Bound

Dishwalla – When Morning Comes Dishwalla – Candleburn

Даже самый последний идиот знает о резервации. Даже самый отъявленный сорвиголова не рискует связываться с волками. Они и поодиночке представляют опасность, что уж говорить о стае? Впрочем, стаей они поселок никогда не покидают. А вот молодняк, сбившись в банду, в город заглядывает. С наступлением ночи, когда улицы окрашиваются неоном и мигающей желтизной фонарей, с окраин доносятся дикие крики, смех и улюлюканье. Волки ненавидят людей. Сехун знает это, как и то, что у них есть для этого причины. Если бы люди не вели себя как овцы, волки бы не обнажали клыки. Горожане не хотели видеть их рядом со своими домами, детьми и женами — волки рассудили по-своему и стали приходить с первой звездой. В темноте все кошки серые, говорят люди. А волки? Волки невидимые. Сехун никогда не задерживается у репетитора, но малышу учителя Сона исполняется пять, и он не может отказать. Он впопыхах выпивает чай, доедает именинный пирог и, извиняясь, как только умеет, уходит. Он не боится темноты самой по себе, а вот встретить волков — очень. Те редко нападают на людей, если их не провоцировать, но Сехун трус и ничего не может с этим поделать. Все в школе смеются над ним, но одноклассники ничто в сравнении со стаей одичалых недочеловеков. Сехун крепко прижимает к груди папку с тетрадями и быстрым шагом идет вдоль опустевших магазинов. Кое-где еще горит свет, и внутри, торопясь закрыть кассы, снуют продавцы. Сехун несколько раз порывается войти внутрь и вызвать такси, но до дома всего десять минут ходьбы, да и карманных жалко. Он дергается, проходя мимо очередной двери с табличкой «Открыто», и ускоряет шаг. Сердце колотит в папку, в горле сушит, а по всему телу, несмотря на предвечернюю сырость, выступает пот. Сехун как мантру повторяет про себя, что в центр города молодняк никогда не забредает, и переходит на бег. Его шаги всполошенными голубями уносятся в темнеющее небо. У перекрестка, где фонари образуют алый круг, Сехун притормаживает и переводит дух. Он дышит тяжело, через рот, и шершавым языком царапает губы. Они на вкус как плесень, а в носу хлюпает так же, как и под кроссовками. Моросить начинает, когда Сехун сворачивает в проулок, что взбирается на пологий холм. Сехун прикрывает голову папкой и припускает рысью. Не привыкший к физическим нагрузкам, он выдыхается через сотню метров и переходит на черепаший галоп. Он слышит их раньше, чем видит. Они, должно быть, его вообще не замечают. Поначалу темнота обрисовывает лишь их силуэты — темные, неспокойные, остроугольные. Они выглядят сплошным пятном, от которого отделяется то один элемент, то другой. Сехун застывает на месте, беспомощно хватаясь за папку, и не чувствует под собой ног. Земля куда-то уплывает, и он лишь чудом не падает. Силуэты приближаются и распадаются на отдельные сегменты. Их шестеро. Все высокие, плотно сбитые, широкоплечие и гибкие, как вода. Шаг у них легкий, пританцовывающий. Они резвятся, толкаются, рычат. Смеются громко, не стесняясь тишины. Один из парней — здоровяк со светлой кудрявой головой, — выбегает вперед и вытягивает вбок руку. В ней то ли лом, то ли стальная труба — Сехун не может разобрать. Ее конец ударяется о стену ближайшего здания, высекает искры и громким скрежетом дробит волчий смех. Они проходят еще метров пять и останавливаются у магазина тканей. Сехун знает его владельца — он играет с отцом в бильярд по субботам. Парень с ломом отходит на пару шагов, разгоняется и бьет им по стальной решетке, за которой скрывается дверь. Грохот стоит оглушительный. Сехун дергается, отступает на пару шагов и спиной натыкается на стену. Сползает по ней, копчиком ударяется о выступ фундамента, но не издает ни звука. Папка мокрая и выскальзывает из рук, но он хватается за нее, словно за щит. Она вряд ли спасет его от железного лома, но он будет цепляться даже за воздух, если он посулит ему безопасность. Здоровяк бьет еще пару раз и отходит в конец группы. Та расступается, пропуская вперед парня пониже. В рассеянном свете вывески Сехун видит, что волосы у него линяло-розовые, кожа темная, а в крепких руках — бейсбольная бита. Он никогда прежде его не видел, но по описанию знает, кто это. Кай. «Конченый психопат», звучит в голове голос одноклассников. Город говорит о нем неустанно. Самый агрессивный, самый дикий и неконтролируемый, он заставляет бояться его и ненавидеть. Сехун не знает, испытывает ли он к нему ненависть, а вот боится до одури. Кай разминает плечо, перехватывает биту покрепче и, замахнувшись, бьет по витрине. Она, Сехун помнит слова отца, из пуленепробиваемого стекла, но идет трещинами от одного удара. Второй делает в ней дыру размером с бейсбольный мяч, а третий обрушивает на звенящий сигнализацией тротуар. Кай, хрустя осколками, подходит к оконной раме и плюет внутрь. Стая одобрительно смеется. Ор сигнализации их нисколько не смущает. Сехун едва дышит и боится пошевелиться. Дождь утихает, и последняя надежда, что его не заметят, испаряется. Волки отбивают друг другу высокую «пять» и, перекидываясь шутками как горячей картошкой, разворачиваются, чтобы уйти. Сехун прикрывает глаза и переводит дух. Отсчитывает десять ударов сердца и открывает глаза. Кай смотрит на него. Даже с расстояния тридцати метров Сехун видит, что глаза у него светлые, льдистые. Возможно, это лишь воображение, но взгляд точно выжигает ему душу. Колени подгибаются, и Сехун оказывается на мокром тротуаре. Он не чувствует ни холода, ни сырости. Ничего, кроме взгляда волка. Это длится секунду или пару вечностей, а затем сердце падает в живот, Сехун дергается и, цепляясь за фундамент, встает. Он не знает, что им движет, но срывается с места и бежит, катится вниз по улице. Он не оглядывается, но знает, что Кай смотрит ему вслед, а через миг ветер доносит до него короткое и властное: «Пускай бежит». Сехун бежит, пока в боку не начинается пожар. Он спотыкается и падает. Папка вылетает из рук и, проехав по бордюру, падает в лужу. Сехуну плевать. Он сжимает пальцы в кулаки, щекой прижимается к асфальту и лежит так, под вспыхивающими звездами, минут десять. Уже подходя к дому, он начинает чувствовать боль в коленях и грязных ладонях. Мать бросается к нему с вопросами, и Сехун выдавливает из себя первую за семнадцать лет ложь: — Наехал велосипедист. Случайно. Все нормально, мам, — он прижимает к животу папку и уходит в свою комнату. Мать верит, что это был велосипедист, но в то, что все нормально, — нет. Она приходит через десять минут с аптечкой, заставляет вытянуть руки, и когда Сехун это делает, протирает расцарапанные ладони дезинфицирующим средством. Оно щиплет неприятно, и Сехун морщится. — А теперь штаны закатил, — приказывает мать. Сехун медлит секунду и нехотя повинуется. Мать, охая и причитая, обрабатывает глубокие раны на коленях, накладывает повязку на правое, раны на котором еще кровоточат, и заставляет Сехуна лечь. Подкладывает под ноги подушки, чтобы они находились повыше, и выходит из комнаты, унося с собой горестные вздохи и острый запах лекарств. Сехун засыпает раньше, чем она возвращается с ужином на маленьком подносе. Она ставит его на стол и тихо прикрывает за собой дверь. Утро встречает Сехуна головной болью, онемевшим плечом и жутким зудом в колене. Сехун меняет повязки, опасаясь смотреть на раны — он не выносит их вида, — одевается в запасную форму и, прихрамывая, идет на кухню. Мать спрашивает, не подбросить ли его до школы, на что Сехун отмахивается. — Уже не болит, — говорит он и понимает, что уже второй раз за последние сутки врет без причины. И если эта ложь безобидная и делает хуже только ему, то первая уже начинает его съедать. Он должен был признаться матери, что покалечился, убегая от волков, должен был пойти к отцу и рассказать, кто разгромил магазин его друга. Но он не сделал этого, и дело даже не в страхе. Бояться ему нечего — за ним город, закон и правда, но… Что-то во взгляде Кая говорило, шептало так вкрадчиво и сладко, чтобы он молчал. Волк дал ему уйти, а за это он обязался забыть о том, что видел. В школе кто-то подмечает его оцарапанные ладони и приволакивающий шаг и забрасывает колкими вопросами. Сехун отвечает на них смущенной, виноватой улыбкой — одноклассникам нравится, когда он играет невинного дурачка, — и возвращается в свою тетрадно-книжную вселенную. Сехун не очень любит учиться, но делает это на «отлично», потому что так правильно. Потому что это — его будущее. У него нет выдающихся талантов и особых способностей. Он обычный и поэтому должен учиться. Университет и работа в офисе — его выбор. Он станет менеджером, возможно, возглавит небольшой отдел рекламы — вот и все мечты. Сехун едва доживает до обеденного перерыва — нога болит, как проклятая, — добредает до столовой и встает в бесконечную очередь, где к нему и пристраивается мальчишка из первого класса. Сехун не помнит, чтобы они пересекались раньше, но паренька это явно не смущает. Он жмется к нему, а затем, оглядевшись по сторонам, толкает Сехуна под локоть. Тот застывает, вытаращившись на него. — Чего тебе? — говорит он сиплым голосом, а парень снова толкает его и сует ладонь в ладонь Сехуна. Сехун не сразу понимает, что тот делает, и поэтому сжимает бумажку, когда та уже готова выскользнуть из его пальцев. Парень тут же отходит и встает в конец очереди. Сехун провожает его растерянным взглядом и неловким движением пихает записку в карман. Читает он ее, лишь заглотив аспирин и опрокинув в себя стакан вишневого йогурта. Записка короткая: «После уроков у книжной свалки. К». Сехун знает, что книжной свалкой ребята называют старую библиотеку неподалеку от школы. Там обычно собираются подростки, чтобы покурить или напиться. Место укромное, заброшенное, и днем там никого не бывает. Подпись же заставляет пару раз перечитать записку и, скомкав ее, бросить в урну у выхода из столовой. Сехун знает, что самым лучшим решением будет не ходить. Сделать вид, что никакой записки не получал, а если паренек скажет, что отдал ее (а он скажет, потому что боится не меньше Сехуна), где гарантия, что Сехун ее прочтет? Обычно он не читает таинственных посланий. Впрочем, большинство из них — унизительных и жалких — он находит в своем шкафчике, но этот случай изначально уникальный. В руки ему еще никто ничего не передавал. Наверное, это и стало причиной, по которой он совершил эту