Погружение

Все началось, когда там, на перроне, Гарри взял Тома на руки, повинуясь неясному душевному порыву, — скулящего, уродливого младенца, часть души, жившую в нем без малого семнадцать лет. И словно сошла лавина, спустило курок — воспоминания хлынули в него потоком, грозя погрести под собой, и он тонул, захлебывался, барахтался в них, а дна все не было видно. Вокзал Кингс-Кросс, скамейка, возле которой стоял Гарри, встревоженный, напуганный Дамблдор, тянущийся к нему, — все это быстро скрылось из виду, теряясь где-то за картинками, мелькавшими перед глазами, за дикой, отчаянной борьбой с Волдемортом и его прошлым. Не было ни младенца, ни рук, осторожно прижимавших его к себе, ни даже самого Гарри — он больше не осознавал себя в пространстве. Тогда для него существовали лишь судорожная, смертельная схватка, вспышки воспоминаний, боль, пропитавшая все вокруг... А еще тогда он впервые почувствовал Волдеморта, словно себя самого. Тот боялся. Это длилось и длилось, а потом закончилось в один миг. Они слились, и Смерть ликовала, а он так и не смог понять в итоге, кто же из них победил тогда… и кто выиграет позже, когда все закончится окончательно. Он сам, Том, они оба — или Смерть, которой иначе пришлось бы ждать много, много дольше? Быть может, даже не зная Тома — Волдеморта, Волдеморта! — не помня его, как себя самого, не думая о нем, Гарри все равно воспользовался бы Дарами. А может, он просто вернул бы их Смерти, не захотев искушать судьбу. Но, помня Тома с самых первых дней его жизни до момента, когда он сказал «Авада Кедавра», направив палочку в лицо кричащего зеленоглазого малыша, чувствуя то, что чувствовал он, разделив с ним такое глубокое, интимное, личное, что по доброй воле не разделил бы ни с кем, Гарри воспользовался камнем даже раньше, чем смог осознать это. Начало было положено, и это было начало конца. В последнее время Гарри все чаще вспоминает события, которые привели его к тому, что он имеет сейчас. Пытается представить, как все могло бы повернуться — если бы только там, на перроне, он послушал Дамблдора и поверил, что помочь Волдеморту нельзя. Знал ли Дамблдор, что произойдет, если Гарри коснется Тома? Если захочет помочь, захочет понять? Знал — и предпочел промолчать? Гарри уверен: расскажи ему Дамблдор об этом, он и близко к той лавке бы не подошел. Слиться с Волдемортом, разделить с ним все — что вообще могло бы быть ужаснее? Гарри, каким он был тогда, решил бы, что это хуже смерти. Или у старого директора были лишь догадки, которые он предпочел оставить при себе? Быть может, он думал, что время Волдеморта истекло, что тот сам выбрал свою судьбу и должен расплачиваться за свои ошибки столько, сколько потребуется? Гарри не исключает и того, что Дамблдор считал, будто они просто не в силах ни на что повлиять. Гарри, которым он стал сейчас, уже понимает, что есть вещи, много худшие, чем делить воспоминания с Томом. Чем быть тем, кем он стал тогда, вернувшись в мир живых, лежа на лесной траве под прицелом десятков палочек, чувствуя, как волосы Нарциссы скользят по его щеке. Слыша ее твердое «мертв». Быть тем, кем он стал сейчас, в кого превращается с каждым днем — вот что по-настоящему страшно. Когда-то ему казалось, что воспоминания — лишь прощальный подарок, оставленный Волдемортом. Что видеть мир через призму его воспоминаний, жить, пытаясь разобраться, где заканчиваешься ты и начинается кто-то еще — последнее испытание, стоящее между ним и мирной жизнью… Если бы Гарри не спас дневник, так бы все и было. Когда-то он смирился бы с этим, свыкся… Или сошел с ума… Женился бы на Джинни, построил дом, стал счастливым отцом двоих, а может, и троих детей. Рассказывал бы им сказки перед сном — думая о Томе, помня Тома, отчасти даже являясь Томом, но, конечно, с этим борясь. Целовал жену — теплую, любящую, такую