Погружение

Вглядываться в небо, какое оно сейчас — ясное, чистое, звенящее — можно до бесконечности. Особенно если бесконечность — единственное, что у тебя есть. Гарри хотел бы, чтобы время было конечно, чтобы хоть что-то здесь было конечно, но круг не имеет начала. Наверное, каждому знакомо это ощущение — когда пропускаешь ступеньку, и неприятно ухает в животе, и мир на мгновение становится нестерпимо шатким. Ты сделал шаг, оттолкнулся, чтобы найти новую точку опоры… Сознательно потерял почву под ногами, рассчитывая обрести ее раньше, чем сердце успеет совершить удар... А потом почвы нет. Нет ничего. Ты падаешь, и сердце действительно замирает — вот только долгая, мучительная секунда все длится и длится. Когда-то Гарри решил, что ему удастся пересечь реку, слишком глубокую — вброд не перейти, и такую быструю, что вплавь не перебраться[1]. Он помнит, как стоял, глядя вперед, тщетно пытаясь выхватить из темноты очертания другого берега, но не видя ничего. Теперь-то он знает, что ему и не суждено его увидеть. Река так широка, что было лишь два варианта — остаться на месте или упасть, сорвавшись вниз. Гарри рискнул, как и всегда. Но мост крошится под его ногами, замерло сердце, и секунда все тянется — выматывающе и страшно. Обычно потом опора находится, вот только Гарри не найти ее никогда. Он падает. Кажется, уже целую вечность. Сейчас на небе ни облачка. Гарри сказал бы, что сегодня, но не берется определить, где кончается один день и начинается следующий. День и ночь здесь сменяются хаотично — Том говорит, что никак не может влиять на это, но Гарри не склонен ему верить. Впрочем, зная Тома, у того все работало бы по часам — чертов Мистер Совершенство терпеть не может беспорядок. Если Гарри поначалу даже находил что-то забавное в резкой и бессистемной перемене погоды, в солнце, которое может не уходить с небосклона часов по сорок (да, тогда он еще имел глупую привычку считать), или ночах, следующих одна за другой так, будто дня не существует вовсе — то Тома это всегда лишь раздражало. Гарри думает, что и любителем порядка Тома не назовешь — хотя многие, конечно, сказали бы о нем именно так. Том любит порядок только потому, что тот позволяет все контролировать, ценит пользу, которую можно из него извлечь. Да и вообще, Тому всегда нужно быть в курсе событий — вот уж без чего он жить не может. Впрочем, они давно уже не живут. Гарри бездумно пялится в прохладное, прозрачное небо, лежа на берегу озера. Глаза слезятся, но из какого-то глупого чувства протеста он нарочно держит их открытыми и все смотрит вверх — слепо, невидяще, устало. На фоне безграничной, пустой голубизны солнечный круг сияет особенно ярко. Шагов Тома не слышно, но Гарри не вздрагивает, когда тот вдруг заслоняет собой солнце, склоняется над ним и смотрит — холодно и изучающе, будто Гарри — не Гарри, а какой-то музейный экспонат. Из тех, что сотни лет назад представлял некую ценность… или, напротив, не представлял никакой — вроде старой гнутой вилки или разбитого карманного зеркальца. А потом тебя вдруг поставили перед ним и сказали: вот, мол, смотри, — и ты смотришь, только потому что «надо». — Предаешься воспоминаниям? У Тома чудесный голос, чарующий и мягкий, красивый даже в те моменты, когда он злится. Сейчас он злится даже больше обычного. Его опора — в контроле, в знаниях, в том, чтобы мыслить наперед — без этого он падает, как и Гарри. Когда падение бесконечно, в какой-то момент равнодушие сменяется паникой. А паника — равнодушием. Такое чувство, что они с Томом поменялись местами. — Ты злишься, потому что паникуешь, — с удовольствием говорит Гарри, и лицо Тома искажается, кривится — коротко и мимолетно, но этого хватает. Гарри ценит даже такие доказательства того, что теперь Том контролирует себя намного хуже, чем раньше. Хотя иногда он думает, что брешь в обороне Тома — тоже начало конца. Некоторые вещи должны оставаться