Погружение

Все началось, когда основали Хогвартс. Или когда Салазар Слизерин покинул его после ссоры с друзьями несколько десятилетий спустя. Когда однажды он вернулся, чтобы помочь защитить замок от неприятеля, и на поле боя встретил свою смерть, как многие до него. А его кровь — чистая, гордая, горячая — осталась в жилах сразу нескольких молодых волшебников, и смерти не удалось вовремя обрубить все ветви. Должно быть, Слизерин и представить не мог, что настанет время, когда его потомки выродятся, что последний ребенок угасающего рода будет полукровкой, но только лишь он однажды бросит вызов смерти. Впрочем, бросит его по-своему, страшно, во вред себе — совсем не так, как это делали его великие предки. Том боролся со смертью, потому что отчаянно боялся ее — в его крови всегда был этот отчаянный, тысячелетний страх, неосознанный, порожденный скорее первобытным инстинктом, чем знанием истории рода. Теперь, когда какая-то часть Гарри помнит о сотнях смертей, ему, кажется, тоже стоит начинать бояться. Но, если он чему-то и научился у Тома, так это превращать страх в злость. Гарри на удивление успешно удается избегать Тома несколько дней — должно быть, лишь потому что Том великодушно позволяет ему это. Но вскоре прятаться надоедает. Когда у тебя нет другой компании, вскоре даже общество Тома перестает раздражать так, как прежде. — Я совсем не тот Том Риддл, с которым ты встретился в Тайной комнате, — задумчиво говорит Том, когда Гарри входит в Большой зал. — И не Лорд Волдеморт, с которым бился в Запретном лесу. Он сидит на преподавательском столе, болтая ногой, и выглядит слишком веселым и беззаботным, чтобы можно было хоть на секунду в это поверить. — До Волдеморта тебе далеко, — фыркает замерший от неожиданности Гарри, и Том отвечает ему странной, кривой усмешкой. — Пожалуй, это можно счесть за комплимент. И все-таки, Поттер, порой я и сам не могу понять, кем же я стал в итоге, — он изучает свое отражение в золотом кубке с таким выражением лица, будто предмет обсуждения совсем его не волнует. Но Гарри не купился бы на это, даже если совсем не знал бы его. — Во мне слишком много от меня прежнего, чтобы быть хоть каплю похожим на тебя — в этом мне повезло. Однако чего-то, видимо, все-таки не хватает… — голос Тома становится глуше. — Не хватает, чтобы?.. — с намеком говорит Гарри. Том вскидывает голову и бросает на собеседника пронизывающий взгляд. Он отбрасывает кубок в сторону — тот звенит, откатывается под лавку, вращается несколько раз и замирает; Гарри бездумно следит за ним, закусив губу. Странное, почти меланхоличное настроение Тома вызывает определенные опасения. — Если тебе от этого легче, я тоже не понимаю, кто я, — говорит Гарри, пожимая плечами. — Ты не боишься меня, Том? — он и сам не знает, что дергает его за язык, но, начав, уже не может остановиться. — Часть меня — то, от чего ты всегда стремился уйти. Хоть на секунду — но ты боишься? — Кажется, что с каждым его словом в Большом зале становится на порядок холоднее. Сам Гарри больше всего боится того, кем он стал или может стать, кем становится — чем дальше, тем сильнее. С каждым днем он находит в себе все меньше человечности. Мистер Поттер все так же умывается по утрам, то подолгу вглядываясь в зеркало, то избегая хоть раз посмотреться в него, одевается, аппарирует в Министерство, где ругается на подчиненных, работает на износ и частенько засиживается до полуночи. Он все чаще напивается по выходным — в одиночку или с кем-то из старых друзей, которых сейчас едва ли можно назвать приятелями. С течением времени он начинает выглядеть все более усталым и изможденным — под глазами залегли глубокие тени, щеки ввалились. По Министерству ходят слухи, что Поттер болен, но мало кто решается в лицо задать ему вопрос о самочувствии или дать совет заглянуть в Мунго. Гермиона с каждым днем хмурится все сильнее, но между ними давно уже нет тех теплых и доверительных отношений, чтобы ей можно было без оглядки рассказать обо всем, и мистер Поттер молчит. Гарри кажется, теперь он почти не пытается бороться. Он ежится и запахивает мантию, подходит ближе