Записки новичка.

Дождавшись окончания процедуры и заверений медиков, что все прошло нормально, Мэдлен распорядилась: - За полчаса до того как она очнётся, сообщите мне. Переоденьте и привезите в мою комнату. И ещё, вживите ей в предплечье нейро-шокер. Если у кого-то из присутствующих и были возражения по поводу того, что бедной девочке и так досталось, и это как бы уже слишком, то они оставили их при себе и молча приняли приказ к исполнению. Пришла в себя я лежа на полу. Из блестящего отполированного паркета. С тяжёлой мутной головой и подспудной, едва заметной дурнотой. При этом прекрасно помнящая кто я, но совсем не понимающая где я, и что происходит. Чуть полежав, разглядывая близкий узор на половицах, вдыхая еле заметный запах мастики и мучительно пытаясь вспомнить, что случилось, я наконец приподняла голову и осмотрелась. Увиденное заставило меня насколько я могла резко, принять сидячее положение. Слишком просторная чтобы быть уютной, но не лишённая некоторого строгого стиля комната, отнюдь не пуста. По мне, так присутствующих явно многовато. Трое незнакомцев. Я совершенно точно вижу их впервые в жизни. Ближе всех ко мне, в удобном кожаном кресле расположилась женщина. Красивая. Пышная копна каштановых волос, строгое коричневое платье-футляр в тон, с вырезом на груди. Быть может именно из-за близости женщины, взгляд первым делом остановился на ней, но что-то мне подсказывает, что причина не в этом, и находись она хоть в самом дальнем углу, всё равно бы взор приковался к ней же. От нее исходит некая неуловимая властность… или сила? Хотя непонятно, как я это ощущаю, ведь она не делает для этого ровным счётом ничего, но но тем не менее ощущаю очень явно. Во взгляде ее темно-карих глаз нет ни дружелюбия, ни неприязни, скорее это… любопытство? Нет, не оно. Ожидание? Да, это гораздо ближе. Спокойное ожидание моей реакции. Хотя пожалуй, интерес тоже присутствует, не зря мне померещилось любопытство, но интерес сугубо профессиональный и отстраненный, не имеющий в своей основе ничего личного. С трудом и нехотя, я прерываю с ней зрительный контакт и перевожу взгляд на дальнюю часть комнаты, где перед дверью маячит мужчина в черном костюме. Нехотя и пожалуй даже с опасением потому, что женщину в кресле я идентифицирую как главный источник опасности и предпочла бы постоянно держать ее в поле зрения, но мне нужно хотя бы мельком оценить и остальных присутствующих. Итак, мужчина. Не могу сказать, что он внушил мне больше доверия. Высокий шатен с волнистыми волосами до плеч, собранными на затылке в хвост. И даже прекрасно сшитый и сидящий костюм не вводит меня в заблуждение. Этот человек может быть кем угодно, только не беззащитным работником умственного труда. Хотя и типичным тупым амбалом его не назовешь. Скорее я бы поставила на наёмного убийцу высшего класса. Но несмотря на это, напрягает меня он все же меньше, возможно из-за того, что попросту находится довольно далеко, а может и потому, что в нем я не вижу даже намека на интерес к собственной персоне. Такое чувство, что все, что здесь происходит, его не касается. И меня это устраивает. Вот бы ещё все, что происходит, не касалось и меня… Ну и наконец слева, в противоположном углу комнаты, ближе чем мужчина, но дальше чем женщина в кресле, за небольшим столиком сидит миловидная азиатка с черными блестящими волосами собранными в аккуратный пучок. Она что-то читает? Или разглядывает? На небольшом экране? Что такое у нее в руках? Я оглядываюсь по сторонам. Все вокруг чужое, непривычное. Обстановка… И люди... Они какие-то не такие. Все выдает в них чужаков - одежда, поведение… Где я вообще? Словно почувствовав мой невысказанный вопрос, женщина в кресле заговорила, и я резко развернулась в ее сторону. - Здравствуй, Марина. Меня зовут Мэдлен. Добро пожаловать в Первый Отдел. Здесь ты будешь тренироваться и учиться. А если все пойдет хорошо, то и работать. Пока же ты должна повиноваться и выполнять все, что тебе велят. И несмотря на то, что сказанное было произнесено на чистейшем русском без малейшего акцента, я лишь укрепилась во мнении, что имею дело с иностранцами. Одно имечко чего