ошибку. Огромную, огромнейшую ошибку. Сехун поджимает губы и, припадая на правую ногу, тащится на урок истории. Впервые он не слушает, что говорит учитель, и за сорок минут делает всего пару записей. Когда уроки заканчиваются и классы и коридоры пустеют, Сехун понимает, что значит настоящий ужас. Он наползает на него со всех углов, сжимает тугим кольцом горло и заставляет хвататься за живот, который то и дело сводят болезненные спазмы. Сехун сидит в туалете добрых полчаса, умывается раз десять и медленным шагом идет на выход. У ворот школы он останавливается, вдыхает поглубже и сворачивает налево. Он быстро проскакивает мимо сквера, за высокими деревьями которого скрывается здание библиотеки, и только на светофоре, в двух метрах от автобусной остановки, вздыхает свободно. Переходит на нормальный шаг и, поправив рюкзак, идет домой. О том, что за ним следят, Сехун узнает лишь на своей улице. Стальные пальцы впиваются ему в плечо и вырывают из горла сдавленный писк. Шершавая стена оказывается за спиной, а лицо Кая — в паре сантиметров от его лица. — Читать вас в школе не учат? — спрашивает он, хмурясь. В серых глазах — раздражение и брезгливость. Сехун не дышит. Смотрит на Кая и понимает, что вот-вот отключится. Голова идет кругом, и слова волка путаются, обретают какой-то новый, неясный Сехуну смысл. Он пытается слушать, но проваливается с громким треском. Колени становятся мягкими, и Сехун съезжает по стене. Кай, фыркнув, усмехается. Сжимает локоть Сехуна и поднимает его обратно на ноги. Делает шаг вперед, и Сехун вжимается в стену так, что, кажется, вот-вот проломит ее своим костлявым телом. — Какие же вы трусливые, люди, — Кай отталкивается от стены и отступает от Сехуна на полметра. — Ничего я тебе не сделаю, так что не трясись. Сехун и рад бы, но это явно не в его силах. От слов Кая, его взгляда и отпечатавшейся на коже близости знобит. В центре ладоней болезненно пульсирует, а в горле сухо так, словно его присыпали пеплом. Во рту горчит, и Сехун боится лишний раз сглотнуть, чтобы не показать, насколько Кай прав. «О Сехун — первый трус города» — не то прозвище, которое он хочет получить. — Кому ты рассказал о том, что видел вчера? Сехун судорожно вдыхает и севшим голосом говорит: — Никому. Кай прищуривается, смотрит пристальным, расчленяющим взглядом, поджимает губы и удивленно хмыкает. — Странно, но ты не врешь, — говорит он, и на лице появляется кривая ухмылка. Отчего-то она не уродует его, как это обычно бывает. Только сейчас Сехун замечает, что Кай не настолько страшный, как рисовало его воображение. Лицо у него широкое, скуластое, с крупным ртом, но маленьким, аккуратным носом и красивыми глазами. И ухмылка — вот эта по-звериному дикая — делает его еще привлекательней. — Пялишься, — выдает Кай и уже не ухмыляется — улыбается, довольный тем, что подловил Сехуна. — Я… просто… — тот не знает, что говорить. Понимает, что соврать не получится, а говорить правду стыдно и страшно до чертиков. — Завтра, после школы, у обувной фабрики. Я кое-куда тебя поведу. И попробуй не прийти: я знаю твой запах, знаю, где ты живешь, кто твои родители и приятели. Я найду тебе везде. Понимаешь, О Сехун? Сехун кивает торопливо. Он дышит носом, шумно и часто, и дрожит так, словно только что выкупался в проруби. Он знает, на что способны волки. Он знает, что от них не убежать, не скрыться. Они чуют человека за десять миль, за пять — точно знают, кто он. — Придешь — и я не трону твою семью и сделаю так, что никто из стаи не приблизится к твоему дому. Сехун снова кивает. — Давай, проваливай, — Кай пихает Сехуна в плечо, и тот, съежившись, бегом бросается к дому. Сехун не знает, как переживает вечер и ночь. Уснуть не получается: разбитое колено ноет, запястья выламывает, а пальцы отчего-то отекли и не сгибаются. Сехун не может найти себе места, улечься так, чтобы не дергаться, не сучить ногами, сминая простыню, каждые пять минут. Впрочем, со временем творятся странные вещи, и порой Сехуну кажется, что проходят минуты, когда на деле часы сжирают по четверти своего циферблата. Голова тяжелая и мысли словно сахарной пудрой притрушены. От жара тела она подтаивает, слипается, и все, что под ней — молочно-серое и сладкое — превращается в один комок воспаленных нервов. Рассвет вырывает Сехуна из полудремы, но в пятом часу, голубоватом и знобяще-холодном, опрокидывает в сон, где зеленая трава трется о ржавые рельсы, радужный щебень ежится под хмурым взглядом вечернего неба, а серые глаза отливают золотом и исцеловывают взглядом душу. Сехун просыпается с безумно грохочущим сердцем и немым криком оглушает тишину. Он хватается за горло и долго, с надрывным наслаждением дышит, понимая, что это всего лишь сон. В школе он чувствует себя рыбой в пересохшем пруду. Он все еще дышит, но это не приносит облегчения. Каждый вдох распирает ребра, каждый выдох оседает на губах неприятным илистым налетом. Сехун беспрестанно облизывает их и готов убить за бутылку минералки. Последний урок заканчивается слишком рано, и Сехун, увлекаемый толпой, выплывает на школьный двор. Через час у него занятие с учителем Соном, и он не знает, какую отговорку придумать. Он не хочет врать, поэтому решает прогулять без объяснений. Обувная фабрика находится на окраине, недалеко от заброшенной железнодорожной станции и леса, за которым раскинулось поселение волков. Сехун крупно дрожит и кутается в форменный пиджак. Его яичная желтизна смотрится нелепо в окружении песчано-серых, облупившихся стен, исписанных черно-белой краской заборов и щербатого, пахнущего скорым дождем неба. Кай ждет его у фабричных ворот. Они заперты, замок на них целый, блестит новизной. Сехун несколько секунд пялится на него, боясь посмотреть на Кая, а тот не сводит с него глаз. Его взгляд щекочет кожу, покрывает ее мелкими зарубками нескрываемого интереса. Сехун идет мурашками — острыми, как битое стекло — и наконец-то поднимает глаза на Кая. Их взгляды пересекаются, и это высекает из воздуха искры. Только через секунду, под раскатистый хохот грома, Сехун понимает, что это была молния. Гроза далеко и вряд ли дойдет до города, но Сехуну все равно не по себе. Он не любит гулять под дождем, не любит, когда над головой вспыхивают и гаснут зарницы и когда мир вокруг содрогается, оглушительный в своей ярости. — Мама не учила, что в такую погоду надо одеваться теплее? — Кай брезгливым жестом приподнимает воротник сехуновского пиджака, оттягивает его, взглядом инспектируя то, что находится под ним. — Ты замерзнешь. Сехун сжимает губы. Он не собирается говорить с волком. Они условились, что он придет, о разговорчиках речь не шла. — Не молчи, — не добившись от Сехуна ответа, говорит Кай, и в его голосе звучит обида. — Мне не о чем с тобой говорить, — бормочет Сехун. Он надеется, что Кай не разберет его слов, но слух у волка феноменальный. — Считаешь меня недостаточно хорошим собеседником? — Губы Кая презрительно кривятся. — Считаешь, что со мной не о чем говорить, потому что я волк? Сехун отводит взгляд в сторону и понимает, что покраснел. Щеки горят, уши — тоже, и желание провалиться сквозь землю становится первостепенным. — Я так не считаю, — выдавливает он и обнимает себя за плечи. Холодает быстрее, чем он думал, и гроза, кажется, таки, доберется до города. — Я просто не понимаю, зачем тебе со мной общаться. Я человек, — добавляет он и украдкой поглядывает на Кая. Тот медленно облизывает губы и, сонно моргнув, говорит: — Расскажу об этом в следующий раз. Идем. Покажу тебе кое-что, и пойдешь домой. Сехуну ничего не остается, как пойти за ним. Идут они долго, и когда оказываются в лесу, на город падают первые, размером с фасоль, градины. Лиственный полог укрывает головы от сыплющегося с неба льда, но Сехун все равно прикрывается руками. Кай шагает впереди, и Сехун незаметно для себя ступает по его следам. Они идут, пока лес не редеет, и они не выходят к заболоченной заводи. Река здесь спокойная и глубокая, и ее течение практически не ощущается. У берега растет густая ряска, а у каменного моста, что прячется за кустами ежевики, из воды выглядывают бледные пики кувшинок. — Туда, — Кай показывает на мост и берет Сехуна за руку. Сехун вздрагивает всем телом и первую пару секунд борется с желанием вырвать ее из горячих пальцев волка. Кай замечает это и ослабляет хватку. Он дает Сехуну право выбирать. Сехун колеблется, но все же сжимает пальцы Кая в ответ. Они поднимаются на мост и, ступая по шершавым, поросшим мхом камням, переходят реку. Сехун всю жизнь прожил в этом городе, но в лесу не бывал. Он привлекал его, но пугал. Вот как сейчас — Кай. Волки и эти могучие, пережившие не одно столетие исполины-дубы для Сехуна друг от друга неотделимы. В них чувствуется неподвластная его пониманию магия. Они черпают силу из земли, за что чтят ее и ей одной поклоняются. Земля для леса и волка — и колыбель, и мать, и могила. За мостом начинаются владения стаи: это чувствуется в воздухе. Кай крепче сжимает руку Сехуна и, держа его около себя, идет по едва различимой тропинке к высоким, в человеческий рост, папоротникам. Их темные, укрытые рубцами листья мягко шуршат под редкими каплями дождя. Тот шумит где-то высоко над головой, и Сехун пару раз ее запрокидывает и смотрит в фиолетово-изумрудный полог. — А теперь — ни звука, — шепчет Кай и осторожно, один за другим, раздвигает листья папоротника. Сехун пригибается инстинктивно и всматривается в малахитовый сумрак перед собой. Он рассеивается, становится прозрачным, салатово-рыжим, а затем идет мелкими белыми пятнами, и Сехун вдруг понимает, что он живой. Это олененок: устроил себе лежанку среди папоротников и, свернувшись клубочком, как котенок, мирно спит. Кай прикладывает палец к губам, показывая, что Сехун должен молчать, и, положив руку ему на пояс, медленным, неслышным шагом ведет его вперед. Олененок не просыпается, когда они опускаются рядом с ним на корточки. Кай срывает с куста пару листков и разминает их в ладони, пока они не превращаются в зеленую кашицу. Берет Сехуна за руку и обмазывает ею ладонь и пальцы. — Чтобы запах перебить, — одними губами говорит он и осторожно, едва касаясь, ведет ладонью Сехуна по округлой спине олененка. Ощущение ни с чем несравнимое, и Сехун невольно улыбается. Он никогда не видел живых оленят и тем более — к ним не прикасался. О том, что такое чудо водится в их лесу, он тоже до этого дня