к Тому, и губы размыкаются будто сами собой: — Ты боишься меня, Том Риддл? При дыхании изо рта вырывается облачко пара, но странным образом холод вдруг отступает, словно Гарри в одно мгновение теряет способность чувствовать и ощущать. У него в груди — пустота и приглушенный, далекий голод. Гарри делает шаг вперед, краем глаза замечая, как под потолком гаснет несколько свечей — сейчас это кажется мелким и незначительным. — Однажды ты повторишь судьбу своей матери. Лицо Тома непроницаемо, но его глаза расширяются. Гарри приближается еще на несколько шагов, и он спрыгивает со стола, достает из кармана палочку, будто это глупое, мелкое оружие способно остановить их, помешать им. Будто готовность Тома биться до конца и в самом деле чего-то стоит. Гарри смеется — незнакомым, холодным смехом, — подступает почти вплотную, очерчивает лицо Тома ладонью, не касаясь его, проводя рукой буквально в нескольких миллиметрах от кожи. Теперь волшебная палочка Тома упирается ему прямо в сердце. Гарри почему-то уверен, что сейчас даже непростительное заклятие не причинит ему никакого вреда, и твердое нажатие палочки лишь забавляет его. Том продолжает стоять, не двигаясь, но видно, как тяжело ему это дается. С каждым новым жестом Гарри, с каждым почти касанием его лицо становится все более напряженным, словно он с трудом сдерживается, чтобы не отпрянуть. — Думаешь, ты можешь остановить меня? — тихо, шелестяще спрашивает Гарри. — Думаешь, он меня остановит? Ну же, отвечай, — приказывает он. — Смотри на меня. Том медленно поднимает голову, встречая взгляд Гарри; ни один мускул не шевелится на его лице, но слышно, как сердце пропускает удар. На мгновение Гарри видит в нем всех: Марволо, Салазара и раньше — Кадма, Игнотуса, Антиоха, — ту гордость и ту гордыню. Том смотрит прямо, говорит лишь одно слово: — Да, — и Гарри почти заворожено наблюдает, как шевелятся его губы. Пожалуй, это всегда и нравилось ему, это забавляло и заставляло искать продолжения. Пожалуй, именно поэтому он так увлекся. — В самом деле? — переспрашивает он тихо, наклоняясь вперед. Достаточно лишь коснуться руки Тома — краткое, мимолетное прикосновение — чтобы пальцы того разжались и палочка глухо стукнула об пол. Гарри мог бы закончить все прямо сейчас, всего лишь взяв его за руку — но, право же, это было бы совсем просто. Том смотрит на него так, будто хочет сказать еще что-то, но не может, отступает, утыкаясь поясницей в край стола, и Гарри с удовольствием следует за ним. — В самом деле, Том? — повторяет он, уже зная, что Том не ответит. Они слишком близко друг к другу. Гарри склоняется и шепчет ему прямо в губы: — В самом деле? Все вы совсем не умеете признавать поражение. Думал, что мне не достать тебя, если ты спрячешься в дневнике? — Момент так прекрасен, что им хочется наслаждаться вечно. Том пахнет страхом; его лицо искажается, когда Гарри медленно, угрожающе тянется к его губам. Он нелепо взмахивает руками, упирается ладонью в грудь Гарри в глупой попытке оттолкнуть его, а второй рукой зачем-то шарит по столу позади себя. Гарри не страшно никакое оружие — пусть даже мальчишке случайно подвернется нож. Их губы почти соприкасаются, но в этот момент Том вдруг зовет: — Гарри, — и с этим приходит странное, непривычное ощущение. Какой-то его части все равно, но Том твердит: — Гарри, Гарри, — словно умалишенный, и другая его часть, та, что внутри, вдруг чувствует резкую, обжигающую боль — и это так неожиданно, что все меняется в одно мгновение. Странное спокойствие отступает — ему на смену приходит холод. Гарри вздрагивает и отступает на шаг. Он моргает, щурится, непонимающе смотрит на Тома, а потом на него наваливается осознание, и он замирает на месте, борясь с подступающей истерикой. Темнота, сгустившаяся по углам, постепенно рассеивается. Половина свечей погасла, звездный потолок отображает ночное небо, и в зале царит полумрак. Том — мертвенно бледный, с погасшей свечой в руке, молча стоит напротив, и Гарри с удивлением — если он только способен еще удивляться — замечает на его волосах и ресницах иней. В странном, почти шоковом состоянии он переводит взгляд на свою руку, невидяще смотрит на дымящийся рукав мантии, зияющую на ткани дыру с неровными, обугленными краями. По руке расползается крупный, безобразный ожог, кожа слазит и пузырится, и, чем дольше Гарри смотрит на это, тем сильнее кружится голова. — Поттер, — резко говорит Том, но его голос долетает как сквозь вату. — Поттер, ты меня слышишь? Боже, они оба сошли с ума. Они были безумцами, решив, что когда-то все это закончится, что их отпустят, что им могли бы дать шанс на иную жизнь. Гарри медленно качает головой. — Я… — бормочет он пересохшими губами. — Том, я… Это была… — Я знаю, — просто отвечает Том. Они молча стоят друг напротив друга, избегая встречаться взглядами, а затем Гарри делает быстрый шаг вперед — Том, бледный почти до синевы, остается на месте — и вцепляется в острые плечи, комкает отсыревшую ткань... — Поттер, — предупреждающе говорит Том. Гарри так трясет, что он не понимает, стоит ли Том неподвижно, или колотит их обоих. Он хватается за Тома, дергано прижимается к нему и жмурится до кругов перед глазами. Несколько секунд спустя узкая ладонь Тома тихо ложится ему на спину. * * * Все началось, когда Гарри умер, а затем вернулся обратно. Когда несколько дней после битвы, где пал Волдеморт, где они победили, он был сам не свой, лежал с лихорадкой, бредил и все звал родителей, Сириуса, Ремуса и Тонкс — а так же многих и многих других, кого ему уже не суждено было увидеть. Позже Гермиона призналась, что пару раз в его бессвязном, болезненном бормотании проскальзывало и имя Тома. Когда все, что произошло: то, что решил за него Дамблдор, и тот выбор, который сделал он сам, — необратимо меняло его. Теперь-то Гарри понимает, что нельзя стать владельцем Даров и остаться прежним. Что быть Хозяином Смерти — проклятие, а не подарок судьбы. Что это дарит власть, за которую ты вряд ли когда-нибудь сможешь расплатиться. Но в тот момент — проваливаясь в глубины своей памяти, заново переживая произошедшее, лежа в горячечном бреду, сгорая и рождаясь день за днем — он не понимает ничего. Дары дают ему выбор без выбора — Гарри и хотел бы, но не может никого спасти. Все близкие люди погибли слишком давно, чтобы он мог вернуть их в этот мир, а ни с кем из ушедших в день Последней битвы у него не было по-настоящему глубокой и прочной связи. Ни с кем, кроме… Нет, тогда он старается об этом не думать. Произошедшее на перроне меняет его раньше, чем Дары — раньше, чем Гарри успевает воспользоваться камнем, а затем осознать это. До него не сразу доходит, что вернуть кого-то с того света на самом деле в его силах — и сны действительно кажутся ему лишь снами, и даже то, что в них он иногда ведет себя по-другому, не кажется странным. Ему почти удается не думать о Риддле — но, переживая заново свой второй курс, который пролетает перед глазами в одно мгновение, он с болезненным вниманием следит за Томом в Тайной комнате и, вопреки всему, эта короткая встреча приносит что-то, похожее на облегчение. Тогда-то ему кажется, что они не увидятся никогда больше. Гарри не волнует исход битвы с василиском — когда маленький Гарри бежит, натыкаясь на стены, а следом — отчаянно размахивает мечом, он уже знает, чем все закончится, и наблюдает за происходящим будто бы со стороны. И после, когда Гарри готовится умирать, настоящему, взрослому Гарри совсем не страшно. Это ведь просто сон. Над его рукой плачет Фоукс, и рукав мантии пропитывается слезами, а страшная рана затягивается на глазах. Гарри выбирается из Тайной комнаты, передает Джинни на руки ее родителям, освобождает Добби… Оставшись в одиночестве в опустевшем уже коридоре, Гарри устало стягивает грязную мантию через голову, брезгливо осматривает ее — промокшую, запылившуюся, всю в крови и слизи. Только один рукав — тоже промокший насквозь — на первый взгляд кажется странно чистым. Гарри припоминает, что именно этой рукой он напоролся на клык василиска; сюда же плакал Фоукс, и, кажется, ткань до сих пор пропитана его слезами. Он хочет проверить неожиданную догадку, но не находит на руках ни единой царапины, оглядывается в замешательстве и натыкается