаю».