В бастардах у судьбы

Стылый ветер, нетоптанный снег, скрипящий под сапогами. Стук чёрной крови в висках и предчувствие боя. Он оглянулся один лишь раз; древний, как эта демонова вселенная, страх живого перед мертвым ворочался где-то под сердцем. Он медленно шел по заснеженному остову старого лагеря, отгоняя ничего не значащие воспоминания, будто назойливый снег. Только она разделила с ним эту печальную встречу. Только она и её испытывающий взгляд, лишенный сочувствия, как и многих других бесполезных эмоций, неотрывно и с интересом следящий за тем, как он, будто в прорубь, окунается в своё не такое уж давнее прошлое… Чужая душа – потёмки, так говорят. Для всех, кроме Морриган. Кажется, недавно эта скользкая мысль приводила его в ярость. Теперь он был почти благодарен ей за молчание и этот, не плотоядный, нет, а вовсе лишенный всяческой страсти интерес. Не сердце сказало ему прийти, и даже не кровоточащая мозоль по имени «память». Нет иной сентиментальности помимо долга, говорил он себе, впрочем, ответа не находил. Он знал, больше всего она презирала в нем его сентиментальность… Но когда под общий неодобрительный гул у лагерного костра он согласился взять с собой спутника, губы сами произнесли её имя. Чужая душа – потёмки. Возможно, она проходила мимо этого места десятки раз, держась волчьих троп. Может даже являлась в крепость в базарный день с убранными под крестьянский платок волосами… Ещё недавно она заявила бы во всеуслышание, что Остагар - последнее место, где она хотела бы оказаться. Теперь, вместе с обострённым ощущением холода, в ней зрело чувство, что её единственное место - за его широкой спиной. Ох, как смеялась бы Флемет! Отбившись от стаи обезумевших от скверны волков, будто бы мимоходом раскроив голову гарлоку, вдруг возникшему сбоку, он лишь на мгновенье зацепился взглядом за неуместный, будто вырванный из контекста предмет. Золото поблёкло и будто подёрнулось патиной, но силуэты бегущих гончих были всё те же, что и в день их с Дунканом прибытия в Остагар. Всадники золотой вязи беззвучно трубят в золотые рожки. Олень, взметнув рога, несётся по золоту… к смерти. Странная штука – память. Кайлана нет, есть лишь его золоченая раковина, а Алистер все ещё помнит. Сияние солнца на позолоте. Глаза короля, смотрящие на него с брезгливым отблеском узнавания, как смотрят на свой неудавшийся, слишком правдивый портрет. Кивок Логейна, обращенный не к Дункану - к нему. Насмешка ль судьбы, что Логейн, а вовсе не Кайлан, в итоге назвал его братом?.. Братом по проклятой крови. …Тусклый блеск чаши, той самой, из которой он сам и десятки прочих испили судьбу, не вызвал в нем отклика… Ключ Элрика оказался там, где и должно; он жёг ладонь, как горсть горячих угольев. Перерубая мечом хребет генлока, орудовавшего в кузне, продираясь сквозь сугробы на месте лагеря магов, даже бросая короткий взгляд на то, что было когда-то псарней, он не мог не думать о том, что ещё ему предстоит узнать. И Алистер не был разочарован; он, бастард, что с рождения и по сути являл собой знание – ненужное и не менее опасное, чем орлесианская угроза. В том, что угроза действительно неотвратима, он убедился, лишь пробежав взглядом строки писем Селины. Возможно горькая усмешка, примерзшая к лицу, отразила несколько больше того, что он сам очертил для себя как дозволенное, но ведьма, молча тронув его за рукав, неожиданно печально указала глазами на что-то, привлекшее её внимание, что-то светлое на мосту, ведущем к башне Ишала… Как ни хотелось ему взглянуть туда, на искромсанные останки человека, так и не ставшего ему братом, пусть и бывшего его королём, Алистер напомнил себе: чем бы ни было это тело при жизни, он здесь не из-за него. …он стоял на коленях, склонившись над уж год как погасшим костром, как будто в молитве. «Наверное, эта молитва была бы последней, Дункан, – подумал Алистер, усмехнувшись. Криво, но зато искренне. - Видит Создатель, моё прежнее усердие так и не позволило мне уверовать. Но я всё же молился. Впрочем, теперь… вряд ли стану. Ты знаешь… я смалодушничал, сказав, что не вижу для себя иной доли, кроме этой, которая есть. Я понял, когда ты был уже мёртв, но твоя смерть не делает суть моего прозрения менее мерзкой. Я злился. Теперь понимаю, что злился не на тебя. Всю мою жизнь ты ограждал меня от многоликой монаршей милости, от участи храмовника, придворной пешки… Возможно, ты правда верил, что ограждаешь меня от смерти. Но ты оградил меня и от того, кем я мог… кем я должен был стать. Но ещё паскуднее то, что я сам себя убедил, что закончить жизнь Стражем не так уж плохо, был благодарен тебе за шанс... Что за шанс ты мне дал? Шанс на жизнь? Что бы ты ни думал о Стражах на самом деле, даже ты не назвал бы это существование жизнью. Меня списали, вычеркнули из мира, так и не удосужившись убить… А может, просто руки не дошли, знаешь ведь, как бывает? Ты дал всем понять, что прочишь меня в преемники. Меня ненавидели за это, ты