живую, — предательницу крови и дочь людей, которых когда-то он бы с удовольствием убил. И успешно делал бы вид, что все нормально. Но дневник спасен, изменения необратимы, и с каждым днем Гарри чувствует их все сильнее — еще не понимая толком, что произошло. Дневник, найденный в чемодане в доме Дурслей — тот самый, на страницах которого когда-то зияла дыра — девственно чист, лишь слегка покорежена обложка. Гарри пишет в нем, и Том отвечает, и Гарри, поговорив с ним впервые, вдруг понимает, что натворил. Он чувствует Тома — не так, как чувствовал Волдеморта, а много, много сильнее. Потому что там заперт уже не Том — Волдеморт. С Томом Гарри никогда не был связан. Том никогда не бился с ним, не боролся с ним, не выслеживал и не пытался убить — если не считать короткой встречи в Тайной комнате. Том не был с ним на перроне, не делил воспоминания… не смеялся над ним в Большом лесу. И, конечно, он не умирал под сводами Большого зала, потеряв все, что когда-то имел. Глупо полагать, что, если в дневнике находятся три части души Волдеморта, там нет и остальных. Позже, оказавшись здесь, внутри, Гарри осознает, что Волдеморта больше не существует. Как нет, в сущности, и Тома Риддла — того, с которым ему доводилось встречаться однажды. Но все же ему кажется, что Том, которого он знает, знает по-настоящему — это, скорее, Том Риддл, помнящий свою жизнь от и до, пропустивший через себя воспоминания Гарри, чувства, мысли — всю его суть. Том, но не Волдеморт. С Волдемортом они никогда не смогли бы общаться так просто. Волдеморта Гарри никогда не захотел бы спасти. Поначалу Гарри собирается уничтожить дневник. Убить Волдеморта — на этот раз окончательно. Он не рассказывает ничего друзьям — не хочет пугать их, — и просто выжидает подходящего момента, чтобы отправиться в Хогвартс за клыком василиска или мечом Гриффиндора. Искушение броситься туда сломя голову велико, но Гарри не хочет привлекать излишнего внимания и сеять панику — люди радуются победе, восстанавливают мир из обломков, Хогвартс — из руин; Волдеморт вполне может подождать. Но их связь крепнет, ширится и растет. Гарри не открывает дневник, даже не подходит к нему, но от чувств Тома — Волдеморта — не скрыться. Они долетают до Гарри, преследуют его днями напролет, прокрадываются в сны. До сих пор у него была лишь память Волдеморта, но Том вспоминает — и его воспоминания передаются Гарри, льются, тянутся через их связь. Гарри и не хотел бы, но теперь знает, как тяжело, мучительно, страшно сидеть в дневнике, в маленьком мирке на одного человека, в который никто никогда не придет, из которого нет и не было выхода. Просто сидеть там, сходить с ума, отчаянно надеяться и в то же время знать, что любые надежды напрасны. Он помнит иступленную радость Тома, когда Джинни впервые написала ему, помнит, как прекрасны были все глупые, бессмысленные разговоры с ней, ведь каждым лживым, тщательно выверенным словом Том понемногу приближал себя к свободе. Он помнит, как упоительно было завладеть девчонкой впервые, пройтись по Хогвартсу, полному людей, Хогвартсу, где жизнь бьет ключом. Тогда даже жалкие грязнокровки в гостиной Гриффиндора да кричаще-алые цвета почти его не раздражали. Помнит, как тайком выбирался за ворота, смотрел на пыльную дорогу, ведущую в Хогсмид, и боролся с искушением сбежать, аппарировать, уйти отсюда прямо сейчас. Чтобы возродиться, Джинни нужна была ему целиком, вся — ее силы, вера в него, ее жизнь. Он должен был утешать и убеждать ее, завоевывать доверие — но не пугать. Том терпел пятьдесят лет — и готов был выждать год, если только это все изменит. Он помнит, как сладко было впервые ступить на пол Тайной комнаты и чувствовать, что в тебя по капле втекает жизнь. Как лицо Джинни становилось все бледнее — и с каким удовольствием, почти нежностью Том наблюдал, как краски покидали