не догадывался. — Его зову Адонис, — Кай переходит на легкий шепот. Он напоминает шелест листьев в кустах и не будит олененка. — Его мать угодила в капкан: в тех лесах, где мы раньше жили. Отец ее спас и взял с собой, потому что олени ее бы не приняли. Она оказалась беременной и уже здесь родила сына, от которого появился Адонис, — Кай срывает невзрачный желтый цветок и проводит им по белой полоске, что протянулась от уха до короткого хвоста олененка. — А им здесь безопасно находиться? — продолжая его гладить, спрашивает Сехун. — Пока они на территории резервации — да, — Кай поворачивается к нему и вкалывает цветок ему в волосы. Поправляет их с серьезным, сосредоточенным видом и встает. Сехун не без сожаления делает то же самое. — В стае запрещено убивать животных, — Кай заговаривает, когда они выходят к мосту. Гроза беснуется на западе, и лишь отдаленные ее отзвуки разносятся над лесом. — А людей? — Людей тоже. — А уничтожать их имущество — нет? Кай останавливается и смотрит на Сехуна. — Если они этого заслужили. — Значит, господин Ян заслужил? — О, да. Он получил по заслугам. — Каким? — Сехун не узнает себя: чем дольше он находится рядом с Каем, тем свободнее себя чувствует. — Он обещался продать нам полотно по старой цене, а когда женщины пришли за заказом, он загнул цену выше рыночной. Он знал, что нам нужна эта ткань, и решил нажиться. — Вы давали задаток? — У нас не было денег. Мы договорились, что выкупим полотно через полтора месяца. За это время цена на него поднялась всего на пять тысяч вон за метр, а он стребовал все десять. У нас нет таких денег. Если ты не знал, мы особо не шикуем. — А купить у дру… — А кто нам продаст? Как много в этом сраном округе людей, которые не побояться иметь с нами дело? Ян знал, что нам не к кому обратиться, и гнул свое, а наши дети мерзли. Никто не имеет права обворовывать детей, — во взгляде Кая читается жгучая ненависть, и Сехун невольно пятится от него. Он снова его боится. Волна жара прокатывает по телу, кровь ударяет в голову, и Сехун хватается за поручень моста, но все равно падает. Кай словно просыпается. Порывисто вдыхает, делает шаг к Сехуну, но тут же останавливается и дергано протягивает ему руку. — Я ничего тебе не сделаю, — говорит он, но Сехун ему не верит. Кай это понимает, стискивает пальцы и отворачивается. Сехун поднимается на ноги, и какое-то время они стоят вот так, в метре друг от друга, и смотрят в противоположные стороны. Сехун знает, что не сможет выбраться из леса сам, но и просить Кая его вывести боится. Дует ветер, поднимает мелкую рябь на воде и колышет кувшинки. — Здесь, наверное, красиво, когда они цветут, — говорит Сехун. Кай оборачивается и смотрит на него озадаченным взглядом. — Ты о чем? — О кувшинках, — Сехун кивает в сторону заводи. Кай фыркает и качает головой. — Странный ты, — говорит он, и Сехун решает, что примет это как комплимент. Мать встречает его долгим, пристальным взглядом. Сехун тушуется под ним и отводит глаза в сторону. Он понимает: сейчас снова придется врать. — Где ты был? — холодно говорит она и скрещивает руки на груди. — В книжном магазине. Только не кричи, пожалуйста… — Сехун поднимает глаза и умоляюще смотрит на мать. Та немного оттаивает, но руки все еще держит перед собой. — Почему ты не был на занятии? — Мне плохо было на уроках, и после я хотел к деду пойти, но начался дождь, и я зашел в магазин. — Почему руки зеленые? — мать кивком указывает на испачканные листьями пальцы. Сехун смотрит на них так, словно видит впервые, и выдавливает вполне правдоподобное «не знаю». — Иди в комнату, померяй температуру: мне не нравится, как ты выглядишь. Сехун опускает голову и идет в спальню. Стаскивает отсыревший пиджак, вешает его на плечики и оставляет на двери шкафа, чтобы просох. В тумбочке находит аптечку и послушно меряет температуру. Мать приходит, когда он собирается вынуть градусник, отбирает его и, нахмурившись, смотрит, что он показывает. — Тридцать восемь и два. Малыш, где у тебя болит? Сехун оторопело пялится на градусник. Он чувствовал слабость, но думал, что причина ее в долгой пешей прогулке. — Нигде, — он мотает головой. Это правда. — Переоденься и ложись в кровать. — У меня уроки… Мать смотрит на него сурово, и Сехун сдается. К утру температура спадает, но кости ломит, а суставы опухли. Рука, за которую Сехуна держал волк, чешется и горит, словно ее сунули в куст молодой крапивы. Сехун смеется, понимая, что у него, кажется, аллергия на не-человека. Дома оставаться нет сил, и Сехун выбирается из постели, как только за матерью закрывается дверь. К первому уроку он опаздывает и сидит в вестибюле, готовя домашнее задание по литературе. Проходящие мимо учителя — историк и физик — поглядывают на него искоса, и что-то в их взгляде настораживает. Они смотрят на Сехуна так, словно не узнают. Хмурятся, переглядываются и идут дальше. Сехун замирает; слова приветствия остывают на языке. Одноклассники тоже смотрят на него как на инопланетянина. Сехун еле досиживает до конца урока и тут же бросается в туалет. Он тщательно исследует одежду, лицо и волосы, но ничего необычного не находит. Зуд в ладони усиливается, и Сехун раздирает кожу до крови. Он обматывает ладонь носовым платком и долго не решается выйти из туалета. До обеденного перерыва с ним никто не заговаривает, а в столовой, впервые за три года, к нему подсаживается Пак Чанёль. Он учится в параллельном классе, и Сехун видит его лишь на школьных собраниях и спортивных соревнованиях. Он всегда протирает штаны на трибунах, а Пак — самый быстрый на стометровке. Ноги у него бесконечные, и в этом, пожалуй, секрет его успеха. — Чего такой невеселый, О? — Пак шлепает поднос на стол и падает на стул рядом с Сехуном. По-панибратски обнимает его за плечи и заглядывает в лицо. Сехун мешкает, не зная, что отвечать. К нему никто никогда так не заговаривал и тем более — фривольно не обнимал. — Давно тебя не видел: болел? — продолжает Пак. Его явно не смущает молчаливость Сехуна. — Нет, — Сехун слабо качает головой. Он боится пошевелиться и лишний раз моргнуть. — Да расслабься ты: я не кусаюсь, — Пак оголяет крупные белые зубы, и с этим что-то не так. Кровь мгновенно закипает, ударяет в голову, и Сехун вскакивает на ноги. Он с ужасом смотрит на Чанёля, и тот меняется в лице. Хватает его за руку и тянет на выход. Сехун бросает отчаянный взгляд по сторонам, но всем плевать. Пак вытаскивает его на задний двор и под увитым плющом баскетбольным кольцом останавливается. Сжимает плечи Сехуна огромными лапищами и, заглянув в глаза, вкрадчивым голосом спрашивает: — Что ты увидел? Сехун облизывает губы: он не может ответить на этот вопрос, потому что и сам не знает, что видел. Это, скорее, предчувствие, генетическая память, но никак не видение. — Что ты почувствовал? — Не знаю. — Но почувствовал? — допытывается Пак. Он сильнее сжимает плечи Сехуна, и тот дергается, пытается вырваться, но хватка у спортсмена мертвая. — Может быть. Я не знаю. Правда, не знаю. Мне больно, — Сехун кривится, потому что это на самом деле больно, и Чанёль его отпускает. — Никому об этом не говори, — рычит он, и в этом рыке больше правды, чем во всех признаниях вместе взятых. Сехун пятится, но Чанёль больше не пытается его удержать. — Особенно тому, с кем гуляешь по лесу. — Не скажу, — лепечет Сехун. В последнее время он дает слишком много обещаний. Чанёль уходит, а Сехун до звонка стоит на заднем дворе и не замечает, как начинается дождь. Кай появляется в пятницу, после последнего урока. Сехун видит его из окна вестибюля. Бледно-розовые волосы, сбившаяся набок рубашка, под которой виднеется мятая, застиранная футболка, брюки на пару размеров больше и растоптанные кеды — вот так выглядит парень, которого боится весь город. Он вертит в руках сорванный тут же, под воротами, одуванчик и искоса поглядывает на проходящих мимо школьников. Ему лениво и скучно, Сехун видит это во всем его облике, и он ждет его. В этом нет сомнений. Сехун не хочет, чтобы их видели вместе, но другого выхода из школы нет. Он не знает, как долго Кай прождет под воротами, и поднимается на четвертый этаж, в библиотеку. Садится за самый дальний столик, у книжных полок, и, поглядывая в окно, делает домашнее по английскому. Это занимает у него полчаса, и когда он снова бросает взгляд за окно, школьный двор пустует. Кай все еще стоит у ограды, запустив руки в карманы брюк. Сехун собирает учебники и спускается вниз. Кай усмехается, завидев его, и идет навстречу. У Сехуна предательски дрожат колени, и еще немного — и он начнет задыхаться. От Кая у него бесконечные мурашки по всему телу и легкое головокружение. Ладонь уже не жжет, а вот в груди — неожиданно — да. По животу разливается холодок, скапливается в самом его низу, и Сехуну становится неловко от того, что он это чувствует. — Идем. Покажу тебе одно местечко. Тебе понравится, — говорит Кай, забирает у него рюкзак и, закинув его на плечо, берет Сехуна за руку. Это кажется естественным и очень-очень правильным. Они идут через заулки и затерявшиеся в полумраке задних дворов улочки. Кай рассказывает о своей семье, хотя это вроде бы не должно Сехуна касаться, и тот хватает каждое слово, запоминает, набивает память осколками чужой жизни. Ему нравится голос Кая и как крепко он сжимает его ладонь, и его легкий, звериный шаг, и изгиб смуглой шеи под сиреневой косынкой, и тяжелая сережка, вдетая в тоннель. Ему нравятся его губы — они темные, пухлые и, наверное, очень теплые, а еще — глаза, глаза Сехуну нравятся больше всего. Они серые, но не прозрачные. Вокруг зрачка — темный ободок, и сам зрачок все время расширен, а когда Кай оборачивается, чтобы посмотреть на Сехуна, он занимает практически всю радужку. Они минуют заброшенную школу и оказываются на таком же покинутом стадионе. Кай проводит Сехуна к трибуне, вынимает из-под лавки спортивную сумку и свою синюю биту. Кладет их на лавочку, дергает замок на сумке и, поглядывая на Сехуна, спрашивает: — Играешь? — Нет. Я вообще… не очень-то со спортом дружу. — Оно и видно, — Кай улыбается. — Ты слабый. Сехун поджимает губы. Это не то чтобы обидно, но неприятно однозначно. — Но бегаешь ты хорошо, — тут же добавляет Кай, замечает его изменившееся лицо и спрашивает взволнованно: — Обиделся? Я не хотел тебя обижать. — И именно поэтому обозвал слабаком? — Сехун отходит от него на шаг. — Я не это имел в