глазами на дневник, в центре которого зияет прожженная дыра. Поддавшись непонятному порыву, еще не догадываясь в действительности, к каким последствиям все это приведет, он выжимает рукав, пропитанный слезами феникса, держа его над дневником, и с изумлением, почти со священным трепетом наблюдает, как затягивается «рана». Маленький Гарри потом забрасывает дневник в чемодан и забывает о его существовании. Но Гарри — тот, что просыпается на больничной койке после Последней битвы, — о, он все помнит. * * * Сейчас здесь пасмурно и уныло. Дождя нет, но кажется, что с неба вот-вот сорвутся первые капли. Гарри с Томом валяются на траве у озера на прихваченной из замка теплой мантии — можно было бы поискать плед, но тогда это почему-то и в голову не пришло. Взгляд Тома, заложившего руки за голову, направлен вверх — на тяжелые, низкие облака и нависающие над головами ветви деревьев, — сам Гарри в это время украдкой изучает его профиль. — И все-таки, — негромко говорит вдруг Том, — как же мне надоело это место. Я до сих пор не могу понять, как оно устроено, а ведь я просидел здесь полвека. А ты, Поттер, — спрашивает он с какой-то непонятной интонацией, — что обо всем этом думаешь ты? Вопрос странный и совершенно нетипичный для Тома; Гарри ищет подвох и не может найти. Впрочем, Том пока не кажется собранным, сжатым, словно пружина, готовым к броску, и Гарри позволяет себе не слишком вдумываться в его слова. — Не знаю. — Он пожимает плечами, перекатывается на бок, в глубине души радуясь, что теперь появился вполне весомый повод смотреть на Тома — они разговаривают, как-никак. — Это ведь твой дневник, — добавляет с беззлобной насмешкой. — Мой, — Том усмехается, по-прежнему не глядя на него. — Или твой, Поттер — ведь он у тебя хранится. А теперь ты еще и живешь здесь, как и я. — Я вообще никак не живу, — говорит Гарри со вздохом. — Или, по крайней мере, мне недолго осталось. Это правда. Мистер Поттер болен — и дело не в том, что дневник тянет из Гарри все силы. Дневник, в сущности, совсем ни при чем — дело, скорее, в том, кто им владеет. Том прав: дневник принадлежит Гарри. Он отмечен его знаком — знаком Хозяина Смерти — с тех самых пор, как Гарри вмешался в прошлое и изменил, сохранил его, невольно использовав камень. Позже он понял, что эта, сохранившаяся часть души Тома, отмеченная смертью, притянула к себе и остальные. Инстинктивно, почти бездумно спасая одну, он спас и все остальные части, и теперь душа Тома цела, хоть и все еще заперта в клетке, которую он сам для себя создал; Гарри не знает, радоваться этому или огорчаться. Разве может радовать то, что убийца твоих родителей, чьей смертью ты грезил когда-то, жив по твоей вине? Впрочем, Гарри лукавит — в каком-то смысле Том всегда был ближе и важнее для него, чем Лили и Джеймс, пусть даже тогда эта близость носила отрицательный смысл и характер. Волдеморт был его злейшим врагом. С тех пор, как они разделили воспоминания, все изменилось — но связь осталась, и это была та ниточка, пойдя за которой, ты вдруг обнаруживал целый клубок. Гарри сам не знает, как это вышло, но Том никогда не воспринимался как враг — он был словно искаженное отражение в зеркале, с которым на какое-то мгновение они стали единым целым. А Гарри давно усвоил, что самого себя ненавидеть нельзя. Что-то в Томе вызывало у него жалость, презрение, отвращение и даже гнев, но было и такое, что с самого начала пробуждало в нем невольное восхищение и на что он всегда старательно закрывал глаза. Но позже, когда вдруг оказалось, что отчасти они — единое целое, что в каждом из них теперь есть что-то друг от друга, что Гарри помнит и чувствует Тома — а Том, должно быть, его самого — Гарри ничего не оставалось, кроме как принять это. Он долгое время сходил с ума, злился, паниковал, но однажды просто смирился. Может, для них все началось заново именно в тот момент. — Когда-то я контролировал все это, на самом-то деле, — вдруг говорит Том; Гарри почти не слышит его, погруженный в собственные мысли. — Но постепенно стал терять контроль — думаю, это случалось каждый раз, как там, в реальном мире, у меня