неизменными. Но он так ненавидит Тома, боже, он так его ненавидит — и это тяжелое, выматывающее чувство, но странным образом оно заставляет чувствовать себя живым. Иногда Гарри делает вид, что его никогда и не было, а порой цепляется за него из последних сил и старается доказать себе, что все по-прежнему, что ненависть сильна, как и раньше. — Ты слишком ничтожен, чтобы я мог злиться на тебя, — насмешливо отвечает Том. — Не строй напрасных иллюзий. Гарри смаргивает слезы. Он не плакал так давно, что полузабытое ощущение влаги на лице кажется почти приятным. Как доказательство того, что он еще человек — даже если сейчас его слезы вызваны всего лишь солнцем. — Не на меня, а на себя, Том, — говорит он тихо. Какое-то время они молча смотрят друг на друга — без борьбы взглядов, без попыток подавить, утвердить, доказать свою правоту, как это было вначале. — Думаешь, я должен что-то делать? — устало спрашивает Гарри. — Спасать нас? Пытаться вытащить отсюда? Пытаться понять, что с нами происходит и почему? Том молчит. «А потом рассказывать о своих догадках тебе», — мысленно договаривает Гарри. Самое смешное, что так Том и думает. По его мнению, Гарри везуч просто до неприличия — и, лишившись своей константы, вполне в духе Тома пытаться использовать чужую. Вот только все везение Гарри на деле — ерунда. Стечение обстоятельств, чья-то помощь или то, что обычно называют «судьба», «фатум». — Почему бы и нет? — после паузы спрашивает Том — так легко, будто они говорят о погоде. Он знает, что не обманет Гарри своим притворством, но все равно продолжает делать это — должно быть, по привычке. И улыбка его красивая, будто настоящая — если бы Гарри не знал, легко бы купился. Но Тома он знает как себя самого. — Должна же от тебя быть хоть какая-то польза. Гарри подавляет порыв улыбнуться тоже — странное, неестественное почти желание. — О, от меня есть польза, — парирует он. — Я лежу здесь и раздражаю тебя. Как думаешь, это можно занести в мой список добрых дел? За всю жизнь я едва ли делал что-то полезнее. Том щурится, отбрасывает свое наигранное дружелюбие, и в его позе, тоне голоса, выражении лица Гарри начинает чудиться оттенок угрозы. — Можешь и дальше валяться здесь, Поттер, и жалеть себя, — прохладно, презрительно говорит он. — У тебя есть для этого время — много времени. Бесконечно много, — свое «бесконечно» Том почти смакует, и только лишь за это Гарри хочется его ударить. — Не буду мешать. За время их разговора небо успело затянуть тучами, и, когда Том отходит, Гарри уже не видит ни солнца, ни привычной голубизны. Если бы все это контролировал Том, он бы, напротив, сделал солнце ярче, думает Гарри, забавляясь. Или прибил бы меня какой-нибудь молнией — с фантазией у него всегда было туго. Словно прочитав его мысли, Том оборачивается. — Сдох бы ты наконец, — желает он негромко. Но, как Гарри не старается, в его голосе он совсем не слышит злобы, не может найти. * * * Гарри уже и не помнит, когда все началось. Может, все началось, когда мистер Поттер перестал смотреться в зеркало по утрам, чтобы не видеть своего потухшего взгляда, не подмечать нездоровую бледность и в сотый раз не думать о том, что это пора прекращать. «Это» — то есть, Риддла и вылазки к нему, жизнь на два мира, а еще — ложь самому себе. В тот момент Гарри еще убеждает себя, что его система ценностей стоит на месте, а не рухнула, как карточный домик. Что странное, пугающее происшествие на вокзале Кингс-Кросс ничего не изменило. И что Риддла ему совсем не жаль. Нет, конечно, к человеку, полвека просидевшему в клетке из тетрадных листов, из обрывков воспоминаний, из тоски, отчаяния и одиночества, нужно быть снисходительным. Но все, что чувствует Гарри — лишь жалость. Горькую, презрительную, в чем-то даже унизительную жалость. Ни капли сочувствия. Потом оказывается, что в его душе и для сочувствия находится место — хотя Риддл, конечно, последний, кому его сочувствие нужно. Гарри говорит себе, что он сочувствует не тому Риддлу, который Волдеморт, а тому, который человек, обрекший самого себя на долгие годы мучений. Заживо похоронивший часть себя на веки вечные — подумать только. Интересно, Риддл его ненавидел? Ну, то есть, себя? Можно ли вообще ненавидеть себя самого, или так недолго и свихнуться? Простить все, что угодно, можно только одному человеку — себе, и оправдывать себя тоже можно сколько угодно, хоть до скончания веков — уж Гарри-то это известно. Иногда он хотел бы ненавидеть себя, но потом прощал — все прощал, все равно прощал, потому что иначе либо не жить, либо сойти с ума. Что бы ни происходило с Гарри, он всегда выбирал жизнь. Кажется, именно в этом они с Риддлом похожи. Мистером Поттером его стали называть после победы над Волдемортом все, кроме старых знакомых. Нежданное, да и не нужное в общем-то уважение и повышенное внимание со стороны общественности достаточно долго тяготили Гарри — но постепенно он привык. Человек, в сущности, привыкает ко всему, уж так он создан. Уже потом мистер Поттер начинает видеть, что большая часть этого уважения наигранна, что его репутацию нарочно раздувают до невозможности, чтобы сыграть на ней и построить новое Министерство на костях старого. Что многие чиновники, улыбающиеся ему при встрече, терпеть его не могут и, выбравшись из ямы, с удовольствием столкнут в нее его самого. И он учится бороться с этим и мириться с этим, строить карьеру с осознанием, что его детские мечты об идеальном мире никогда не осуществятся, работать — долго, упорно, на износ, и врать себе и окружающим. Иногда Гарри кажется странным, что никто так ничего и не понял. Произошедшие с ним изменения не заставили насторожиться даже самых близких друзей — он словно потерял часть личности, а все заметили лишь то, как ухудшился его характер. Люди считают, что его психика покалечена войной — те, что еще помнят прежнего Гарри. Правда в том, что все, что происходило и происходит с ним после Последней битвы, Гарри выбрал сам. Может, это лишь иллюзия выбора, но Гарри хочется верить, будто никто больше не властен над ним и его судьбой. Ему все равно суждено было упасть — но, стоя на развилке и имея лишь выбор без выбора — прямо как в детских сказках, — он пошел напролом. Если смерть так хочет получить Гарри, он даст ей желаемое только на своих условиях. Будто от этого хоть что-то изменится. Хотя иногда Гарри кажется: когда он выбрал Риддла вместо относительно мирной послевоенной жизни, что-то уже изменилось. * * * Все началось, когда Том пришел в дом Поттеров, чтобы убить маленького Гарри. А может, несколькими месяцами ранее — когда он услышал пророчество и попался в ловушку, поверив в судьбу, и та получила над ним власть, какой не имела прежде. Наверное, они, последние из Певереллов, всегда были бы связаны тонкой, незримой нитью — но с тех пор они связаны особенно сильно. Человек, хоть раз коснувшийся смерти, необратимо меняется. Они же касались ее бесчисленное количество раз. В тот, самый первый — вместе, рука об руку. Как, впрочем, и в последний. Можно ли отчасти восхищаться человеком, которого ненавидишь? Уважать его за те качества, которые хотелось бы видеть в себе? Понимать, что на каждую общую черту у вас найдется различие, но на каждое различие будет и то, что поставит вас в один ряд? Гарри помнит, как в детстве отчаянно боялся обнаружить, что их с Томом объединяет что-то еще — потому что уже тогда понимал, как страшно, пугающе, удивительно они похожи. С годами он перестает бояться этого сходства и, вопреки словам Дамблдора, осознает, что разными людей делает не только выбор, но и обстоятельства, и даже окружение. Что все они уже рождаются разными. Что в том, чтобы находить точки соприкосновения пусть и со злейшими врагами, есть своя особая прелесть. Когда-то это помогало ему ни на секунду не забывать о своем предназначении. Когда-то, подумать только, их дикое, тревожащее сходство отчасти помогло ему одержать верх. Теперь Гарри предпочел бы, чтобы сходства не было вовсе, но он знает, что только благодаря нему его мир перевернулся еще раз, сломался окончательно, и надеется, что однажды на осколках вырастет новая жизнь. Оно же дало им призрачный шанс на победу. Они проиграли бы оба, и Том, и Гарри — и, выбирая между совместным проигрышем и совместной победой, пусть даже с таким человеком, как Риддл, Гарри выбрал бы победить. Хотя тогда, на перроне, он вообще ни о чем подобном не думал. Все решило чертово сходство. Можно ли жалеть человека, изуродовавшего и твою жизнь, и свою собственную? Презирать, ненавидеть, испытывать отвращение не только к тому, кем он стал, но и к тому, каким был всегда, с самого начала — и постепенно принять это, свыкнуться, почти смириться? Проблема в том, что Гарри знает Тома как себя самого. Он помнит его, будто себя самого, чувствует; иногда воспоминания путаются, и Гарри не сразу может сказать, с кем это происходило в реальности и когда. Кто он на самом деле. Кем он был. Утешает лишь, что с Томом должно происходить то же самое. * * * Все началось, когда умерла Меропа, и маленький Том кричал надрывно, отчаянно, будто зная уже, что когда-то смерть придет за ним и заберет его так же безжалостно, как и его мать. Или раньше — когда Меропа влюбилась в красивого маггла, и одной судьбе было известно, к чему все придет в итоге. Том говорит, что ненавидит родителей, но на самом деле он ведь никогда не знал их — и короткая встреча с отцом, чьи лицо, слова и жесты давно забылись, этого не изменила. Так что Том ненавидит, скорее, саму память о Меропе и маггле, в которого она была влюблена до беспамятства, а еще то, что когда-то эта память делала его уязвимым. Так же как Гарри любит не Поттеров, а лишь память о них. Невозможно по-настоящему любить или ненавидеть человека, которого даже не знаешь. Вообще им редко удается поговорить по-настоящему. Большую часть времени они либо ругаются, либо молчат, иногда — задают вопросы. Вот только каждый хочет лишь слушать, но не отвечать, так что диалога не выходит. В сущности, и вопросы-то эти — сплошное притворство: что можно спросить у человека, жизнь которого известна тебе от и до? Еще вчера — то есть, некоторое количество часов назад, достаточное для того, чтобы сойти за сутки — земля была укрыта снегом, и приходилось кутаться в наколдованное из какого-то хлама пальто да пользоваться согревающими чарами. Зато сейчас снега как не бывало. Солнце стоит в зените так долго, что это начинает надоедать, безжалостное, палящее, — и Гарри отсиживается в замке. Первое время опустевший Хогвартс казался призрачным и жутковатым. Гарри привык, что жизнь в замке всегда бьет ключом — странно было однажды увидеть его таким пустым, холодным и неприступным. Затем был какой-то дикий, чуть истеричный восторг: он мог делать что угодно и как угодно, идти туда, куда раньше дорога была закрыта, творить, что вздумается: забраться на стол в Большом зале, швыряться посудой или сбрасывать доспехи с лестниц — никто не сказал бы ему ни слова. Ну, разве что Том — но вот уж чье мнение Гарри не волновало ни капли. Теперь же Хогвартс совсем лишился своего волшебства. Нет, он, конечно, пропитан магией от подземелий до гордо вздымающихся шпилей; в темноте сами собой зажигаются свечи, все так же шепчутся портреты и колышутся облака на зачарованном потолке. Нет только приведений — не то чтобы Гарри мечтал о встрече с Кровавым Бароном или Пивзом, но в некоторые моменты даже их компания могла бы скрасить его одиночество. Однако проблема ведь совсем не в этом. И не в том даже, что в глубине души он знает: Хогвартс — не настоящий, как и все здесь; это лишь воспоминание Тома, в котором они застряли, картинки, оставшиеся в его памяти. Таким замок когда-то видел Том — но сколько прошло мимо его внимания, сколько заброшенных коридоров и неиспользуемых классных комнат он никогда не посетил? Скольких секретов Хогвартса даже не коснулся? И все же Том куда более жаден до знаний, чем Гарри. Он изучил замок куда подробнее, прочитал кипы библиотечных книг, нашел больше потайных ходов и, конечно, мог бы поделиться решениями многих загадок, на которые Гарри, продираясь сквозь его воспоминания, едва ли не погребенный под ними, когда-то попросту не обратил внимания. Но Гарри тесно, душно здесь. Хогвартс наскучил ему настолько, что иногда хочется сжечь замок дотла. Он не уверен, что получится, однако желание хотя бы попытаться с каждым днем становится все более отчетливым. Останавливает лишь осознание того, что тогда они с Томом останутся вдвоем под открытым небом. Наверное, жить так было бы совсем уж невыносимо. Гарри хотел бы выйти за ворота, отправиться еще куда-то, даже если этот жуткий мир, навевающий ассоциации с загробным — его личный ад, Голгофа и кабала — и там все так же страшно, потусторонне пуст. Но он не может не то что выйти за ворота — добраться до них. В окрестностях есть озеро, Запретный лес, весьма похожий на настоящий (по крайней мере, какая-то тварь в нем пыталась сожрать его однажды), пустая, нежилая избушка лесника, в которой Тому, видимо, доводилось бывать еще при жизни, да теплицы. И, куда бы ты ни шел, как далеко не старался бы уйти, вскоре ноги все равно вынесут тебя к лесной опушке, покатым озерным берегам или домику, который Гарри помнит как жилище Хагрида. Замок так велик, что они с Томом могли бы не пересекаться годами, даже намеренно ища встречи. Но они сталкиваются постоянно — будто в насмешку, будто не только помнят, но и чувствуют друг друга. Стоит лишь Гарри подумать о Томе, как он уже знает, куда идти. Даже если стараться не думать, навязчивые мысли все равно маячат на краю сознаниях, от них никуда не деться. Гарри натыкается на Тома в коридоре третьего этажа. Сначала он видит длинную ногу, вытянутую вперед, затем — вторую, согнутую в колене, следом — изящные пальцы, запястье, обернутое манжетой — рука расслабленно лежит на полу в паре дюймов от волшебной палочки. Какое-то время Гарри борется с искушением броситься вперед, попытаться схватить ее — но сам понимает, как это бессмысленно и глупо. Здесь и сейчас им незачем воевать, а потом… Будет ли оно вообще когда-то, это «потом»? Хочется верить, что да, но Гарри не склонен к самообману. Том сидит, откинувшись на стену, голова запрокинута назад, и шея кажется странно, непривычно длинной; горло беззащитно бледнеет в полумраке. Гарри может подойти и вцепиться в него обеими руками, сдавить быстро и сильно и не отпускать, пока... Наверняка борьба будет яростной и отчаянной, но фактор неожиданности — на стороне Гарри, а Том, должно быть, давно уже не дрался врукопашную. Он слишком привык полагаться на палочку и вряд ли ожидает такого нападения — нелепого и безжалостного одновременно. Гарри сжимал бы пальцы, пока ярость во взгляде Тома не сменилась бы испугом, пока он не перестал бы… Нет, нет — Гарри жмурится до кругов перед глазами, отступает на шаг. Раньше такое никогда не приходило ему в голову; он знает, что все это — влияние Тома, мысли Тома, последствия их связи, в последнее время ставшей даже более сильной, чем на пятом курсе. Тогда они могли хоть частично контролировать ее — теперь же, с тех пор, как воспоминания Тома хлынули в его голову, и Гарри перестал быть только собой и принадлежать себе, этому нет конца. Их связь безгранична, она затрагивает не только воспоминания, но мысли, чувства, поступки; Гарри кажется, что нет уже уголка его души, который не был бы замаран Томом. Так странно — когда он думает столь же извращенно, как Том, и испорченность Тома, его наклонности и стремления оказываются направлены против своего владельца. Тому несказанно везет, что в Гарри еще осталось хоть что-то от себя прежнего. Потому