виду. Просто… ты такой… — Кай оказывается рядом и ладонями проводит по рукам Сехуна. У того снова проблемы с гравитацией: она тянет его опуститься на землю, схватиться за что-то и держаться намертво, потому что падать бесконечно высоко: в небо. — Хрупкий. Тебя любой сломает, — Кай дышит тяжело, сбивчиво, и Сехун не может отвести глаз от его приоткрытого рта. Он с ужасом понимает, что хочет его поцеловать, и это открытие делает его беспомощным. Он хватается за предплечья Кая, и тот усаживает его на лавку. Он явно не удивлен. Возможно, он ожидал чего-то подобного. Возможно, так и должно быть? — На, — Кай достает из сумки бутылку с водой и сует ее Сехуну в руки. Сехун послушно берет, с трудом свинчивает крышку и пьет. Вода ледяная и обжигает горло. Сехун кашляет и отдает бутылку Каю. Кай садится на лавку и, глядя на Сехуна, говорит: — Ты мне нравишься. Сехун не знает, краснеть ему или бегом бросаться прочь. Он надеется, что сейчас Кай пояснит, что он нравится ему как человек, но Кай не делает этого. Наоборот: он все усложняет, когда добавляет: — Ты моя пара. Я понял это, когда тебя увидел. Такое случается редко, правда. Мама говорит — это знак. Ты должен быть моим, понимаешь? Сехун ничего не хочет понимать. Он быстро-быстро мотает головой и сжимает губы в тонкую полоску, чтобы не застонать от отчаяния. — Послушай, — Кай берет его за руку, но Сехун отдергивает ее. — Хорошо. Я понимаю, что тебе это сложно принять, но так мы устроены. Это наша природа. Я, ты — мы рождены друг для друга. Мы не можем жить иначе. Мы должны быть вместе, должны любить друг друга. — Кто так сказал? Это ваши, волчьи, законы. А я человек, и наш мир устроен иначе. Я могу быть с кем захочу, любить, кого полюблю, а не так… — Сехун на грани: еще немного — разревется. Кай, кажется, тоже. Его лицо некрасиво искривляется, и он снова хватает Сехуна за руки. Пальцы у него ледяные и слегка подрагивают. — Но я этого не выбирал, знаешь? Я не хотел тебя, знаешь? Но это моя природа, это то, что я есть. И теперь я не могу иначе. Мне плохо, когда ты далеко. Мне нужно видеть тебя, прикасаться к тебе, — Кай сжимает его пальцы нежнее, поглаживает их, и Сехун ненавидит себя за то, что собирается сделать. Он снова вырывает руки и поднимается с лавки. — Так не бывает. Ты меня не знаешь, а я не хочу знать тебя. Тебя все боятся и на это есть причины. Ты силой и страхом заставляешь меня быть с тобой. Ты животное. Кай смотрит перед собой остекленевшим взглядом. В глазах стоят слезы. Сехун смотрит на него, слышит, как тяжело бьется сердце, и боится шелохнуться. Кай моргает, стирает со щеки слезу и глухо говорит: — Проваливай. Сехун не сдвигается с места, и тогда Кай хватает бутылку и бросает ее через поле. Она с тугим, жутким звуком ударяется о лавку противоположной трибуны. — Пошел нахрен! — Кай вскакивает, и Сехун, путаясь в ногах, бросается к выходу. Слышит, как трещит, ломаясь, дерево, и знает, что это Кай снова взялся за свою биту. Уже за воротами стадиона Сехун понимает, что забыл там рюкзак. В нем учебники, тетради и телефон: он не может оставить его там. Он проходит немного вперед, оглядывается по сторонам и решает подождать на крыльце школы. Время его пощадило, и следы запустения виднеются лишь на паре верхних ступеней. Сехун присаживается на одну из них и ждет. Он понятия не имеет, как долго Кай будет беситься и что сделает с его рюкзаком, но надеется, что он не сгонит злость на его вещах. Проходит около часа, и Сехун, отчаявшись, возвращается на стадион. Кай сидит под разбитой лавкой и швыряет кусочки хлеба воробьям. Те возятся в пыли, дерутся за крошки и очень напоминают людей. Сехун замирает у выхода и какое-то время наблюдает. Естественно, Кай его уже почувствовал. Возможно, даже знает, что он никуда не уходил. Сехун боится представить, о чем он сейчас думает и что чувствует, но злости в нем больше нет. Сехун переступает с ноги на ногу, сжимает кулаки и шоркающим шагом идет к Каю. — Хочешь есть? — спрашивает тот, когда Сехун присаживается на край уцелевшей лавки. Сехун пожимает плечами, прислушивается к себе и понимает, что проголодался. Кай достает из сумки завернутый в серую бумагу бутерброд с домашним сыром и протягивает его Сехуну. Сехун разворачивает его и ест маленькими кусочками. У Кая с собой еще одна бутылка воды, и Сехун выпивает половину, пока доедает бутерброд. Он таких никогда не ел, но ему нравится. Он аккуратно складывает бумагу, а Кай садится рядом с ним и осторожно, большим пальцем, снимает с его щеки крошку. Сехун облизывает губы; отстраниться он не пытается. Кай наклоняется и целует его в щеку. Сехун прикрывает глаза; сердце переворачивается в груди. От этого сбивается дыхание, но это не плохо, совсем нет. Сехуну это нравится. Губы у Кая теплые и мягкие, и целует он нежно, словно Сехун ребенок. — Поздно уже, — говорит Кай, — я проведу тебя домой. Сехун кивает. Кай прячет свои вещи под лавку, вскидывает рюкзак Сехуна на плечо, а Сехун вдруг ловит его ладонь и переплетает свои пальцы с грубыми, узловатыми пальцами волка. Впервые они целуются на лесной поляне. Жжет совсем не весеннее солнце, в кустах дикой малины жужжат пчелы, а ветер не тревожит высокой, пахнущей зноем травы. Сехуну лениво. Он лежит, подставив лицо изрезанному ветками вербы солнцу, и слушает очередную волчью байку. Кай знает их тысячи и уже добрую половину рассказал Сехуну. Голос у Кая мягкий, распаренный теплом и спокойствием. Он убаюкивает, и Сехун не сопротивляется этому. Он медленно погружается в дрему, но севшая на нос стрекоза будит его. Сехун чудом не визжит, но Кай все равно с него смеется. — Не люблю насекомых, — признается Сехун, а Кай на это качает головой. В его волосах запуталась травинка, и Сехун бездумно тянется, чтобы ее убрать. Кай застывает с еще тлеющей на губах улыбкой, а Сехун ни с того, ни с сего говорит: — Я люблю тебя. Кай продолжает улыбаться, но взгляд его меняется, а у Сехуна сердце останавливается, потому что он никогда не видел его таким красивым. Он не жалеет о том, что сказал, потому что и таким счастливым Кай никогда не был. Кай находит его ладонь — горячую и, несомненно, пахнущую летом, — подносит ее к губам и целует. У Сехуна в груди расцветает солнце, и дышать становится сладко-сладко, медово. Он тянется к Каю и целует его в губы. Он никогда никого не целовал и сейчас радуется этому. Он мечтает, чтобы Кай был у него первым. Кай придерживает его под спину и осторожно опускает на траву. Он закрывает солнце, но сам горит еще ярче, еще жарче. Сехун приоткрывает губы, и Кай целует его по-настоящему. Это восхитительно, и Сехун готов делать это вечно. Он с трудом доживает до каникул. Мать не узнает его, о чем говорит за завтраком, который Сехун заглатывает наспех. Сехун краснеет и выдает давно приготовленную ложь: у него новое хобби. Он собирает бабочек. Мать не скрывает удивления. — И давно ты этим увлекаешься? — спрашивает она, и в голосе слышится недоверие. Оно наполняет и взгляд, который скользит по лицу Сехуна. — Пару месяцев. Но я только теорию изучал, а теперь хочу практикой заняться. — И где ты собираешься их ловить? — По окраинам. — Но там небезопасно, — мать хмурится. — Но они же выходят только ночью, — Сехун смотрит на мать прямо; с ложки, полной хлопьев, капает молоко. — Я боюсь отпускать тебя одного. — Мам, мне семнадцать. К тому же, я не буду заходить далеко. Обещаю. — Я дам тебе свой баллончик с перцовкой. — Ма-а-м, — раздраженно тянет Сехун. — Иначе ты никуда не пойдешь. — Хорошо, — Сехун всегда сдается быстро. Мать снаряжает его так, словно он собрался, по меньшей мере, подняться на Эверест. Сехун ненавидит свой тяжеленный рюкзак и больно пинает Кая, когда тот, завидев его, начинает ржать. — Мама решила, что я за полдня могу умереть с голоду. — О, так там есть что пожевать? Отлично! — Кай выхватывает у него рюкзак и легко закидывает его на спину. Сехун вздыхает, но ничего не говорит. Они идут на речку, и там, в тени старого дерева, Сехун читает Каю Стейнбека. Каю нравится его легкий слог и незамысловатый, но правдивый сюжет. Нравится, что эта история о простых людях. Он говорит, что герои Стейнбека похожи на волков. «В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева — тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго», — читает Сехун тихим голосом и вдруг понимает, насколько Кай прав. К концу дня небо заволакивают тучи, и Сехун боится, что начнутся затяжные дожди. Мать не поверит истории о бабочках, только не в такую погоду. Природа явно не на его стороне, и следующую ночь Сехун не может уснуть из-за грозы. Ливень прекращается лишь через два дня, но небо все равно залито свинцом, и одинокие, ледяные капли все еще разбиваются о стеклянно-синий асфальт. Сехун выбирается из дома, когда мать уезжает в супермаркет. У него два часа максимум, один из которых он потратит на дорогу. У них с Каем есть тайное место — заброшенная железнодорожная станция. Сехун взбирается на насыпь и по мокрым рельсам идет к крытому перрону. Он надеется, что Кай там. Кай разрисовывает стены желтым и черным. Сехун подходит к нему и молча наблюдает за тем, что он делает. Мешать не осмеливается даже словом. Кай рисует еще десять минут, затем ставит баллончики у стены и спрашивает, подходя к Сехуну: — Насколько ужасно? — А как часто ты этим занимаешься? — Сехун склоняет голову набок и рассматривает странный, ни на что не похожий рисунок. Смесь киберпанка и сюрреализма, разведенная звериным видением мира. — Сегодня начал, — Кай смеется и поворачивает голову к Сехуну. — Тогда неплохо. Улыбка исчезает с лица Кая, и через секунду он уже целует его: глубоко и жадно, а Сехун поддается, отвечает на поцелуй, обвивая шею Кая рукам, и жмется к нему всем телом. Он хочет показать, что тоже скучал, и у него это неплохо получается. Кай не останавливается, и спустя какое-то время Сехун обнаруживает себя прижатым к стене. Сведенные над головой руки немеют. Кай держит их одной рукой, а второй — расстегивает брюки Сехуна. Они уже несколько раз доходили до этой черты, но Сехун был не готов, а Кай не настаивал. Но сегодня все иначе. Сегодня Кай не спрашивает, а Сехун не запрещает. Они делают это у разрисованной граффити стены, и Сехун плачет, потому что это на самом деле больно. Это больно, но в то же время это Кай, и одной этой мысли достаточно, чтобы отправить его в рай. Сехун упирается в стену руками, зажмуривается