стоит. Мэдлен, ишь ты. Да и понимания ситуации мне ее речь не добавила. Повиноваться я должна? С какого перепугу? Кто они такие? Что такое Первый Отдел? И где моя семья? Мэдлен тем временем продолжила, словно не замечая моего смятения: - Для начала будь добра, встань и ответь на несколько вопросов. Встать-то я конечно встану, так уж и быть. Я и сама собиралась. Неудобно как-то сидеть перед ними на полу, а вот насчёт вопросов ещё посмотрим. Я поднимаюсь с пола, и Мэдлен одобрительно кивнув, все так же вежливо предлагает: - Подойди пожалуйста к Антонии. То, что Антония это азиатка за столом, я догадываюсь сама. Собственно других вариантов и нет. Не предполагать же, что мужчину у двери зовут столь экзотическим именем. Неохотно, но я выполняю и это приказание, остановившись в полуметре от стола. И вместе с тем в душе нарастает раздражение, желание сопротивляться и потрепать им нервы. Меня бесит ситуация в которой я нахожусь. Мне ничего не объяснили, но требуют повиновения. С какой стати? Кем они себя возомнили? Не могу сказать, что совсем не боюсь, нет, страх есть, но раздражение не даёт ему проявиться в полной мере. Тем более ничем конкретным мне не угрожали, мне вообще не угрожали. Они просто ведут себя так, словно не допускают и мысли, что их могут ослушаться. Но это явно не то, что может меня остановить. Мэдлен вновь, но на этот раз как я понимаю, не мне, разрешающе кивает: - Начинайте. Теперь, подойдя ближе я вижу, что перед азиаткой на столе и в самом деле небольшой экран, поглядывая на который она начинает задавать вопросы. Вопросы лёгкие и банальные, ответить на которые мне не составило бы ни малейшего труда. Вроде того, как меня зовут, сколько мне лет и все в том же духе, вот только я и не думаю отвечать, сочтя, что с них достаточно того повиновения, что я проявила встав и подойдя к столу. Где-то после пятого заданного вопроса и не полученного ответа, азиатка замолчала и вопросительно посмотрела на Мэдлен. - Марина, - окликнула меня та. Я неохотно обернулась в ее сторону. Знают же как меня зовут, значит скорее всего знают и все остальное. Интересно ещё откуда? И зачем тогда спрашивают? Мэдлен казалось бы все в той же непринужденной позе восседает в кресле, вот только взгляд ее неуловимо изменился, стал холодным, требовательным и пронизывающим. - Почему ты не отвечаешь? - Не хочу, - сдерзила я. - Зря, - только лишь и сказала Мэдлен. И я почувствовала, что похоже и впрямь зря. Но продолжала упорствовать. Предчувствия ведь к делу не пришьешь. - Ещё раз, - скомандовала Мэдлен. Азиатка вновь спросила как меня зовут, и вновь не получив ответа, на этот раз дальше по списку не пошла, а сразу подняла взгляд на Мэдлен. - Что ж, - сказала та. - Я надеялась, мы обойдёмся без этого. Антония, ты знаешь, что делать. Эта реплика мне не понравилась. Уж больно она похожа на завуалированную угрозу. На всякий случай я отшагнула от стола подальше, и встала так, чтобы видеть и Мэдлен тоже. Но ни та, ни другая и не собирались ко мне подходить. Я скосила взгляд на мужчину, стоявшего истуканом у двери, но и он не думал хоть что-то предпринимать. Антония в третий раз спросила как меня зовут. И я не выдержала: - Марина, вы же знаете, зачем спрашивать? Но та на сарказм в моем голосе не отреагировала никак, и тем же голосом профессионального диктора пожелала узнать, сколько мне лет. Я промолчала, с вызовом глядя ей в глаза, но похоже на мой вызов ей было так же наплевать как и на сарказм. Она подождала ответа пару секунд, а затем взяла лежащий на столе, и ранее мной не замеченный маленький пульт и нажала на кнопку. В ту же секунду все тело захлестнула дикая, всепоглощающая боль, скрутившая меня в узел и бросившая на пол. Реальность перестала существовать. И не только реальность, меня тоже больше нет. Ни образов, ни мыслей, ничего. Одна лишь пронизывающая, беспощадная боль. Я - оголённый нерв, созданный, чтобы ощущать это. И никакого намека на спасительную потерю сознания от болевого шока. Не знаю сколько это состояние продолжалось, но постепенно сквозь боль пробилось осознание себя. И не могу сказать, что от понимания, что это мне так плохо, стало легче. Скорее