что, будь Том на его месте, он не поступился бы никакими методами. Если бы Тому пришла в голову мысль убить Гарри, можно быть уверенным в том, что он с успехом сделал бы это. Сейчас, лучше узнав Тома, Гарри удивлен, что ему так долго удавалось уходить от Волдеморта. Том обладает просто нездоровой целеустремленностью, которая лишь усиливалась с годами. И Гарри не помнит, чтобы тот хоть когда-то — не важно, пять ему было или пятнадцать — испытывал жалость. Глаза Тома закрыты. После таких жутких, пугающих, с ума сводящих мыслей Гарри хочется говорить с ним еще меньше обычного. Он думает, что Том погружен в размышления — и можно надеяться, что он не слышал шагов Гарри, а значит… — Снова сбегаешь от проблем? Гарри проклинает все на свете: стоит ему попятиться, как Том открывает глаза и смотрит тяжело, пронизывающе. Как и всегда, его взгляд кажется таким острым и глубоким, словно достает едва ли не до самых костей. — Ты — моя единственная проблема, — бросает раздосадованный Гарри. Том тихо смеется. — Ты на удивление груб, если учитывать все обстоятельства, — говорит он мягко. — Мне кажется, я должен влиять на тебя куда более положительно. Где твои манеры, Гарри? Гарри терпеть не может, когда Том называет его по имени. Такого Тома — каким он был прежде, расчетливого, смертоносного, до отвращения наслаждающегося своей игрой, легко ненавидеть. — Хочешь, чтобы я был таким же манипулятивным ублюдком, как и ты? — спрашивает он мрачно. Том довольно щурится, будто находит в словах Гарри что-то смешное. — Было бы неплохо, — говорит он с насмешкой. — Ты слишком прямолинеен, твои реакции легко предсказать. Будь ты и в самом деле хоть каплю похож на меня, мне было бы куда менее скучно… Знаешь, тебе вовсе не обязательно стоять, — добавляет он мгновением позже так издевательски-вежливо, что руки чешутся его ударить. — Мы и без этого похожи, — отрезает Гарри. — Скучно, Риддл? Я могу уйти в любой момент — уверен, что не пожалеешь об этом? — Ты уже не можешь уйти, — задумчиво говорит Том. Он вглядывается в лицо Гарри, но не так, будто ищет там что-то, а так, словно нашел уже давно. — Не знаю даже, почему, но не можешь, верно ведь, Поттер? — Уже не Гарри? — слова Тома бьют тем больнее, чем больше в них правды, и сейчас он попадает прямо в точку. — Могу, если захочу, — честно говорит Гарри. — А сейчас заткнись и подвинься. В закутке, где сидит Том, достаточно места, но он молча сдвигается вправо, и Гарри так же молча садится рядом с ним на грязный, запылившийся пол. Высокое арочное окно чуть в стороне от них бросает на пол пятна света, расчерченные рамой на ровные прямоугольники и квадраты, но сами они прячутся в густой, прохладной тени. Гарри не любит, когда Том говорит что-то, и приходится искать в его словах двойной смысл, спорить, невольно оправдываться и удивляться тому, как ловко Риддл выворачивает наизнанку даже цельные на первый взгляд вещи. Не любит, когда его красивые, четко очерченные губы шевелятся, роняя на воздух выверенные, продуманные, жалящие слова. Но почему-то молчащий Том нервирует его намного больше. Может, потому что сложно поверить, будто Том — тот самый Том Риддл, что когда-то подчинил себе Джинни, чтобы забрать ее жизненную силу и возродиться, едва не убил нескольких учеников и наблюдал, смеясь, как Гарри умирает от яда василиска — может просто сидеть в тишине Хогвартских коридоров и думать о вечном. Не вынашивая злодейских планов, не планируя вернуться в мир живых и залить его кровью новых жертв, не придумывая, наконец, все новые и новые способы пошатнуть веру Гарри в то, что раньше казалось незыблемым. — Я хотел задушить тебя, — говорит Гарри, когда тишина начинает давить. Не то чтобы он на самом деле хотел делиться переживаниями с Риддлом. Гарри бросает это назло — то ли Тому, то ли самому себе, — почти бездумно, злясь на Тома и рассчитывая хоть немного выбить его из колеи. Но Том по-прежнему