до рези в глазах и глотает короткие всхлипы. Они смешиваются с тяжелым, жарким дыханием Кая. Он прижимает Сехуна к себе так крепко, что тот даже сквозь одежду чувствует, какая горячая у него кожа. От этого кружится голова, и тело становится невесомым. Когда все заканчивается, Кай помогает Сехуну привести себя в порядок. Сам он крупно дрожит, а на лбу блестит холодный пот. Сехун стирает его ладонью, отводит в сторону розовую челку, и Кай снова сокращает расстояние. Сехун теряется, потому что этот поцелуй не похож на другие, потому что запах Кая стал острее и слаще, а его губы уже не такие невинные. Они целуются, пока снова не начинается дождь. Он отрезвляет, и Сехун понимает, что ему нужна очередная ложь для матери. Кай накидывает ему на плечи свою куртку, и они вместе спускаются на пути. Выходят под дождь и какое-то время идут молча. Сехун вдруг чувствует себя неловко и избегает на Кая смотреть. Тот замечает это и заставляет Сехуна остановиться. — Эй, посмотри на меня, — говорит он и прижимает вечно горячую ладонь к ледяной щеке Сехуна. — Ты стесняешься того, что случилось? Сехун пожимает плечами и покусывает губу. Она на вкус как Кай, и это все усложняет. — Послушай, то, что произошло, должно было произойти. Это естественно. Мы пара, мы любим друг друга, и хотеть близости — это нормально. Заниматься любовью прекрасно. Прикасаться к тебе, чувствовать тебя — это то, чего я хочу. Я хочу тебя всего. И… что бы ты ни сделал, для меня это всегда будет потрясающим. Понимаешь? — Кай гладит Сехуна по щеке, и тот поднимает глаза. Лицо горит, и смотреть на Кая, все же, неловко, но он прав — это естественно. Не в человеческом мире, конечно, но волки живут по своим законам, и это Сехуна устраивает. По крайней мере, они не заставляют его чувствовать себя ущербным. — Ты изменился, — невпопад отвечает Сехун, на что Кай фыркает и криво усмехается. — Ну, я изменился только в отношении тебя, — говорит он и снова меняется. Сехун все еще боится того, старого, Кая, но знает, что он не причинит ему вреда. Кай, которого он знает — лишь часть Кая, которого ему еще предстоит узнать. Они встречаются еще два раза, а затем случается катастрофа. Как это зачастую бывает, ничто не предвещает беды. Мать делает ему выговор за то, что вышел из дома по плохой погоде, и на этом все заканчивается. Сехун расслабляется и совершает ошибку. Он должен был понять, что молчаливость матери, ее безграничное доверие и покладистость не могут быть настоящими. Люди так быстро не меняются. В тот день мать сама отправляет его «охотиться на бабочек». Сехун настораживается, но спорить не хочет и уходит. Что-то, должно быть — зачатки интуиции, — не дают пойти к Каю. Тот, впрочем, говорил, что ближайшие три дня будет занят: единственный сын, он во всех делах помогает отцу. Сехун бродит по городу, минуя окраину, заглядывает в книжный магазин, покупает «К востоку от Эдема»* и идет в кафе, что находится неподалеку от школы. Мороженое там отменное, и Сехун съедает порцию фисташкового с шоколадом. За соседним столиком сидят двое его одноклассников с девушками, но виду не подают, что узнали его. Девушки же искоса на него поглядывают и, когда парни выходят покурить, перешептываются. Сехуну делается не по себе, и он уходит. В парке рядом с библиотекой он видит двух бабочек. Крылья у них сапфирово-черные, необычной формы. Сехун вспоминает все, что успел прочесть о ловле мотыльков и пытается их поймать. У него, естественно, ничего не получается, но сломанный львиный зев он забирает с собой. Мать Сехун застает на кухне. Она вымешивает тесто для пирога, и руки у нее по локоть в муке. Сехун заходит тихо и кладет цветы на стол. Мать вздрагивает, оборачивается, смотрит на Сехуна, а затем — на цветы. Сехун улыбается неловко и говорит: — Это тебе. Мать застывает. Пальцы впиваются в тесто, подбородок дрожит, и Сехун видит, что она сейчас заплачет, но только это не слезы счастья и благодарности. Это совсем другое. Это страшно, и Сехун каменеет и, едва ворочая языком, говорит: — Мам, что случилось? Мать оставляет тесто, бросается к Сехуну, обнимает его. Она вся дрожит, и ее дрожь передается Сехуну. — Мам, что такое? — ему делается дурно. Мать сжимает его в объятиях настолько крепких, что это больно. Сехун терпит, потому что боится сделать еще хуже. — Почему, почему это должно было случиться с нами? — давясь слезами, шепчет она; голос ее ломается, и вся она — тоже, и Сехун начинает задыхаться. — Мамуль, что случилось? Мам?.. — он гладит ее по спине, пытается, как умеет, успокоить, но он никогда не видел ее такой, и это самое страшное, что случалось с ним в жизни. — Твоя болезнь, — мать стискивает его, сдавливается, выжимает как лимон, и Сехун теряется совершенно. Он здоров, он в этом уверен, и говорит об этом в перерывах между надрывными всхлипами. — Нет, маленький, — мать отстраняется и, кусая бледные губы, гладит Сехуна по волосам. — Хороший мой… — Мам… — Сехун сам готов разреветься. — Тебе нужно… идем в комнату, — мать кусает губу сильнее, кивает своим словам и подталкивает Сехуна к выходу. Тот смотрит на нее с отчаянием и подчиняется. Они входят в его спальню. Шторы отчего-то опущены, но сейчас это неважно. Мать заходится в очередном приступе истерики, целует похолодевшие щеки Сехуна, улыбается ему вымученно и выбегает из комнаты. Дверь захлопывается, и прежде чем Сехун успевает что-либо понять, щелкает замок. — Мам?! — Он в два шага оказывается перед дверью, дергает ручку, но та проворачивается вхолостую. — Мам?.. — Он отравляет тебя… — бормочет она из коридора. — Мам… — Ты хороший ребенок, Сехун. Мы очень, очень тебя любим. — Мам? — голос Сехуна слабеет. Он начинает понимать, что происходит. — Мам, пожалуйста, выпусти меня. Я все расскажу. — Завтра приедет врач. Он поговорит с тобой, все объяснит. — Мама! — Он плохой, очень плохой. Он испортил тебя. Ты врал мне, врал отцу, врал учителям и знакомым. — Мам, я объясню, — Сехун зажимает рот ладонью. Он хочет плакать так, что это выжигает легкие, но не плачет. Задерживает дыхание, и слабость отступает. Он идет к кровати и грузно на нее оседает. — Это пройдет, сыночек. Сехун ничего не отвечает. Валится на спину и закрывает лицо ладонями. Зажмуривается так, что переносицу пронзает болью, и толчками выдыхает. Истерика у него сухая, беззвучная и разрушает его изнутри. Доктор говорит мало: только считывает вопросы с распечатки, которую держит на коленях, и поначалу Сехун пытается отвечать на них правду, потому что надеется — врач объяснит родителям, что он не болен, но затем понимает, что он такой же идиот, как и прочие, и закрывает рот. Доктор рассказывает родителям о пансионате. Там Сехуну помогут, убеждает он их. Убеждает так яростно, что Сехун не верит ни единому его слову. Мать уводит доктора на кухню и угощает чаем, а отец остается в комнате Сехуна, оглядывает ее так, словно видит впервые, а затем говорит: — Ну что, сын, будем делать? — А у меня есть выбор? — спрашивает Сехун. — Есть. Ты можешь добровольно поехать в пансионат или же мы отправим тебя туда силой. — Пап, но я здоров. — Здоров, я не спорю, но будет лучше, если годик ты поучишься вдали от дома. — Это ничего не изменит. — Изменит, — уверенно кивает отец. — Ты поймешь, что для тебя важно. Поймешь, кто тебя любит по-настоящему, кто о тебе заботится, кто твоя семья. А кто — вшивая псина без роду и племени. — Пап, но ты ничего о нем не знаешь. Вы ничего о них не знаете. Они такие же, как мы. — Этот малец — мародер и садист. Чему хорошему он может тебя научить? — Всему? Он учит меня жизни. Пап, он не такой. Он… если бы вы их не злили, они бы ничего не делали. Вы первые это начали, они просто… — ...звери. Я не отрицаю, что мы повели себя недостойно, но и они ответили тем же. Только, — отец облизывает губы и трет узкий подбородок, — мы не приходили в их дома, не издевались над их семьями, не уничтожали то, что они любят. — Да, он был неправ, но… так он защищает то, что любит. У них свои понятия о чести, па. — Это понятия дикарей. Я не хочу, чтобы ты с ним общался. Он ничего тебе не даст. — Но мне нравится с ним общаться. — О чем с ним вообще можно говорить? — отец презрительно морщится. — Обо всем. Пап, в нем есть хорошее. Правда. Я видел, я знаю. — Я верю тебе, но это не меняет тех ужасных вещей, что он совершил. — Но он меняется… Он… — Он не тот, кто тебе нужен. Ты найдешь новых друзей, вот увидишь. Сехун отворачивается и лицом падает в подушку. Он сжимает губы, потому что слезы разъедают глотку, но плакать нет смысла. Мать боится с ним заговаривать, и когда Сехун о чем-то ее просит, она лишь молча выполняет его просьбы. Сехун проводит в комнате два дня, а под вечер третьего начинает задыхаться. Отдергивает шторы и впервые видит, что на окнах появились решетки. Он открывает форточку и, забравшись на подоконник, просовывает через прутья руки. Он знает, что ему не выбраться, но воздух прохладный после дождя, и Сехун хочет хоть немного остудить горящие пальцы. К вечеру температура поднимается до тридцати девяти, и мать дает ему жаропонижающее. Оно не помогает, и Сехун полночи варится в собственном соку. Когда небо на востоке начинает сереть, он наконец-то отключается, но спит недолго, и тревожный сон обрывается странным, непонятным пробуждением. Дышать тяжело, и голова кажется огромной запеченной тыквой. Сехун перекатывает ее с боку на бок, раскатывая подушку в нейлоновую лепешку. Звук — а разбудил его именно он — повторяется через полминуты. Это похоже на свист пересмешника в фильме о девчонке с луком, и Сехун теряется. Он лежит спокойно и прислушивается, и когда песня повторяется, понимает, что это ему не мерещится. Сехун выбирается из-под простыни и бредет к окну. Под ним стелется примятый, давно некошеный газончик. Двор у них крохотный, и самшитовая ограда занимает большую его часть. Сехун всматривается в предутренний полумрак и видит серебристую макушку. Он знает лишь одного человека, который носит такую дурацкую прическу. Сехун подтягивает к окну стул и, взобравшись на него, выглядывает в форточку. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он хриплым голосом. — Отдаю должок. — Кому. — Ты знаешь. — Это он тебя послал? — Нет, — Пак качает головой — словно седой одуванчик подхватывает порыв ветра — и добавляет: — Если бы узнал — нихрена от этого места не оставил бы. — И что ты собираешься делать? — Сейчас увидишь, — Пак оглядывается по сторонам, что-то прикидывает в уме, примеряется и, взяв небольшой разгон, бросается к дому. Сехун догадывался, что Чанёль не человек, но никогда не видел, чтобы волки так прытко взбирались по стенам. — Я разогну их, — Пак пристраивает колено между прутьев, упирается им в подоконник и берется за решетку. Силы в его руках немерено, и он быстро справляется с работой. Сехун просит подождать секунду, спускается за курткой, обувается и, мысленно попросив у родителей прощения, возвращается на подоконник. Вышвыривает куртку в форточку, а затем и сам в нее протискивается. Голова кружится, но это от температуры: высоты Сехун не боится. Живот каменеет, и легкая дрожь в ногах делает мир неустойчивым. Чанёль помогает ему выбраться. Придерживает одной рукой, когда Сехун неловко хватается за искореженные прутья и ищет опору для ног. — Держись крепко: сейчас отпущу, — говорит Пак, Сехун кивает, и волк, оттолкнувшись от стены, спрыгивает на землю. Делает он это беззвучно и по-звериному красиво. Сехун смотрит на него, облизывает сухие губы, и когда Чанёль кивает, разжимает пальцы. Чанёль подхватывает его и ставит на землю. Поднимает куртку, сует в подрагивающие руки и молча тянет к калитке. Они бегом пересекают улицу и когда достигают поворота, Сехун уже задыхается. — Главное добраться до окраины, — говорит Пак, — а там передохнем. Сехун согласно кивает. Небо затягивает дождевыми тучами, и утренний свет меркнет. Ветер расплескивает молоко тумана, и Сехун радуется, что подумал о куртке. Его знобит, а ноги с трудом сгибаются, но Чанёль упрямо ведет его вперед. Останавливаются они только у обувной фабрики и там, у забора, усаживаются на обломок старой стены. — Как ты узнал, что со мной случилось? — Сехун стирает с лица мерзкий, холодный пот и смотрит на волка. Пак вынимает из кармана куртки пачку сигарет, зажигалку и, когда Сехун отказывается от предложенной сигареты, закуривает и, затянувшись, говорит: — Твоя мать приходила в школу. Спрашивала, с кем ты общаешься. Ей меня назвали. Может, из-за того разговора в столовой, не знаю, — Пак пожимает плечами и глубоко вдыхает горький дым. — Она ко мне на работу пришла и просила… за тобой приглядеть. — Шпионить? — Да. Я отказался. Мне это не нравится. У каждого должна быть личная жизнь. Твоя ма, конечно, считает иначе, но на то она и мать. Она обратилась к Минхуну, тому, прыщавому мальцу из твоего класса. Он согласился за вознаграждение за тобой последить. А я, знаешь, решил последить за ним. Он видел, как ты встречаешься с Каем и уходишь с ним за город. Минхун ссыкло и за вами не ходил. Но твоей ма было достаточно и того, что ты общаешься с волком. И не каким-то там серым замухрышкой, а самим Ким Каем. — Мама считает, что я больной. Хочет в психушку меня отправить. Но я здоровый, совершенно. — Ну, я-то знаю, — Пак улыбается невесело и стряхивает пепел на землю. — Мой папа был человеком, так что могу тебя понять. — Почему вы не живете в резервации? — Мы из другой стаи. Да и человеком быть легче, знаешь ли, — Пак смеется и пару раз глубоко затягивается. — Кай маме помог, поэтому я помогаю вам. — Вот как… — Не люблю задолжать. — Понятно. — Я доведу тебя до поселка, а там уже сам, хорошо? Мне нельзя пересекать его границы. Сехун кивает и первым встает на ноги. Ломота в костях усиливается, и мир на пару секунд заволакивает чернота. Сехун хватается за нее, но она ускользает, и только крепкая хватка Чанёля не дает ему упасть. — Слабый ты, — вздыхает он. — Папка был сильнее. — Что это значит? — А Кай не говорил? Сехун прикрывает глаза, чтобы успокоить бунтующий желудок, и качает головой. — Спроси его. Сегодня же. Это важно. Они идут дальше. Нити росы, растянутые между кустами и высокими травами, рвутся, когда Сехун и Чанёль проходят мимо. Они добираются до реки, пересекают мост и оказываются в обители волков. — Здесь недалеко, — говорит Чанёль. Они проходят еще полмили по сумрачному лесу и наконец-то выходят к поселку. Резервация небольшая, старые деревянные дома перемежаются с новыми, из камня и кирпича. — Дальше сам, — Чанёль подталкивает Сехуна в спину. Тот делает два шага вперед, оборачивается, чтобы его поблагодарить, но волка уже и след простыл. Сехун плотнее кутается в куртку и, оглядываясь по сторонам, идет по мощеной камнем дороге к первым домам. Он не знает, где живет Кай, и надеется встретить кого-нибудь из поселенцев, иначе придется стучать в двери, за которым его никто не ждет. Ему явно везет, потому что из-за забора показывается лысеющая макушка, а затем — темное, дубленое солнцем и ветром лицо. Волк хмурится, глядя на Сехуна, открывает ворота и выходит на дорогу. Когда между ними остается не больше пары метров, морщина между его бровями разглаживается, а в глазах появляется удивление. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает мужчина. Он в два широких шага подходит к Сехуну и заглядывает ему в глаза. Сехун смотрит на него и пытается не бояться, но получается плохо. Он знает лишь двух волков, и то, что они относятся к нему хорошо, чистой воды случайность. — Я тебя знаю: ты Сехун, — говорит мужчина. — Тебе рано приходить сюда. — Мне нужно увидеть Кая, — говорит Сехун, не уверенный в том, что поступает правильно, открывая рот. — Кто тебя привел? Сехун ничего не отвечает. Волк видит, что не добьется ответа, и, кивнув, говорит: — Иди за мной. Сехун делает, что говорят. Они доходят до конца улочки и оказываются на широкой, выложенной кирпичом дороге. По ней они добираются до перекрестка и там сворачивают направо. Сехун не открывает глаз от носков своих кед и чувствует, как тяжело дышит ему в спину прошлое. Они выходят на засаженную абрикосами улицу, минуют два дома и останавливаются у выкрашенной известью деревянной калитки. За низким забором растет шиповник, а у крыльца — молодая вишня. Волк толкает калитку, минует двор и, взбежав на крыльцо, коротко стучит в дверь. Минуту или чуть дольше длится ожидание, а затем дверь открывается. На пороге показывается моложавая женщина с темными, длинными волосами, собранными в косу. В чертах ее лица, в смуглой, матовой коже Сехун узнает Кая и понимает, что это его мать. — Бин? — она сонно щурится, глядя на мужчину. — Рань-то какая. Что случилось? — Да вот, нашел кое-что ваше. Бродило по деревне, — волк усмехается и выталкивает вперед Сехуна. Тот боится смотреть матери Кая в глаза и опускает голову как можно ниже. Секунд десять длится молчание, а затем тяжелый, полный узнавания вздох разносится над крыльцом. — Ох, малыш, заходи, заходи в дом, — говорит она торопливо и, взяв Сехуна за плечи, заводит его в коридор. — Вот, Бин, возьми, — берет из корзины, что стоит на старинном резном трюмо, два огромных яблока и дает их волку. Тот кивает благодарно и уходит. Госпожа Ким закрывает дверь и оборачивается к Сехуна. — Что у тебя случилось? Не бойся говорить, — голос у нее мягкий, душистый, как бархатцы, и приятно согревает душу. Ему нельзя не довериться, нельзя его бояться, и Сехун поднимает голову и смотрит на женщину. — Родители узнали, что я вижусь с Каем, и решили, что я больной. Но я не больной. Я же не больной? — Ох, господи, — лицо ее сереет, — нет, конечно. Ты убежал из дома? Как ты нас нашел? — Они хотят отправить меня в пансионат. Но я не хочу, я же здоров... Одна из дверей, ведущих в коридор, открывается, и из нее выглядывает девушка. Лицо у нее заспанное, опухшее, и рассеянный взгляд не сразу определяет источник шума. — Ма-а-а, — зевая, тянет она, — что вам не спится в такую рань? — Возвращайся в кровать, Джинри, — просит госпожа Ким. Над плечом девушки возникает еще одна сонная, похожая на ватрушку мордашка. — Что случилось? — бормочут ее толстые губы. — Идите, досыпайте: утром поговорим. — Уже утро, — говорит девушка-ватрушка и смотрит на Сехуна. Рот ее принимает форму продолговатого «о». — Это же Сехун-а. — Ма, что он здесь делает? Кай знает? — Что Кай должен знать? — Кай тоже показывается в коридоре. Широко зевает и прижимает ладонь к левому глазу, словно тот болит. Замечает Сехуна и тут же просыпается. — Что ты здесь делаешь? — севшим голосом говорит он. — Что случилось? — проходит вперед и встает возле матери. Заглядывает пытливо Сехуну в лицо. — Его родные узнали о вас, — говорит мать и предупредительно сжимает локоть Кая. — Как они узнали? — Кай не обращает внимания на мать. Сехун видит — он закипает. Глаза темнеют, становятся желтоватыми, как в том давно забытом сне. — Шпионили, — говорит Сехун. Он хочет отвести взгляд, но вместо этого смотрит Каю в глаза. — Они говорят, ты меня отравил. Испортил меня. Говорят, я болен. Кай порывисто выдыхает и рывком притягивает Сехуна к себе. Обнимает крепко, прижимает его голову к своему плечу. — Хрень это собачья, — рычит он. Его ярость обретает форму, становится плотной, живой. Она бьется у него в груди, и Сехун чувствует каждый ее толчок. — Он не должен здесь находиться, — шепчет госпожа Ким. — Ему еще нет восемнадцати. — Но я не могу его отпустить. Мам, мы же погибнем… — Ох, господи… Зачем ты это сделал? — Так получилось. Госпожа Ким молчит, обдумывая слова сына; сестры, пошушукавшись, скрываются за дверью спальни. В коридоре повисает тишина, которую нарушает влажное покашливание: — Утром я поговорю с вожаком. Иначе это дело не решится. Родители мальчика имеют право его забрать, но кто-то должен им объяснить, что это его убьет, — говорит незнакомый голос. Сехун поднимает голову и через плечо Кая видит высокого мужчину, что стоит в конце коридора и оттуда смотрит на них. В нем нет той красоты, что отличает Кая — это у него от матери, — но сила и властность передались сыну именно от него. — Идите спать, — заканчивает он. — На свежую голову думать лучше. Госпожа Ким смотрит на Сехуна и спрашивает, ничего ли ему не нужно? Сехун качает головой. Все, что ему было нужно, он уже получил. — Я же умру, да? Если меня заберут от тебя, умру? Это убьет меня? — оказавшись в комнате Кая, спрашивает он. Говорит он в полголоса и не сводит глаз с лица Кая. — Да. Если нас не свяжет кровь, мы погибнем. — Почему я не знал об этом? Почему ты молчал? — Сехун пытается на него злиться, но не получается: он понимает, почему Кай так поступил. — А зачем? Ты всегда был рядом. К тому же… — Я бы не испугался. — Испугался бы, — Кай улыбается, но грустной, болезненно-терпкой улыбкой. — Ты боишься меня. — Не боюсь. — Я вижу