появлялся новый крестраж. Как я сходил с ума, — кажется, можно привыкнуть даже к тому, что он всегда чертовски бесстрастен, когда говорит об особенно важных вещах. — Но ведь теперь твоя душа цела, — вскользь замечает Гарри. — Да, — Том наконец встречается с ним взглядом. — Разве это не означает, что контроль над дневником должен был вернуться к тебе? Выражение лица Тома настораживает, как и долгая, пугающая пауза, которую он выдерживает, прежде чем разомкнуть губы. Гарри кажется, Том ждет от него чего-то — но чего, он не в силах понять. — Верно, — холодно улыбается Том. — Но с твоим появлением все изменилось. Гарри молчит, по-прежнему не понимая, к чему он клонит. И тогда он говорит, помедлив, — негромко, но с такой силой, будто приносит клятву или отдает приказ: — Дневник давно уже твой, Гарри — ты ничего не можешь с этим поделать. — И что ты хочешь этим сказать? — неверяще, насмешливо говорит Гарри. — Что я заперт здесь навечно, как и ты? Я мог бы уйти в любой момент. Он мог бы, если быть честным. Мистер Поттер болен, но у Гарри еще есть шанс вернуться. Он не уверен, что выгорит — в последние месяцы даже мистер Поттер уже не пытался бороться — но ему кажется, что они могли бы, они еще в силах объединиться, если только обе части по-настоящему будут этого желать. Гарри думает, что он еще способен ощутить раскаяние. Вот только хочет ли он, нужно ли ему это на самом деле? Это совсем не то же, что по-настоящему разделить душу, как это сделал Том. Том хотел уйти от смерти. Гарри же делает все, чтобы быстрее встретиться с ней. Со времени последней битвы он не живет, а лишь существует — потому что с первого дня, как пришел в себя в новом, послевоенном мире, Гарри уже ему не принадлежал. Он не был частью этого мира, как возлюбленная Кадма, как, понимает Гарри, не был ей и сам Кадм с тех пор, как решил воспользоваться камнем. Дары меняют человека, но это происходит медленно, и изменения слишком незначительны, чтобы проявиться за короткую человеческую жизнь. Обладая одним Даром, ты не почувствуешь почти ничего — но, если ты владеешь тремя и являешься Хозяином Смерти, тебе здесь уже не место. Гарри мог бы добровольно отказаться от всего этого, вернуть Дары и в награду получить счастливую, долгую человеческую жизнь — по меркам вечности, один век значит не так уж и много; ему позволили бы это. Но он, сам того не осознавая, прибегнул к камню, чтобы вернуть Тома, и с тех пор изменения были необратимы. Читая детскую сказку вместе с Роном и Гермионой, Гарри еще не понимал: чтобы владеть Дарами, чтобы прибегнуть к их помощи, вовсе не обязательно иметь их при себе. Он мог считать, что оставил камень в лесу, отказался от палочки, потерял мантию — но на самом деле всегда носить их с собой. Каждый Дар — много больше, чем просто вещь, и людские законы обладания едва ли когда-то были к ним применимы. — Думаю, мог бы, — мягко соглашается Том. Он тоже поворачивается на бок и приподнимается на локте. — Но ты вернул меня к жизни. Ты сделал так, что моя душа снова цела… — Это вышло случайно, — отмахивается Гарри. — …а потом, — словно не слыша его, негромко продолжает Том, — однажды ты просто появился здесь. Зачем? Может, ты скажешь мне, зачем? Или все дело в том, что ты и сам не знаешь? Мой дневник принадлежит тебе, — говорит он со странным чувством, смесью злобы, недоумения и предвкушения. — Все здесь стало рушиться, когда появился ты, и именно ты контролируешь это. Ты, а не я, Поттер. Пусть я не до конца понимаю, что с тобой происходит — но, чем дальше заходят эти изменения, тем сильнее меняется и все вокруг, — он обводит поляну широким жестом и улыбается язвительно, ядовито. — Скажи-ка, давно ли ты бывал в Запретном лесу? Или все же заметил, что леса нет, что ты больше не можешь туда попасть? Мне кажется, в последнее время ты слишком жалел себя, чтобы обращать внимание на происходящее вокруг. А знаешь, что количество классов и коридоров резко сократилось, и лестницы больше не слушаются так, как прежде, и в скором времени мы не сможем выйти из замка, потому что ничего, слышишь, ничего, кроме замка, не будет? Гарри молчит, почти