невозмутим, а вот самого Гарри невольное откровение пугает много больше, чем он рассчитывал. Стоит только произнести это вслух, и темные, давящие мысли становятся на удивление реальными. Том поворачивает голову и смотрит на него пристально, долго — так, что все слова застревают, не доходя до губ. — Я не удивлен, — от того, как буднично звучит его голос, у Гарри мурашки идут по коже. — И что же тебе помешало? Воротник его рубашки расстегнут; Гарри отводит глаза от лица Тома и снова прикипает взглядом к бледному горлу, мерно бьющейся жилке, острым ключицам. Том тихо, размеренно дышит, отчего его впалая грудь то поднимается, то опускается, и тускло блестит приколотый к лацкану старомодной темной мантии значок старосты. У Гарри пересыхает во рту. Сердце екает, когда он, сам еще не понимая толком, что делает, тянет руку и медленно ведет от чуть выступающей косточки за ухом Тома вниз до плеча. Том сидел к нему вполоборота, но теперь он разворачивается всем корпусом и смотрит — молча, испытующе, и Гарри не убирает пальцы. Когда Том движется, рука Гарри чуть соскальзывает, коснувшись места, где плечо переходит в ключицу, да так и остается там. — Я ведь не сказал, что не сделаю этого, — шепотом произносит он. Глаза Тома в темноте кажутся бархатными, он смотрит так, словно выворачивает наизнанку, тонкие губы чуть кривятся. Гарри почти зачарованно смотрит в ответ, ведя ладонью вдоль ключицы до той самой ямки, где явственно, четко ощущается биение пульса. Сердце Тома бьется ровно, спокойно — Гарри ловит его удары кончиками пальцев, и что-то внутри мелко, тревожно дрожит. Они сидят так какое-то время, глядя друг друга — Том не делает никаких попыток отстраниться или сбросить руку Гарри, будто испытывает его, хотя уж Гарри-то известно, что он всегда избегает чужих прикосновений. Что это — очередная игра, ловушка, проверка на прочность? А если проверка — то кто из них кого проверяет на этот раз? В висках стучит, все расплывается перед глазами; кажется, что на пальцах — там, где они соприкасаются с шеей Тома, с каждым ударом накапливается электричество. Постепенно оно расползается от кончиков пальцев вверх по руке, охватывает грудь, плечи, бьет в голову и одновременно колюще, прохладно спускается по позвоночнику. Кажется, что под ногами пропасть, и единственное, что реально — Том, его дыхание, его тепло; Гарри держится за это из последних сил, еще не понимая, балансируют ли они на краю или уже летят вниз. Он словно идет по минному полю: одно неверное движение — и взрыв, ты расщеплен на тысячи атомов, тебя не существует больше. Гарри уже не уверен, что они существуют, что все это происходит по-настоящему. Он медленно, осторожно разворачивает ладонь — все еще ожидая движения, протеста — и, мягко скользнув пальцами по шее, наконец обхватывает горло Тома. Ему приходится чуть придвинуться для этого, наклонился вперед, и он замечает, что они сидят теперь вплотную друг к другу, только когда Том говорит: — Удивлен, что ты осмелился, — и его дыхание почти обжигает щеку. Жар приливает к лицу Гарри — тяжелая, дурманящая волна; он поднимает и левую руку тоже, обхватывает горло Тома обеими ладонями, и что-то тянуще сжимается в животе. Глаза Тома так темны, что кажутся совсем черными, и Гарри чудится, будто они смеются. — Давай, — тихо говорит Том, когда проходит несколько долгих, тягучих мгновений. — Я знаю, ты этого хочешь, — его кадык шевелится под пальцами Гарри, и это странное, сумасшедшее почти ощущение вдруг делает происходящее удивительно реальным. Гарри как никогда остро чувствует все — и то, как теплеет кожа Тома под его пальцами, и каплю пота, ползущую по виску, и мелкую внутреннюю дрожь, и то, как спокойно бьется сердце Тома и быстро, тревожно — его собственное. — Это ты хочешь, — хрипло возражает он, уже не совсем уверенный, кто из них кто и чего именно ждет от него внутренний Том, а чего — настоящий, сидящий