ее лицо — ведь в это время сам он обретал плоть. Малышка Джинни Уизли должна была умереть — но, если бы Том властен был сохранить ей жизнь или отобрать ее, возможно, он бы даже пощадил девчонку. Она безмерно раздражала его — но Том дорожил собой и умел быть пусть не благодарным — щедрым. Джинни оказалась полезнее, чем все слуги Лорда Волдеморта. Джинни оказалась верна — да, не ему, но своему воображаемому другу Тому, — настолько, что этого хватило, чтобы завладеть ей, поглотить ее. Джинни, наконец, была забавной маленькой игрушкой — и, как бы сильно она не раздражала Тома, в тот момент, глядя на нее в последний раз, он думал о ней почти с жалостью. Легкой, немного брезгливой жалостью и равнодушной мыслью о неизбежных жертвах войны. А еще он помнит, как стоял, глядя, как из глаз Гарри Поттера постепенно уходит жизнь, и наслаждался своим триумфом. Эти мысли сводят Гарри с ума, но еще больше его пугает острое, страшное ощущение безысходности. Жизнь не радует его, потому что вся она отравлена чувствами Тома, снова застрявшего в дневнике, обладающего всей памятью Волдеморта и отчетливо знающего, что его ждет. Тома, который одинаково сильно боится и умирать, и снова быть здесь — просто быть, как и все годы до того. Однажды Гарри приходит мысль, что сначала он спас Тома, и только потом тот притянул к себе все остальные части души Волдеморта. Что Том — как первый крестраж, — вероятно, был самой большой и цельной частью. Что, возможно — только лишь возможно, — его личность перевесила и победила куски, хранившиеся в медальоне, Нагайне, чаше и кольце, ту часть, что долгие годы просидела в Гарри, и даже Волдеморта, погибшего от собственного заклятия, когда Старшая палочка подвела его. После того, что Гарри знает и помнит, Том Риддл кажется ему куда меньшим злом, чем Волдеморт; для Тома в его душе не так уж и много ненависти. Гарри отдает себе отчет в том, что Риддл — убийца и будущий Волдеморт, но боже, боже правый, как можно всерьез думать об этом, если тебя на клочья раздирают чужие чувства, и ты медленно, но неотвратимо сходишь с ума? Гарри и приходит-то к Риддлу впервые, чтобы все это прекратить. Остановить хоть на пару мгновений, получить передышку, собраться с силами. Тогда, поговорив с Томом, подпитав свою ненависть, вспомнив — и убедив себя, — что Том и есть Волдеморт, Гарри мог бы… Он мог бы… — Поттер, — недовольно говорит Том, вырывая Гарри из воспоминаний. Он звенит какими-то склянками, отбрасывает в сторону несколько пустых пузырьков и захлопывает ящик. Гарри морщится от звука разбившегося стекла. — И здесь тоже пусто. Гарри безразлично пожимает плечами. — Поттер, — чуть тише говорит Том. Когда он злится, то не повышает, а понижает голос. Эти опасные, низкие нотки в его словах должны заставить Гарри насторожиться — но ему слишком плохо, чтобы всерьез тревожиться о перепадах настроения Тома. Мистер Поттер слег, и вот уже несколько дней врачи Мунго борются за его жизнь; пять часов прошло с тех пор, как он в последний раз приходил в сознание. Гарри тоже нездоровится. Его морозит — не помогают даже согревающие чары. Он сидит на больничной койке, поджав под себя ноги, кутаясь сразу в несколько одеял, а Том сосредоточенно просматривает каждый ящик, каждую полку в поисках зелья, которое может оказаться полезным. Гарри несколько раз пил укрепляющий состав, и на некоторое время ему действительно становилось лучше — но зелье закончилось, новой порции Укрепляющего нет, и, хотя Том перевернул все вверх дном, он так ничего и не нашел. — Здесь есть еще немного антипростудного, — говорит Том, подходя ближе, и Гарри смотрит на него снизу вверх. Лицо Тома бесстрастно. — Возможно, оно сможет на время… — Тебе прекрасно известно, что это не простуда, — раздраженно перебивает его Гарри, нервно комкая край одеяла. — Том, ты хоть раз простужался