наоборот. Ещё чуть погодя, я стала различать, что эпицентр боли находится в моей правой руке - между плечом и локтем. Именно через эту точку словно тянут и выдирают все нервы, которые есть в моем теле. Очень постепенно боль начинает ослабевать и в ней становится заметен пульсирующий характер. Сознание потихоньку проясняется, и я осознаю, что лежу на полу, вцепившись левой рукой в правую и вдобавок придавив ее всем весом к полу. Если бы это ещё помогало... Вскоре я вполне нормально себя чувствую, осталась только обычная сильная боль в руке, не затмевающая рассудок и уже стихающая, да частое поверхностное дыхание и испарина по всему телу от ушедшей боли на самой грани болевого шока. Не знаю, сколько прошло с того момента как азиатка нажала на кнопку - минута, пять, или полчаса. Я потеряла всякое ощущение времени. И сейчас, очухавшись, не спешу вставать и хоть как-то показывать, что пришла в себя. Вот теперь, у меня появились основания для страха. И я боюсь. Жутко боюсь их всех. Но больше всего почему-то Мэдлен. Хотя ничего странного в этом нет. Меня не обманывает высказанное ей показное сожаление о необходимости причинить мне боль, я прекрасно понимаю, что несмотря на то, что на кнопку нажимает азиатка, инициатива исходит не от нее. Затаившись, я берегу мгновения без боли. Но моя жалкая уловка не возымела успеха. Почти сразу Мэдлен заметила, что я уже могу связно мыслить, и голосом, от которого я теперь вздрагиваю как от удара хлыста, поясняет, видимо на тот случай, если до меня ещё не дошло: - Мы вживили тебе в руку нейро-шокер. Я лежу к ней спиной, но желания обернуться и посмотреть ей в глаза, у меня больше нет. Но это не мешает мне ее слышать. И после команды: "Встань!", а это именно команда, а не вежливая просьба, как немногим ранее, я ещё сильнее съеживаюсь, заранее зажав правую руку, и лихорадочно и бесполезно придавив ее к полу, жду неминуемого возмездия за непослушание, ибо вставать я не собираюсь. На этот раз мной движет не раздражение, и не желание потрепать им нервы, а протест отчаяния. Я в равной степени боюсь и боли, как я уже понимаю, неизбежно последующей, и того, что встав с пола, я сделаю первый шаг к окончательной потере себя. Я отчаянно не хочу идти той дорогой, на которую меня толкают. Только один шаг, и рано или поздно мне конец. Так может, лучше сразу… Зажмурившись в жутком ожидании, я не вижу, как Мэдлен кивает азиатке, но боль находит меня и без этого. Возмездие неотвратимо - вот первый урок преподанный мне здесь. В этот раз все было много хуже. Может потому, что разряд, или что это там, прошёлся по уже потревоженным нервам, а может он дольше длился, или был сильнее. Не знаю. Одно осталось неизменным - сознания я не потеряла и ощутила всё предписанное мне моими мучителями сполна. Приходила в себя я дольше и тяжелее. Меня трясло неостановимой крупной дрожью, к которой присоединились и бесплодные позывы к рвоте. Если бы было чем, меня бы вывернуло. Но желудок пуст и паркет уцелел. Я дышу тяжело и со всхлипами, ибо к уже почти привычной боли в руке, присоединилась и тяжесть в груди, мешающая нормально вдохнуть. Но несмотря на свое плачевное состояние, вновь услышав из ненавистного кресла приказ: "Встань!", я со стоном поднимаюсь на трясущиеся ноги. Может быть то, что меня ждёт в будущем и страшно, и плохо, но я всего лишь семнадцатилетний почти ребенок и больше сопротивляться им не могу. Я сдаюсь. Я не хочу больше боли. Во всяком случае прямо сейчас. Я не могу. - Подойди к столу. Голос больше не мягкий, и не вежливый. Сопротивляясь, я потеряла право на ее снисхождение? Но в нем нет и ни злости, ни гнева, ни раздражения. Ничего нет. Он просто сухой и безэмоционально информирующий меня о том, что я должна сделать. Выполнив приказанное я замерла перед азиаткой, больше всего мечтая лишь об одном - иметь возможность лечь или хотя бы сесть. Но даже на такое простое действие по своей воле я теперь не решаюсь. И похоже, мне пора привыкать к постоянному чувству страха и полной зависимости. Будь у меня поменьше гордости, и побольше ума, я бы попросила разрешения, теперь я уверена, Мэдлен не отказала бы мне. Ее можно обвинить