оглушенный его словами; по спине бегут мурашки. — Я принадлежу тебе, — резко добавляет Том. — Надеюсь, ты найдешь, что с этим сделать. Зная Тома, Гарри может представить, как дико, отчаянно тот боится — и против воли у него возникает странное, иррациональное желание сказать, что все будет в порядке. Что они справятся с этим — чем бы оно ни было, кто бы ни стоял против них там, на другом конце доски. Но одновременно свой глупый, дурацкий порыв бесит так, что от злости сводит скулы. Злость… сейчас Гарри почти рад этому чувству, хотя обычно оно утомляет — едкое, кипучее, разъедающее все нутро. Однако он знает, что, не будь злости, его уже затопил бы страх — не меньший, чем у Тома, — и до сих пор до ужаса четко помнит, что было, когда это случилось в прошлый раз. Там, в Большом зале, когда гасли свечи, запотевали от холода стаканы, и глаза Тома были испуганными, загнанными — до сумасшествия. Гарри не видел его таким никогда прежде. Отчасти ему даже нравится такой Том, ему хочется увидеть эти страх и покорность еще раз; Гарри почти уверен, что это желание — его собственное и действительно не принадлежит никому больше. Иногда ему даже кажется, что он знает, как получить это, что он в самом деле мог бы... Но в то же время Гарри знает еще одно: он никогда не сделает то, что может, даже если у него есть такая власть. Даже если она была бы довольна. Даже если этим он невольно выиграл бы себе время — много времени. Ей так нравится играть с ними — со всеми ними — и она так долго была этого лишена, что Том стал бы отличным подарком. Она наблюдала бы за всем глазами Гарри, это не надоедало бы ей никогда и длилось бы очень, очень долго. Вечно. Гарри может сделать то, чего хочется им обоим, пойти по пути, который был уготовлен для него, вступить в игру; он знает, что это игра, в которой ему не быть проигравшим. Если только он примет условия, включится в то, что начали сотни жизней назад, она примет его и, быть может, даже простит — возможно, она всегда искала лишь того, кому сможет даровать прощение. Вот только, по меркам Гарри, победителем из этой игры ему тоже не выйти… Ему вообще из нее не выйти. Начавшись, она не закончится уже никогда. Гарри стоит на пороге великих открытий. Он может узнать то, чего мечтали лишь коснуться величайшие умы, творить историю, созидать мир в буквальном смысле этого слова. И разрушать его. Но, даже если какие-то струны его души дрожат, и что-то внутри сжимается, поет от восторга и предвкушения, Гарри знает: согласись он, и Гарри Поттер умрет. Гарри не боится смерти, на самом-то деле. Его не пугает мысль отправиться в мир иной, если каждый день до последнего вздоха он будет собой. Но он даже представить себе не может, какого это — жить, существовать изо дня в день, из года в год, из века в век, не имея ни капли сходства с тем, кем ты был раньше. С каждым днем становясь все более похожим на нее. — Я мог бы убить тебя, — зло, бессильно говорит он Тому. — С самого первого дня, как здесь оказался. Не думай, что я намеренно вытаскивал тебя с того света, Риддл. «Я мог бы заставить тебя бояться», — думает он. В глубине души Гарри понимает, что никогда не сделает этого — не возьмет то, что само идет в руки. Если говорить об их с Томом различиях, то вот оно: Гарри не любит власть. Более того, власть ему противна. Как и все люди, он мог бы наслаждаться ей — коротко и мимолетно — вот только, думает Гарри, расплата была бы слишком велика. Он любит играть честно — так уж он создан. А в честной игре Том победил бы — в этом Гарри уверен на все сто процентов. — Тебе было мало одной попытки убийства? — смеется Том. Ярость вспыхивает снова, жарко, обжигающе; Гарри толкает Тома так, что тот падает на спину, и наваливается сверху. — Ты специально делаешь это, Риддл? Специально выводишь меня из себя? — шипит он. Том возится, пытаясь спихнуть его с себя, и Гарри с силой стискивает его плечи. — Чего ты хочешь от меня? Скажи, чего ты хочешь. Ну же, говори! — с каждым словом он трясет Тома все сильнее. Паника бьется внутри — пока глухо, запертая на сто замков, Гарри не пускает ее наружу. Но она