это, чувствую, Сехун. Мне врать бесполезно: у меня чутье на ложь как у собаки, — улыбка становится шире, и она пугает Сехуна. — Но не страх умереть заставил меня сюда прийти. Видишь? Чувствуешь? Кай кивает сдержанно. Он знает, он все знает. — Что значит кровная связь? — Сехун подходит ближе, говорит осторожней и поэтому чувствует острее, явственнее. Кай облизывает губы и ладонями проводит по предплечьям Сехуна. От его прикосновений Сехун всегда ломается, и этот раз не исключение. Он на секунду прикрывает глаза, но это не помогает. — Это то, о чем я тебе тоже не рассказал. Сехун кожей чувствует полуулыбку на губах Кая и вздрагивает, потому что она безумно ему идет. — Думаю, пора. — Рано еще. — А если меня заберут? — Не заберут. Я не отдам, — Кай опускает голову, и его дыхание пробирается за ворот сехуновской футболки. — Но все же, что это значит? Ты должен меня обратить или как там это делается? — Нет, — Кай улыбается ему в шею. — Волками рождаются, стать ими нельзя. — Тогда что? — Ты должен родить мне ребенка. — Что? — Говорил же, рано тебе это знать. — Но я не могу, физически не могу, Кай. Я же мужчина... — Ты мой омега. — Ха-ха, вот теперь мне страшно, — Сехун отстраняется. Желудок подкатывает к горлу, и Сехун хватается за живот. Сильная боль пронизывает внутренности, и он жадно дышит через рот, пытаясь с ней справиться. Кай подхватывает его под руку и усаживает на кровать. — Но я не могу, — шепчет Сехун. — Это нормально, Сехун. Ты не первый омега, который… — Ты не понимаешь, я не хочу. — Но… — Кай теряется. Боль усиливается, и Сехун понимает, что принадлежит она не ему. Она наполняет грудь, сжимает ее, и по телу бегут мурашки. Сехун ловит взгляд Кая и в его глазах видит то, что даже болью назвать нельзя — настолько это глубокое и безжалостное чувство. Сехун, не думая, хватает Кая за руку и прижимает ее к груди. — Я не это хотел сказать. Я… пожалуйста, я, правда, не… Я, правда… — Сехун не может найти нужные слова, а боль становится невыносимой. Она выворачивает его наизнанку, и он сильнее сжимает руку Кая. Тот сминает его футболку в пальцах и тянет Сехуна на себя. Его нежность делает ему еще больнее. Это неправильно — так любить, но иначе Кай не умеет. В этом его единственная слабость. В этом — его сила. За все это Сехун готов умереть. — Я хочу, хочу твоих детей. Хочу… — бормочет он Каю в грудь, жмется к нему и, кажется, сейчас захлебнется отчаянием. Как он мог сказать, что не хочет его детей? Как он мог о таком подумать? — Рано. Я же говорил, что рано. Сехун кивает. — Только когда ты будешь готов. Только тогда. Сехун вздыхает и лбом прижимается к плечу Кая. Тот гладит его по спине, и Сехун понимает, что пойдет на все, лишь бы его не потерять. Он сам просит заняться с ним любовью. В верхнем ящике тумбочки лежит упаковка презервативов, и Сехун чувствует себя неловко, когда видит ее. Кай целует его плечи, заставляет расслабиться. Он раздевает его догола, осторожно подготавливает, и Сехун чувствует, как с каждым движением загрубелых пальцев что-то внутри него меняется. Это приятнее, чем в первый раз, и он успокаивается. Страх отступает, но ненадолго. Кай что-то с ним делает, и он вдруг становится мокрым. — Ш-ш-ш, это нормально, — Кай оставляет поцелуй на его шее. — Так никогда не было. — Твое тело меняется постепенно, — он отстраняется и подготавливает себя; Сехун краснеет и отводит взгляд в сторону. — На этот раз больно не будет. Сехун кивает, согласный со всем, что Кай скажет, и давится дыханием, когда он шире разводит его ноги и одним плавным движением входит в него. Это на самом деле не больно, совсем нет. Это хорошо так, что на пару секунд темнеет перед глазами. Сехун судорожно выдыхает, выгибается навстречу Каю и так крепко сжимает его плечи, что ногтями протыкает кожу. Кай глухо рычит, и следующий толчок оказывается сильнее и глубже. Сехун зажмуривается и до онемения закусывает губу. От мысли, что родители Кая узнают, чем они здесь занимаются, хочется провалиться под землю. Секс для Сехуна все еще нечто запретное и в чем-то неправильное. И то, что ему нравится им заниматься, делает его самого плохим. Конечно, если бы это был секс с девушкой, все было бы иначе, но сейчас ему делает хорошо даже не человек, и это… Сехун теряет нить рассуждений, когда Кай снова что-то в нем задевает. Его бросает в жар, и мышцы бедер сводит судорогой. Кай кусает его плечи нежно, а он — собственные губы — грубо. Он тонет. Наверное, слишком глубоко, потому что выплыть не получается. Сехун помнит, как они, тяжело дыша, прижимаются друг к другу, но как засыпают — нет. Он просыпается, когда комнату заливает мерцающий свет позднего утра. Идет дождь, и небо тяжело опускается на поникшие плечи великанов-холмов. Здесь, вдали от города, все кажется другим. Здесь дышится свободней, а мысли становятся легче и светлее. Сехуну хорошо и тепло в постели Кая. Она пахнет им и немного лесом, и это сочетание умиротворяет душу. Сехун практически забывает, почему здесь оказался, но ветер, бросающий в окно ртуть дождя, пробуждает воспоминания. — Уже утро, — шепчет Сехун и поворачивает голову к Каю. Тот смотрит на него сонно и медленно поводит верхней губой по нижней. — Сестра в душе. Это надолго, — говорит он и улыбается уголками рта. — Откуда знаешь? — Знаю и все, — улыбка становится хитрой. Сехун подбирается поближе и носом тычется в горячую шею. Ему хорошо, очень хорошо с Каем, но он стесняется об этом сказать. Кай подтягивает его поближе к себе и закрывает глаза. Ему, наверное, тоже хорошо, и он говорит об этом так, как умеет: руками и теплом своего тела. Кай снова его любит — медленно и нежно, совсем не так, как должен делать зверь, которым его все считают, — а после ведет в ванную. Душ они принимают вместе, и это новый уровень интимности. Сехун позволяет Каю ухаживать за ним и понимает, что так будет выглядеть вся его жизнь. Волки однолюбы, где-то слышал он, и он не против, чтобы такой волк любил лишь его. К вожаку их ведут после завтрака. Сехун не уверен, что это хорошая идея, но право решать принадлежит не ему. Он не уверен и в том, что сможет достойно выдержать все, что будет говориться на встрече, поэтому крепче сжимает ладонь Кая и надеется, что он сможет сделать это за двоих. Вожак — молодой мужчина с тонким бледным лицом и самыми красивыми пальцами, которые Сехуну доводилось видеть, — представляется Лэем и просит их сесть. В комнате, напоминающей столовую в крестьянском стиле, лишь стол — большой, квадратный — и два десятка стульев с прямой спинкой. Сехун и Кай садятся рядом, а родители Кая — напротив них. Лэй не садится. Встает за стулом, что стоит во главе стола, и какое-то время смотрит на Сехуна и Кая. — Значит, вы уже связаны, — говорит он таким тихим голосом, что Сехуну кажется, он ему послышался. — Да, — отвечает Кай. — Но ему нет восемнадцати. — Знаю. — От тебя много проблем, Ким Кай. — Это я тоже знаю. — Сколько раз тебя уже наказывали? — Восемь. — Сегодня будет девятый. — Хорошо, — Кай согласно кивает. — Ты ведь понимаешь, что я не вечный, и когда-нибудь вожаком станешь ты? — Лэй меняет тон голоса, и у Сехуна по спине катятся ледяные горошины мурашек. Они царапают кожу, и она жжет в тех местах, где к ней прикасается одежда. — Да. — Так почему ты ведешь себя недостойно? — Потому что я идиот, и вы выбрали не того парня? — Мы выбрали того, и ты знаешь это. И прикидываясь идиотом, ты ничего не добьешься. Все в стае знают, какой ты на самом деле, но ты строишь из себя непонятно кого. — Я никого из себя не строю! — Кай срывается на рык. — Кай! — Прикрикивает мать. — Ничего: это пройдет, — отмахивается Лэй. — Все мы такие, когда гормоны бушуют. А у него еще и омега появился, которого он не может сделать своим полностью. Кай дышит часто, шумно и стискивает руки, лежащие на столе, в кулаки. Сехуну неловко, потому что, говоря о Кае, Лэй смотрит на него. — Не позволяй ему делать то, чего не хочешь, держи его в ежовых рукавицах. Хорошо? Сехун кивает. — Мы уже, — бормочет он себе под нос, — поговорили об этом и все решили. — Молодцы. А говоришь — идиот, — едко замечает Лэй, снова возвращая внимание Каю. Кай безразлично пожимает плечами. — А теперь поговорим конкретно о случившемся. Я не собираюсь ждать, пока в резервацию явится полиция. А это непременно произойдет, если мальчик не вернется домой. Я был там, видел то, что видеть мне не стоило, и у меня один вопрос: кто тебе помог? — Можно я не буду называть его имя? — Сехун с мольбой смотрит на Лэя. Он не хочет выдавать Чанёля: не его вина в том, что он оказался достойным человеком. Пускай и полукровным. — Я догадываюсь, кто это был. Но пускай так. Правда, все решат, что это сделал Кай. И это плохо. Это похоже на похищение. У тебя был жар, ты не мог подняться с постели, разогнуть прутья и спуститься со второго этажа по стене, где нет ни единой надежной опоры. — Но я скажу… — Врач, который к вам приходил, подтвердит, что у тебя депрессия. Ты не владеешь собой. Плюс, ты несовершеннолетний. И законом — и нашим, и вашим — тебе запрещается пересекать границу резервации. — Но почему? Мы же пара... — Потому что Каю, — Лэй делает ударение на имени, — запрещалось связывать тебя до восемнадцати лет. Но ему плевать на правила. Он делает, что хочет, и заплатит за это. И по вашим, и по нашим законам. — Вы сдадите его? — Если потребуется. Кай прищелкивает языком и, опустив голову, ухмыляется. — Веди себя прилично, — шепчет госпожа Ким, на что Лэй отвечает: — Пускай: с него воспитанности, как с козла — молока. Кай глухо смеется и смотрит на Лэя. Глаза его тоже улыбаются. Сехун понимает — Каю нравится его вожак, но не показать характер он не может. Потому что чувствует власть, потому что ему уготовлена та же судьба. Когда-нибудь он будет вот так же отчитывать молодняк, и сейчас хочет пройти весь путь в их башмаках. — Я пойду к твоим родителям и попытаюсь их переубедить. Задачку ты, конечно, поставил мне непростую: Кай не лучшая пара для сватовства, но… Я не хочу, чтобы в резервацию пришла беда. — А если не получится? Если они не отпустят его? — говорит господин Ким, который все это время молча изучал свои мозолистые ладони. — Тогда мне придется изгнать Кая. — Что?! — Кай вскакивает на ноги. — Какого хрена?! — Успокойся. Я не хочу проблем с человеческими законами. Нас и так не выносят, а если еще узнают, что мы их детей совращаем, быть облаве. Я уже одну охоту