здесь? — И все же, ты мог бы попробовать… — на удивление терпеливо продолжает Том. — Оно не поможет, — сквозь зубы говорит Гарри. — Я не болен, Том. Правда. Это не болезнь, ты же знаешь. Том смотрит на него тяжело и холодно. — Хватит, — говорит он вдруг, подступая к кровати почти вплотную, приподнимает лицо Гарри за подбородок и наклоняется к нему. — Хватит, Поттер. Ты не будешь сдаваться. Ты не посмеешь. Гарри дергается, но Том лишь сжимает руку сильнее. — Ты всегда сражался до последнего — делай это и сейчас. За окнами гремит гром, и небо прочерчивает молния. Стекла тонко звенят от порывов ветра. Дождь льет сплошной стеной — так, что не разглядеть ничего, кроме быстрых косых струй. Когда утром Гарри спустился в холл, входной двери уже не было — как, он уверен, нет больше и того, что находилось за ней. — Это приказ? — язвительно уточняет Гарри. — Ты не подчиняешься приказам, не так ли? — произносит Том с холодной улыбкой. — Это совет. — Как это мило с твоей стороны — давать мне дружеские советы, — Гарри хрипло смеется, отпихивая руку Тома и отодвигаясь к стене. — Самое время. Том тоже усмехается кончиками губ. — Ты ведь знаешь, что я могу быть милым, если захочу, — говорит он насмешливо. Гарри замолкает, с удивлением глядя на него, и в глазах Тома загорается странный огонек. — Что, Поттер, — негромко спрашивает он, — чего ты ждешь от меня? — его рука поднимается, чтобы очертить скулу Гарри и его подбородок, мягко пройтись по губам. Гарри прерывисто выдыхает, отстраняясь, и Том позволяет ему это. — Признаюсь, это даже забавно — снова и снова не оправдывать твои ожидания… Они вздрагивают от резкого звона — оконное стекло разбивается, и Больничное крыло тут же наполняется шумом ветра, стуком капель о подоконник и холодом, пронизывающим до самых костей. Гарри судорожно кутается в одеяло, а Том сжимает руки в кулаки так, что костяшки пальцев белеют; все веселье разом уходит с его лица. В следующий момент он бесцеремонно сдергивает Гарри с кровати, отбросив одеяло в сторону, и тащит его к двери. Первые мгновения Гарри следует за ним, но потом вырывает руку и отступает. От холода кожа тут же покрывается мурашками — не помогает даже теплая мантия. Том оборачивается и пытается снова схватить его за руку, но Гарри отшатывается к стене и выставляет перед собой палочку. — Не подходи ко мне, — говорит он резко. — Не трогай меня. Палочка Тома тут же целится на него в ответ. — Сейчас мы спустимся в подземелья, Поттер, — тихо, раздельно произносит тот, — и сварим столько укрепляющего зелья, сколько потребуется, чтобы тебе стало лучше. Ты пойдешь со мной — не думай даже, что я позволю тебе остаться здесь, когда ты находишься в таком состоянии. — Ты уверен, что подземелья все еще существуют? — почти истерически смеется Гарри. Они смотрят друг на друга, и Гарри отступает на шаг, морщась от противной, болезненной слабости, — но Том неотвратимо следует за ним. — Никто не мешает нам проверить, — говорит он на удивление спокойно, хотя на скулах надуваются желваки. Он подступает ближе, и Гарри остается на месте, дает ему подойти — и перехватывает занесенную для удара руку, цепко сжимая пальцы, не выпуская ее, даже когда Том силится их стряхнуть. Мгновение, и палочка Тома упирается ему в шею. — Ты будешь бороться, — шепчет он, приближаясь к Гарри, почти прижимаясь к нему — так, что губы Тома оказываются у самого его уха. Гарри делает крошечный шажок назад, упираясь лопатками в стену, но Том шагает следом за ним, и его тело — горячее, сильное — вжимает Гарри в штукатурку, пригвождает к месту вернее, чем это сделало бы любое заклятие. — Даже если мне придется пытать тебя прямо здесь и сейчас, чтобы добиться хоть каких-то действий. Ты не сдашься, Поттер. Он ведет палочкой по шее Гарри, вжимает ее до боли, и Гарри сильнее стискивает его руку. — Я и не