гонит, подхлестывает злость, да так, что на языке кислит, перестают слушаться руки, и весь мир видится будто бы через дымку. Том замирает. — Я думаю, ты и сам знаешь ответы на свои вопросы, Поттер, — говорит он негромко. — Страх дает ей власть, не так ли? Они вглядываются в лица друг друга, словно в первый раз, и Гарри кажется, будто они впервые разделяют общее чувство. — А твой страх дает власть мне, — шепотом отвечает он, стараясь сбросить наваждение. Он не хотел этого, но слова звучат почти угрожающе. Рука сама ложится Тому на горло — как тогда, в коридоре; Гарри не сжимает ладонь, лишь держит, пытаясь понять, что же он чувствует на самом деле. Том сглатывает — кадык уже знакомо шевелится под ладонью — и говорит: — Ты не любишь власть, Поттер, — а потом с силой бьет его по руке. От неожиданности Гарри отшатывается; Том, воспользовавшись этим, сбрасывает его на землю, перекатывается и подминает под себя. Теперь они меняются местами. Глаза Тома горят, лицо будто бы раскраснелось; он смотрит на Гарри незнакомым взглядом — слишком прямым, слишком глубоким, и им одним пригвождает к месту. — Что бы ты ни говорил, ты не хочешь моей смерти, Поттер, — произносит он без своей привычной усмешки. — Как и ты не хочешь моей? — вставляет Гарри. — И ты не хочешь мучить меня, — спокойно, уверенно продолжает Том. — Если бы ты хотел, ты давно сделал бы это. У тебя было много возможностей, не так ли? Он приподнимается на руках и садится, крепко сжимая ноги Гарри бедрами. Гарри хочет дернуться, чтобы сбросить его, но в этот момент рука Тома поднимается и — Гарри вздрагивает — ложится ему на шею. Какое-то время они смотрят друг на друга, и от взгляда Тома его будто пронзает насквозь, прошивает электричеством от макушки до пят. — Риддл, — говорит он тихо. Том приподнимает ладонь, несколько раз проводит кончиками пальцев взад и вперед. Гарри вздрагивает еще раз, и его губы медленно изгибаются в улыбке. — Знаешь, — мягко, вкрадчиво шепчет он, — я ведь тоже мог бы убить тебя давным-давно. Пальцы Тома скользят по его шее, и Гарри думает, что нужно прекратить все это, отпихнуть его, прервать эти быстрые, неровные прикосновения — но он лежит, не в силах шевельнуться, ловит каждое прохладное, пугающее касание, и что-то внутри сладко сжимается от знакомого холодка опасности. Том склоняется ниже. — Мы слишком связаны, да? — выдыхает он, опираясь локтем о грудь Гарри; его пальцы продолжают выводить на коже круги. — Так, что иногда это кажется почти… пугающим. — Я думал, ты не боишься ничего, — так же тихо отвечает Гарри. На секунду ему кажется, что Том разозлится, но тот лишь усмехается: — Все еще пытаешься задеть меня? — Как и ты меня, — просто отвечает Гарри. — Но признай, Том, — пальцы на его горле сжимаются чуть сильнее, и Гарри на мгновение замолкает, прежде чем продолжить: — …признай, что тебе страшно. Неужели ты не боишься, что повторится то же, что и… тогда? Глаза Тома леденеют, и какое-то время Гарри кажется, что сейчас тот сожмет руки так, что он сможет думать лишь о глотке воздуха, — не то что задавать вопросы. Но Том лишь говорит: — Она хочет убить меня — но не ты. Гарри отталкивает его и садится — Том отпускает его, позволяет высвободить ноги и отодвинуться назад, увеличивая расстояния между ними. — И что? — смеется он, пытаясь за наигранным, злым весельем скрыть все, что чувствует, — и страх, и панику, и отчаяние. И ту тоскливую, холодную обреченность, что испытывает человек, летящий с обрыва. — Ты думаешь, я могу бороться? Ты думаешь, я буду бороться, Том? За тебя? — Ты не самоубийца, — отвечает Том на удивление серьезно, так, словно продолжает прерванный разговор. — Убить меня — это почти как убить самого себя, не так ли? Мы слишком связанны, Поттер. Гарри думает, что слова Тома чертовски верно описывают его чувства — значит ли это, что Том чувствует то же самое? Ведь круг не имеет начала. Гарри помнит жизнь Тома как свою собственную, он не всегда может понять, что было до, а что после, с чего все началось и к чему пришло в итоге. У Волдеморта за плечами было намного больше опыта и прожитых лет, но в тот, последний