во многом, но только не в беспричинной жестокости. Это ей не свойственно. Она бывает хладнокровно и обдуманно жестока, но ее поведение всегда служит какой-то цели. А на тот момент она своего от меня добилась - сломала, и если бы я подтвердила это смиренной просьбой, мне бы разрешили, но я этого не делаю и продолжаю из последних сил стоять и безропотно отвечать на всевозможные вопросы. Обо мне, о моей семье, о месте где я жила, и ещё на многие другие. Иногда очень странные, но все они касались моей прошлой жизни и я всегда могла на них ответить. Ровно до того момента, как они подобрались по времени к моему попаданию в это место. Здесь в моей голове зияла черная дыра. И при попытке вспомнить, на меня накатывают волны дурноты. Я не смогла ответить на один вопрос, затем ещё на один. И ещё, и ещё… Заметив, что азиатка вновь переглянулась с Мэдлен, я резко развернулась, чтобы видеть обеих. Похоже им не нравится тот факт, что я перестала отвечать. И я уже знаю, чем мне грозит их недовольство. И когда Мэдлен окинув меня внимательным взглядом перевела его на Антонию, я отскочила назад, как будто это могло что-то изменить, и вскричала: - Не надо! Не надо больше! Я не помню! Я не вру, я правда не помню! Не знаю чего в моем вопле было больше - мольбы или искреннего удивления, но похоже, это подействовало. - Хорошо, - сказала Мэдлен. - Сейчас тебя отведут в твою комнату, и ты сможешь отдохнуть. Когда что-то вспомнишь, расскажешь мне. Ясно? - Да. - И ещё. С этого момента тебя зовут Мари. Мари Леклерк. Повтори. - Мари Леклерк, - послушно повторила я. У меня не осталось сил спорить. Да и стоять сил уже не было. Я мечтала только об одном - лечь и хоть на немного забыться. Уснуть и проснуться дома? Об этом я мечтала? Возможно. Наивная. Но так или иначе, после всего случившегося к смене своего имени я отнеслась на удивление равнодушно. - Майкл, проводи её пожалуйста, - вежливо попросила Мэдлен. Тогда я впервые узнала, что Майкл - это Майкл. И что в отличие от меня, на него учтивость Мэдлен все еще распространяется. Он и правда отвёл меня безликими серыми коридорами в мою камеру, язык не поворачивается назвать ее комнатой, где кроме широкого лежака ничего больше и не было. Предупредив, что завтра за мной зайдут в пять утра, чтобы отвести на тренировку, Майкл ушел. А я, наконец-то оставшись одна, потерянно опустилась на лежак. Я так хотела этого в той комнате, и вот теперь не знаю, что делать со своим одиночеством. До сего момента у меня не было возможности осмыслить происшедшее, а появившись, она принесла с собой только наваливающиеся с каждой секундой тоску, страх, отчаяние и одиночество. Такое одиночество, которое не исправит никто из здешних. Я так тоскую по своей семье, что мне кажется не смогу без нее жить. И я понимаю, что мое намерение забыться вряд ли осуществимо. Забравшись на лежак с ногами и сжавшись в комок, я скулю как побитая собака. Я многого не понимаю, не понимаю и не помню, как оказалась здесь, но свою жизнь до этого места помню очень хорошо. Я начинаю вспоминать родителей, дом, и от этого тихий скулеж переходит в отчаянные рыдания. Но чувство самосохранения подсказывает мне, что этого делать не стоит. Сделав над собой усилие и задавив истерику, я стараюсь заполнить провал в памяти, который их интересует, уже понимая, что от меня не отстанут, хоть и не понимая, почему. Но и это у меня не выходит. Лишь только вновь начинает до тошноты болеть голова. Через несколько часов, которые я провела то впадая в забытье, то просыпаясь и вновь осознавая ужас новой реальности, ко мне зашёл агент с ужином, как он сам сказал. Но мне было так плохо, что я не вставая с лежака, унизилась до просьбы - пожаловалась на головную боль и попросила таблетку. Минут через двадцать мне ее и правда принесли, проследили чтобы я выпила, и ушли, оставив ужин в комнате. Но я к нему так и не притронулась. Боль утихла через какое-то время. Осталось только чувство разбитости и крайней усталости, и я ещё чуть поплакав, так в слезах и уснула. А на следующий день, несмотря на то, что поводов порыдать появилось множество, делать это мне стало некогда. Я пыталась выжить.