сдался, Том, — говорит он тихо. Щека Тома — напротив его губ; стоит им чуть повернуть головы, и они столкнутся лбами. Гарри чертовски неуютно, он и хотел бы отступить, но места нет. Его прошивает дрожь — от слабости, холода, а может, оттого что они с Томом находятся до ужаса близко, и это слишком тревожащее, странное ощущение, чтобы он мог стоять спокойно. — Вот как? — убийственно отвечает Том. — Тогда что же ты делаешь? Чего ждешь? Все здесь рушится, Поттер, ты — болен… — Я не болен — я умираю. Когда говоришь это так, в щеку, в шею Тома, происходящее не кажется реальным, и произнести это куда легче, чем должно быть. Том замирает. — Ты знаешь, Том, ты ведь должен знать, — бессильно говорит Гарри — он уже не способен ничего объяснять. — Ты помнишь всю мою жизнь, ты чувствуешь то же, что и я, и раз уж до меня долетают твои мысли, то ты наверняка слышишь мои. Если ты не знаешь, что происходит… то только потому, что не хочешь. — Том поворачивает голову, чтобы взглянуть ему в глаза, и Гарри договаривает ему прямо в губы, чувствуя, как отчаянно сжимается сердце: — Просто прими это. Они стоят на месте — палочка Тома все так же упирается ему в шею, пальцы Гарри цепляются за его руку, и их взгляды сталкиваются, проникают друг в друга; молчание длится так долго, словно вечность уже наступила. Наконец Том высвобождает руку и отступает на шаг. — Ты в самом деле думаешь, что?.. — Я не знаю, — отчаянно говорит Гарри. — Не знаю. В горле пересыхает. Гарри дрожащей рукой наколдовывает стакан, едва не роняет его, пошатнувшись, и, наверное, бледнеет так, что становится белее простыни. Том придерживает его за локоть. — Что? — говорит он резко. Гарри шевелит губами, но не сразу может вдохнуть. Он цепляется за Тома, медленно оседает на пол и несколько долгих секунд невидяще смотрит перед собой, прежде чем пробормотать: — Он мертв. Спасти мистера Поттера не удалось — и сама мысль о том, что какой-то его части больше нет, кажется дикой и абсурдной. Гарри думал, что ему будет больно, но боль не приходит — лишь страх. И лихорадочное, горячечное предвкушение. Том молчит. Гарри поудобнее перехватывает стакан левой рукой, наводит на него палочку и наколдовывает воды — но заклинание не выходит у него с первого раза. Впрочем, как и со второго, и с третьего. Он тупо смотрит на ставшую бесполезной палочку, на пустой стакан, затем отбрасывает их в сторону и зябко отхватывает себя руками. Том не говорит ничего — наколдовывает еще один стакан, наполняет его водой, подносит к губам Гарри и ждет, пока тот сделает несколько глотков. Напившись, Гарри прикрывает глаза и говорит: — Прости меня. Ему не стоит извиняться, на самом-то деле, но Гарри чувствует, что должен сказать хоть что-то. Стакан от его губ исчезает. Том разбивает его о стену и выходит, хлопнув на прощание дверью. Гарри, раскачиваясь, сидит на полу и думает о том, как долго он ждал этого момента и как боялся — сейчас же паника постепенно вытесняется странным, неправильным ликованием. Страх есть, от него никуда не деться, но Гарри впервые понимает это так ясно: он победил. Они победили. Мистер Поттер умер, а вместе с ним — все человеческое, что было и оставалось в Гарри. Все, что могло еще умереть. Все, что принадлежало этому миру. Но одна часть не может существовать без другой — еще немного, и мистер Поттер потянет его за собой. Их обоих. Дары меняют волшебника — изменения необратимы, Гарри давно уже не человек. Его магия с каждым днем была все больше схожа с магией Смерти, мысли — переставали принадлежать лишь ему. Он мог бы пойти по пути, что был ему уготовлен, разделить с ней вечность, скрасить ее существование, узнать о том, что было скрыто от глаз всех смертных. Перестать быть собой. Поддаться этим изменениям и получить награду — или проклятие. Но Гарри предпочел рискнуть — сейчас, когда уже ничего