напротив и глядящий насмешливо, искушающее. Кажется, что, поддавшись на эту уловку, он окончательно потеряет часть себя — и в то же время кажется, что нет здесь никаких уловок. Просто Том думает, что он никогда не зайдет так далеко. А еще Гарри знает, что Тому очень, очень нравится подталкивать его к тому, чего никогда раньше он делать не стал бы. — Это твое желание, Гарри, — уверенно говорит Том, и уголки его губ приподнимаются. — Не стоит обвинять меня во всем, что тебе неугодно. Вместо ответа Гарри чуть сжимает пальцы и держит уже не расслабленно, а крепко, по-настоящему — так, что еще немного, и Тому придется постараться, чтобы вдохнуть. Том мягко, снисходительно улыбается, а затем вдруг поднимает руку и — Гарри будто током бьет — кладет свою ладонь поверх его пальцев. — Ну же, — произносит он одними губами. — Разве это так сложно, Гарри — хоть раз сделать то, чего ты действительно хочешь? Гарри косится вниз, на волшебную палочку, лежащую в дюйме от пальцев Тома, а затем решается — и усиливает хватку, сжимает сильно, резко, зло, одновременно ногой отпихивая палочку в сторону. Том дергается, но затем расслабляется — Гарри кажется, что он лишь неимоверным усилием воли заставляет себя сидеть неподвижно. Его правая рука вздрагивает, словно он непроизвольно пытается дотянуться до палочки, но Том обрывает движение на середине, поднимает и ее тоже и обхватывает пальцы Гарри. Он не пытается разжать их — напротив, Гарри чувствует мягкое, почти незаметное давление, и от этого у него перехватывает дыхание и окончательно срывает крышу. Они смотрят друг на друга в абсолютной, оглушающей тишине. Гарри сжимает руки сильнее, вдавливает их в горло Тома и тяжело сглатывает, глядя, как расширяются его зрачки. Несколько секунд спустя Том, наконец, пытается вдохнуть, его рот открывается, горло шевелится под пальцами Гарри, и того затапливает, накрывает — голова вдруг перестает кружиться, и все видится особенно четко, и где-то в груди странно, мучительно тянет. Кажется, он еще никогда не испытывал такой эйфории: сердце бухает так, словно вот-вот проломит грудную клетку, пальцы сжимаются сами собой — и когда Том, наконец, выгибается, а затем дергается уже всерьез, пытаясь вырваться, ощущение дикого, неправильного восторга лишь усиливается. Гарри — не Гарри в этот момент… или он только хочет думать так, потому что, когда тело Тома вздрагивает еще раз, его будто стукает, оглушает. Гарри отдергивает руки и видит красные пятна там, где только что были его пальцы, и с пониманием, с осознанием того, что он только что душил Тома, он в самом деле едва не задушил Тома, весь восторг сдувается, как проколотый воздушный шарик. К горлу подкатывает тошнота. Том жадно втягивает в себя воздух, отворачивается и вдруг начинает резко, надсадно смеяться, запрокинув голову назад и едва не стукнувшись затылком о стену. Их взгляды больше не пересекаются, и словно обрывается невидимая нить — на языке начинает горчить, и Гарри затапливает стыд, а еще отвращение, почти омерзение. Он не знает только, к Тому или к самому себе — но они так сильно проросли друг в друга, что это, пожалуй, уже и неважно. Он смотрит вниз — на дрожащие руки, на пальцы, которые еще минуту назад сжимались на горле Тома, перекрывая ему кислород, и глаза начинает неприятно щипать. Гарри открывает рот, сам еще не зная, что именно собирается сказать — но, как и Том недавно, не может произнести ни звука. Смех Тома обрывается, и это словно придает Гарри сил. До сих пор он, как в одном из детских кошмаров, не мог двинуться с места — но теперь отшатывается, едва не завалившись на пол, вскакивает, ударяется плечом о стену и слепо пятится назад. Том поворачивает к нему лицо, но прежде, чем эти невозможные, глубокие глаза встретятся с его собственными, Гарри разворачивается и уходит так быстро, что больше всего это смахивает на бегство. Он и бежал бы, если бы ноги его держали.