пережил. Можешь у отца спросить, какую цену мы заплатили. Кай смотрит на отца, и тот хмурится сильнее, сжимая пальцы в кулаки. — И что даст мое изгнание? — Спокойный сон твоим сестрам. Кай поджимает губы и яростным взглядом прожигает столешницу. Сехун не знает, почему, но берет его за руку. Кай дергается, словно его обожгло чистым пламенем, выдыхает толчком и сжимает пальцы Сехуна в ответ. Лэй смотрит на их руки и вдруг улыбается: — Ну, узду на тебя мы, хотя бы, нашли. — Когда ты отправляешься в город? — спрашивает господин Ким. — Прямо сейчас. — Я пойду с тобой. Одного несговорчивого папашу я, в свое время, смог переубедить. — С папой-то как раз проблем не будет, — говорит Сехун. — А вот мама… — Я знаю, с какой стороны подойти к женщине, сынок, — господин Ким улыбается, и Сехун понимает, что Кай, таки, во многом похож на отца. Ему, конечно, не достает его легкости и рассудительности, но жизнь странная штука: иногда она переворачивает с ног на голову целые миры. — Вы двое никуда не уходите, — Лэй одаривает и Сехуна, и Кая таким взглядом, что ослушаться желание отпадает. — Суджон, проследи, чтобы не наделали глупостей, — он переводит взгляд на мать Кая, и та отвечает ему кроткой улыбкой. — Надеюсь, к вечеру мы проблему решим. Сехун тоже на это надеется. Дождь заливает поселок, и вторую половину дня Сехун проводит на кухне, у печи. Она дровяная, и легкий дымок, что просачивается сквозь дверцы топки, кружит голову. Это приятно, и Сехун успокаивается и расслабляется. Он долго говорит с госпожой Ким, знакомится с сестрами Кая — они совершенно разные, но жить друг без друга не могут. Кай же уходит, чтобы понести наказание. В чем оно заключается, не говорит, и по взгляду его матери Сехун понимает, что лучше не допытываться. Ужинают Кимы в шесть и ни минутой раньше или позже. Опоздавших ждет суровый взгляд хозяйки и тарелка холодной перловой каши. Сехун впервые ее ест — с молоком и сахаром, — и она кажется ему невероятно вкусной. — Слава богу, ты не капризный, — улыбается госпожа Ким и переворачивает пышки. — Мне все вкусно, — признается Сехун и отчего-то краснеет. — Каю тоже. За исключением вареной моркови. — Фу, не говорите о ней в моем присутствии, — Кай кривится, словно ему под нос сунули очень счастливого скунса, и, разувшись, входит на кухню. — Боже, ты ешь перловку. Мам, почему Сехун ест перловку? — Потому что ему нравится. — Серьезно? — Кай смотрит на Сехуна с недоверчивой улыбкой на губах. Сехун пожимает плечами и краснеет еще гуще. Кай чмокает его макушку и идет к раковине. Моет руки и через плечо матери заглядывает в сковороду. В этот миг он напоминает проказливого щенка, и это, считает Сехун, безумно мило. Он улыбается своим мыслям, Кай замечает это и вопросительно приподнимает брови. — Ничего, — одними губами говорит Сехун, но Кай еще несколько секунд смотрит на него. Сехун понимает, что он любуется им, и быстро опускает голову. — Понять не могу, — Нари, младшая из сестер, прислоняется к дверному косяку круглым плечом и смотрит на Сехуна, — за какие заслуги этому мудаку досталось такое сокровище? Кстати, стены в доме тонкие. Сехун давится кашей и расплескивает желтое, липко-сладкое молоко по всему столу. Кай смотрит на сестру недобро, но та лишь смеется, сотрясаясь всем своим крупным телом, и идет к столу. — М-м, пышечки. Люблю пышечки. Мать улыбается ей, а Кай — беззвучно передразнивает. Сехун вытирает молоко бумажной салфеткой и осторожно кладет ложку в тарелку. Нари грудью наваливается на стол и заговорщицки шепчет Сехуну: — На самом деле он хороший, только притворяется. Видите ли, они — он и его дружки — считают, что крутым быть — это в тренде. А меня бесит. Ему двадцать, а так и хочется надавать ремнем по заднице, чтобы неделю сесть не мог. — Он это перерастет, — таким же шепотом отвечает Сехун. Нари заглядывает ему в глаза и широко, от души, улыбается. — Не шушукайтесь у меня за спиной! — возмущается Кай. — А ты садись за стол и шушукайся с ними, — говорит мать и выкладывает на сковороду новую порцию пышек. — Тащи сюда тарелку, и мы примем тебя в наш клуб, — приказывает Нари и нетерпеливо помахивает рукой. Кай закатывает глаза, берет тарелку и идет к столу. Уже за ужином, слушая неторопливый, оттеняемый стуком ложек и стаканов, разговор Кимов, Сехун понимает одну вещь и, запихнув смущение подальше, спрашивает: — А почему у Кая не корейское имя? Госпожа Ким смотрит на сына. — Так его дед — мой отец — захотел. Это было его условие. Видишь ли, он не хотел, чтобы я выходила замуж за Джинхёка, но мой муж очень упрямый малый, — говорит она и чуть улыбается, — и отца уговорил. Но тот взял с него слово, что сына мы назовем в его честь. Правда, до этого дня он не дожил, но Джинхёк слово сдержал. Разговор снова переходит на нейтральную тему, а Сехун все пытается понять, почему это было так важно — узнать историю Каевого имени. Он думает о традиции называть детей в честь родителей и невольно улыбается, представляя, как Кай будет выбирать имя их ребенку. Мысль о беременности и родах все еще пугает его, но он с ней примиряется. Лэй и господин Ким возвращаются около восьми. Сехун, Кай и его сестры играют в маджонг, а госпожа Ким одним глазом смотрит глупый ситком, а вторым следит, чтобы пальцы не пропустили петлю. Вяжет она толстым крючком, плотными шерстяными нитями двух цветов. На коленях лежит половина готового изделия: еще несколько вечеров — и туника для Нари будет готова. Господин Ким входит в гостиную сам и говорит: — Кай, иди сюда. Сехун дергается и хватает Кая за руку. Смотрит на него огромными глазами, не в силах ничего сказать, потому что язык прилип к нёбу, но Кай мягко высвобождает руку и идет к отцу. Тот обнимает его за плечи и выводит из гостиной. Госпожа Ким наклоняется к телевизору и делает звук громче, чтобы никто не услышал, о чем говорят мужчины. Сехун застывает на своем стуле и смотрит на кости. Изображения на них расплываются, и он сосредотачивается на том, чтобы вернуть им четкость. Он не должен думать о плохом, повторяет он про себя, не должен. Все будет хорошо. Иначе бы послали за ним, а не Каем. Кай возвращается через десять минут. На левой щеке наливается синяк. Кай морщится, но к ней не прикасается. Садится на свое место и спрашивает, чей ход. В гостиную входит господин Ким. В руках у него — две сумки. Сехун узнает обе. Одна его, спортивная: с ней он ездил в летний лагерь, а вторая — материна: стеганая, с витыми ручками и жестким дном. Господин Ким ставит их у двери и спрашивает жену об ужине. Госпожа Ким тут же откладывает вязание и вместе с мужем уходит на кухню. Лэй входит неслышно, направляется к столу и, обходя его, заглядывает каждому через плечо. Хмыкает, когда видит расклад Нари, но та предостерегающе поднимает палец, и Лэй заговорщицки ей подмигивает. — А теперь к правилам, — Лэй встает за Каем и кладет руки ему на плечи. Сжимает их несильно и подается вперед, глядя на Сехуна. — Теперь ты принадлежишь этой семье и делаешь все, что делают ее члены. Школу закончишь свою: Кай будет отводить тебя на занятия и забирать после них. Так как ты омега, работать тебе не полагается, если не считать домашнего хозяйства. Как только тебе исполнится восемнадцать — когда это, кстати, будет? — Сехун шепчет: «В апреле», и Лэй, кивнув, продолжает: — Как только тебе исполняется восемнадцать, вы связываетесь кровно. У меня здесь подрастает молодняк, и когда начнется гон, каждый малец будет капать на твой зад слюной. Я не хочу, чтобы Кай свернул кому-нибудь шею, поэтому вы делаете ребенка. Понятно? Сехун кивает, а Кай упрямо смотрит на кости. — О правилах общины тебе расскажет госпожа Ким, а я умираю с голоду. Кстати, твоя мать — очень умная женщина. Но с некоторыми… — Лэй машет в воздухе рукой, — предрассудками. Мы договорились, что ты будешь навещать их раз в неделю, по субботам. Оставаться на ночь нельзя, — с этими словами он уходит на кухню, откуда уже доносится шкварчание разогреваемого на сковороде ужина. Какое-то время за столом царит молчание, а затем Нари, пожевав губы, говорит: — Ну, в общем-то, вы все равно проиграете, так что не будем затягивать, — она обрушивает свои кости рубашкой кверху и встает из-за стола. Никто не спорит, и Джинри собирает кости в коробку. — Чур в ванную я первая, — говорит она, не отрываясь от работы, за что получает возмущенный вопль сестры. Кай ничего не говорит и, забрав сумки Сехуна, несет их в комнату. Сехун идет за ним. — Кто тебя ударил? — закрыв дверь, спрашивает он. — Твой отец, — Кай бросает сумки на кровать и расстегивает спортивную. — Здесь зимнее, — говорит он и снова ее застегивает. Опускает на пол и берется за вторую. — Ты расстроен? — Сехун сжимает ручку и спиной приваливается к двери. — Я счастлив. Незаметно? — Кай поворачивает к нему голову и улыбается. Не очень весело, но искренне. — Что не так? — Не знаю, — он тяжело сглатывает и качает головой. — Я чувствую себя виноватым, и мне это не нравится. Сехун не может сказать: «Но ты не виноват», — потому что это ложь. Кай виноват, перед ними обоими, но, рано или поздно, это бы все равно случилось. — Давай не будем об этом? — Почему нет? Я к хренам собачьим все испоганил, — Кай руками упирается в сумку и улыбается так горько, что у Сехуна сжимается сердце. Он подходит к нему и кончиками пальцев касается плеча. — У нас все будет хорошо, — говорит он. Кай оборачивается, кладет ладонь Сехуну на затылок и притягивает его к себе. Сехун обнимает его за пояс и закрывает глаза. — Я, правда, счастлив, — шепчет Кай, и Сехун знает, что улыбка на его губах уже другая: нежная и немного ранимая. — Я тоже, — так же тихо отвечает Сехун. — Я думал, будет хуже. — Я бы все равно остался с тобой. — Ты не можешь без меня жить… — Именно. Кай находит его губы, и дыхание у него жаркое-жаркое. Сехун приоткрывает рот, и какое-то время они просто дышат друг другом. Затем Кай прихватывает его губу своими, и это уже поцелуй, от которого все внутри обрывается, а колени становятся рыхлыми, как переваренный картофель. Не очень-то лирическая метафора, но именно так Сехун это чувствует. Он и Кая чувствует так же: слишком реально, слишком просто, но в этой простоте кроется свое, еще безымянное, волшебство. Оно связывает их с самого рождения и с каждой секундой становится лишь крепче. Кто-то зовет это судьбой, кто-то любовью, но Сехуну нравится называть это жизнью. 3-5 июня, 2015