вернуть нельзя, ему кажется, что рисковал он не зря. Мистер Поттер был той его частью, которая целиком и полностью принадлежала этому миру. Он был человеком — а значит, мог жить… и мог умереть. Не разделись они когда-то, и изменения затронули бы всего Гарри, и у вечной жизни, что, должно быть, ждала его впереди, не было бы альтернатив. Теперь же он умрет — наверное, уже умирает — и для Гарри Поттера все закончится навечно. Как и для Тома Риддла — они ведь заперты здесь вдвоем. Гремит гром, одновременно с этим раздается страшный, ужасный грохот откуда-то снизу, и Гарри вскакивает на ноги, пошатнувшись, бросается к двери. — Том, — зовет он. В коридоре пусто — лишь дрожит на потолке люстра. Гарри, цепляясь за стену, доходит до лестницы, оглядывается и, оскальзываясь на ступенях, цепляясь за перила ослабевшей рукой, спускается вниз. — Том! — кричит он еще раз; голос срывается и дрожит. — Том! Тома нет и в холле. С потолка сыплется побелка, что-то опасно грохочет еще раз, и Гарри вздрагивает, ускоряя шаг. Он пересекает холл, отшатывается, когда совсем рядом с ним с лязгом и звоном падают доспехи, и кричит снова, громко, отчаянно: — Том! — уже не надеясь, что его услышат. Что Том еще… Но кто-то вдруг хватает его за плечи, разворачивает, и Гарри облегченно выдыхает, вглядываясь в знакомое бледное лицо. — Том, — повторяет он как мантру. — Поттер, — отвечает Том, изучая его лицо так же пристально, почти отчаянно, словно хочет запомнить его навсегда. Стены дрожат; в Большом зале бьются стекла и валятся на пол тяжелые гобелены — Гарри не видит этого, но слышит и отсюда. Чудь дальше по коридору падают со стен картины и старинные подсвечники. — Сейчас все закончится? — спрашивает Гарри, еще не в силах поверить в это до конца. — Это ты мне скажи, — говорит Том с привычной насмешкой. Его лицо бледно почти до синевы и странно спокойно, но губы кривятся; Гарри почти слышит его мысли. Он знает, Смерть думает, что победила — но на самом деле победили и победят они, ведь, когда все закончится, оно и начнется одновременно. Гарри помнит: однажды Дамблдор сказал, что смерть — лишь еще одно приключение, сейчас ему как никогда хочется в это поверить. Он не может сказать наверняка, что ожидает их с Томом, но уверен, что это не конец: их ждет приключение — новое, прекрасное, яркое. Смерть наконец отпустит их, должна отпустить — и на этот раз их жизни не будут тронуты, пропитаны ей, ведь род Певереллов наконец прервется, а Дары вернутся к своей законной хозяйке. Гарри кажется, в обмен она позволит им… Совсем рядом с ними с диким грохотом падает люстра, и Гарри отшатывается, Том отпускает его — а дальше все происходит слишком быстро. Гарри видит, что стены в буквальном смысле ходят ходуном, уши закладывает от шума, звона, стука — все вокруг рушится на глазах. От взметнувшейся в воздух пыли совсем ничего не видно — и Гарри, пригибаясь и прикрывая руками голову, бросается вперед, пытаясь отыскать Тома. В ушах нарастает низкий, тревожный гул, и Гарри испытывает почти первобытный ужас и одновременно — дикий, сумасшедший восторг. — Том! — кричит он, срывая голос, и вдруг слышит, что Том тоже зовет его по имени. Губы сами собой расплываются в улыбке. Сейчас, совсем скоро, все начнется заново — и наконец-то будет по-настоящему, без привкуса смерти, без вечной погони и вечных попыток уйти от судьбы. Гарри почему-то кажется, что, если только впереди их ждет еще один путь, им суждено пройти его вместе. Пол ходит ходуном. Гарри лихорадочно осматривается и вздрагивает — Том возникает прямо перед ним. Они одновременно бросаются друг к другу под дикий грохот, с которым рушится все вокруг, Том протягивает ему руку, и Гарри вцепляется в нее из последних сил. Они переплетают пальцы. — Том, — говорит Гарри, задыхаясь. — Том, я… Губы Тома изгибаются в улыбке. И все меркнет.