знаешь? Коварный бастард, чья безвестная участь жаждет отмщения – и вдруг - командор? Такое вот, знаешь ли, Братство, где каждый не плюнет тебе в лицо лишь потому, что боится. Подсчитывает годы, прошедшие с твоего посвящения Скверне! Мой друг, антиванский пройдоха, назвал меня дурной картой. Неудобный, ненужный, опасный претендент… одни проблемы, в чьем раскладе ни окажусь. Но, я скажу тебе, – только пока меня разыгрывают другие. Пора разыграть себя самому. Ты мёртв, разубедить меня больше не кому. Думал, буду рад высказать тебе всё это… Но… как же паршиво! Эй, Дункан, надеюсь, тебе там спокойней, чем нам всем здесь… Но я ещё жив, и меня так просто не взять, ты тоже приложил к этому руку. Надеюсь, что ты меня слышишь. А если и нет – значит, к лучшему. Прощай…» Морриган пришлось поспешить, чтоб не отстать слишком сильно, когда он поднялся с колен и, поведя плечами, зашагал по мосту. С удивлением она заметила, что лицо его спокойно – пожалуй, больше, чем когда либо. Так должен выглядеть человек, решивший для себя что-то важное. Что ж, Страж заслужил немного мира в душе, посреди Мора и угрозы войны. Мира, даже в предчувствии смерти. …задержавшись у тела Кайлана лишь на мгновенье, не большее, чем над его мечом, прежде чем оставить его, так и не взяв в руки, он отправился дальше. Или правильнее сказать: обратно, в прошлое. Как будто, убивая порождений тьмы, он что-то мог изменить в битве, что случилась здесь больше года назад. Лично она считала все это блажью для благородных, к которым причисляла его, скорее невольно, но не себя. Для того она здесь – не дать глупым чувствам погубить человека, который нужен Стражам живым. Миру. Ферелдену. И ей. … Мертвый огр рухнул к его ногам, вздыбив фонтаны снега. Ткань под доспехом набухала от крови. Несмотря на мороз, от туши явственно разило мертвечиной. «Почему бы и нет», - подумал Алистер, и это была его последняя связная мысль. Опираясь на меч, как на посох, он тяжело осел на колени. Он смотрел на вмерзший в грудь огра дунканов кинжал, и слезы смерзались у него на ресницах. И теперь, когда грань между прошлым и беспамятством была невероятно тонка, он не ощущал никакого горя. Вообще ничего: ни горя, ни раскаянья, ни тоски. Неверное, эти чувства находились за какой-то магической гранью, за его, Алистера, личным пределом, и теперь на них попросту не было сил. Он понял, зачем он пришел: он пришел попрощаться. Морриган стояла позади, бережно окутав его коконом тепла. С огнем она ладила плохо, по её же словам, которым он не стал бы верить слепо, ведь в лёд он не вмёрз и не обжегся, хотя простоял так, должно быть, не менее часа прежде, чем она нарушила молчание: - Близится буря, она будет долгой. Даже для Стража разумней переждать её в укрытии, ведь силы мои не бесконечны. Он попробовал встать, но распрямить колени оказалось непосильной задачей. Вдруг ощутив сковавший его давно неподвижное тело холод, он пошатнулся, но её тонкие и крепкие руки обхватили его, легко отстегнув нагрудник, который упал в снег, как сброшенная чешуя. Наручи и перчатки упали следом. Когда всё, что могло хоть как-то облегчить её усилия, было снято, она поднырнула под его руку, и он перенёс вес на её плечи, отбросив меч. Кажется, к пещере они шли целую вечность. Ещё дольше он боролся с холодом, хотя барьер не пускал внутрь метель и позволил костру без особых усилий нагреть воздух и взяться за окружавшие их низкие своды. Она была никудышным целителем, в отряде это знали все; всё, на что хватало её умения и желаний, ограничивалось остановкой кровотечения, чтобы раненый был способен дотянуть до более квалифицированной помощи. Впрочем, даже при этом он испытывал такие мучения, что альтернатива истечь кровью на месте рассматривалось всерьёз всеми, кто хоть раз опробовал её лечение на себе. Алистер полагал, что она подвергает их пыткам только из вредности, но когда она закрывала его раны, она держала его за руки, и он чувствовал вместе с нечеловеческой болью то, как дрожат её руки. Видел испарину на её лбу… Потом, когда она сочла, что его жизни ничто не угрожает, она вышла наружу и долго остывала на ветру, будто впитывая снег и не ощущая пронзительного холода ветра… Потом она вернулась – усталая тень самой себя. Стоя по другую сторону костра, она расстегивала одежду, стекающую к ее ногам, обнажая худощавые плечи, с острым росчерком изящных ключиц, полную, увенчанную темным бутонами сосков грудь, восхитительный холм живота, молочного цвета бедра и резкую тень между ними, от которой его, как юнца, бросило в жар. Ни молитвы, ни скверна не посягнули на его желание, поскольку оно было выше их. Кажется, лишь познав боль, познав время и подступившись вплотную к познанию смерти, человек становится способен познать женщину. И изгиб её губ не таил злой усмешки, когда она, во всей своей ледяной красоте, шагнула к нему сквозь огонь, чтобы вжаться в его тело, неся тепло и такой неожиданный, такой долгожданный покой.