раз, с Гарри бился не он — лишь одна седьмая. Ни на чьей стороне не было ощутимого перевеса, и воспоминаниям пришлось столкнуться в полную силу. Никто из них не победил, но Гарри безбожно, безжалостно врал бы, сказав, что это повлияло на них лишь немного. Может, Том принадлежит ему — но правда в том, что и он тоже принадлежит Тому. * * * Все началось, когда грань между мирами была куда более тонкой и размытой, чем сейчас. В те времена нельзя было знать наверняка, кого ты встретил и кого еще тебе суждено встретить, а главное — к чему это приведет. Когда Кадм, Игнотус и Антиох решили, что они могут бросить вызов самой Смерти. Или когда Смерть его приняла — да, наверное, именно это и стало точкой отсчета. Гарри знает, что ей было скучно, так скучно тогда — вечный холод и вечное же, ледяное равнодушие, которое Певереллам хоть на секунду удалось пробить. За всю историю это удавалось немногим. А может, все началось, когда Смерть поняла, что Певереллы слишком живучи. Что ей, пожалуй, даже нравится гоняться за ними — и что она невольно вступила в игру, начатую тысячи лет назад. И увлеклась ей. Когда она решила, что проще не пытаться догнать Певереллов, а сделать так, чтобы они сами принесли ей Дары. Когда наконец осознала, в чем именно заключается суть игры, затеянной тремя братьями. Певереллы перехитрили ее дважды. Смерть победила бы не тогда, когда забрала бы их всех — и братья, и их потомки были сильными, ловкими и талантливыми волшебниками, везение текло в их крови. Как бы она ни спешила, как бы ни старалась, их всегда было слишком много… Они прятались от нее, ускользали, боролись, если не получалось — бросались навстречу так же отчаянно, как жили, с той же силой, страстью, с тем огнем, что всегда пылал в их сердцах. Поколения сменяли друг друга, Певереллы уходили в мир иной, не успевая даже толком познать жизнь — но прошла не одна тысяча лет, прежде чем Смерти удалось выкосить весь некогда могучий род, оставив лишь нескольких волшебников, чтобы напоследок хорошенько насладиться местью. А потом она поняла, что прервется род, но Дары — о, Дары навсегда останутся в мире людей, и ей никогда не будет покоя. Гарри не знает, когда эта мысль пришла ей в голову — да и не хочет знать. Он вообще не уверен, как выглядит Смерть на самом деле, на что она похожа, когда не старается принять форму, привычную их глазу, не искушает и не запугивает их. Телесна ли она, или Смерть — слишком абстрактное понятие, лишь набор силы, магии, знаний? Он знает лишь, что братья — те самые, с которых все началось — продумали все до ужаса детально; одновременно и страшно быть частью чьего-то большого, затейливого плана так много веков спустя, и это даже немного льстит. Гарри впервые чувствует себя не мальчиком-сиротой, не перекати-поле, а волшебником, имеющим род. Волшебником, чьи далекие предки позаботились о своих потомках, как смогли. У его семьи есть история — жуткая, пугающая, но все же она есть. А он, Гарри, — часть своей семьи, последний из Певереллов. И все же Смерть находит ключ — и их история подходит к концу, как и любые другие. Смерть, наконец, понимает, что победит, не препятствуя появлению Хозяина Даров, а дав ему появиться. Потому что человек не может быть Хозяином Смерти, не должен быть, это неизбежно меняет его и ведет в руки Смерти куда вернее, чем если бы она шла за ним по пятам. Он сам идет навстречу — ей остается лишь ждать. Может, Том, а затем и Гарри, были рождены лишь для того, чтобы собрать Дары, вернуть Смерти то, что принадлежит ей по праву. Ей ужасно, безумно надоело ждать, она не любит терять контроль, а больше всего — не хочет быть частью чьего-то плана; Гарри слышит, знает, чувствует это. Когда-то игра забавляла ее — теперь же она начинает утомлять. Должно быть, именно поэтому Гарри и выжил в тот проклятый Хэллоуин, только для того и жил. И он, и Том — последние, на ком хотела отыграться Смерть, последние, чьи судьбы она собиралась калечить, и в результате — единственные, кто мог бы собрать Дары и владеть ими по праву — затем лишь, чтобы и Смерть могла завладеть ими. Ведь она долго, слишком долго ждала.