Подарок для самого слабого

Гарри проговорил со своими родственниками до утра, с удивлением обнаружив, что старшее поколение ему гораздо ближе и по духу, и по взглядам, чем Джеймс и Сириус. Дорея с такой любовью смотрела на него, что становилось почти неловко, Карлус сжимал руку жены, пытаясь успокоить ее проснувшийся материнский инстинкт, а Вальбурга со сдержанной улыбкой наблюдала за этой пантомимой. Когда он вернулся к Северусу, за окном уже брезжил серенький рассвет. — Я уж думал, тебя разобрали на сувениры, — сонно пробормотал тот, мгновенно оплетая Гарри руками и ногами. — Нет, все хорошо, спи. — Я тебя люблю, — на грани сна и яви выдохнул Северус и смешно причмокнул припухшими от поцелуев губами. — И я тебя. Очень, — Гарри зарылся носом в его спутанные со сна волосы и моментально уснул. Ему было хорошо. Он был дома. *** — Иди сюда, — Северус, уже улегшийся среди подушек, требовательно похлопал рядом с собой и сладко зевнул. — Или ты снова собираешься… о нет. Гарри резко вскинул голову и увидел, как Северус с выражением ужаса на лице следит за медленно опускающимся все ниже по его груди артефактом. — Нет! — Северус пытался остановить это неотвратимое скольжение, удерживая край цепи. — Гарри! Тот бросился к нему, обнимая, шепча, что все будет хорошо. — Нет, нет, ты не можешь, не можешь просто оставить меня так! От последнего хриплого выкрика заложило в ушах, Гарри прошило голубой молнией, тело облепило давно позабытой броней и откинуло куда-то назад, сквозь слои времени и пространства, стирая с губ призрачный вкус Северуса. Очнулся он стоящим все в той же спальне с «жалом» наперевес, весь увешанный оружием и доспехами. Северус на кровати, не открывая глаз, спросил так, будто они действительно расстались мгновение назад: — Нагулялся? Бросив тяжеленный ствол, Гарри активировал на стене спальни специальную панель, и броня сама слезла с него, как со змеи — старая кожа. Оставшись полностью обнаженным, он лег рядом с супругом и погладил его по волосам. Те были заметно длиннее, чем он привык за последние полтора месяца, и Гарри со смешанным чувством вины и облегчения понял, что вернулся. — Есть ты не хочешь, трахаться тоже, так что ложись спать, — сказал Северус. — Я просил тебя не употреблять это слово. — Ах, ну да, — со странным выражением произнес тот. — Мы же любовью занимаемся. Прости, забыл. Старый уже. На куски разваливаюсь. И ты у меня, как католик после пасхального поста, нетраханный… — Сев… — Хорошо повеселился? — Северус аккуратно снял с шеи тот самый «Резак» и отложил его на тумбочку. Повисло напряженное молчание, такое тяжелое, что Гарри показалось, будто он превратился в чертова Атланта, держащего на плечах небесный свод. — Ты считаешь, что мне было весело? — наконец спросил он. Северус выглядел бледным, почти больным. Темные круги под глазами, горькие складки у губ, нервно пульсирующая венка на виске. — А, — устало произнес Северус, призывая с тумбочки стакан воды, — так ты грустил, трахая молодого податливого мальчика, готового ради тебя на все? — Да что ты… — Гарри обнял напряженного Северуса, почти убедительно прикидывающегося безразличным, не обращая внимания на показную холодность. — Ты мой, Северус. Был моим тогда и принадлежишь мне сейчас. Я люблю тебя любым, и злобным мизантропом, и своим искренним солнечным мальчиком, еще не знавшим горя и войны. Это не изменится, смирись. Как я мирюсь с твоим тяжелым характером и нежеланием выражать чувства, с твоей замкнутостью, нелюдимостью и язвительностью. Тебе не нужно бояться меня. Я не осужу тебя за слабость, никогда не сделаю тебе больно, не использую то, что ты говоришь мне наедине, против тебя. Я твой. Никогда не сомневайся во мне. — Я вспомнил, как ты плыл, прикасаясь ко мне восемнадцатилетнему, как часами самозабвенно трахал меня, будто с голодухи, — безразлично заметил Северус. — Разве можно было перед тобой устоять? — Гарри коснулся губами той самой венки на виске. — Я счастлив, что судьба позволила мне узнать тебя таким. — Наивным восторженным идиотом? — Нежным, открытым, щедрым на ласку, не считающим любовь позорной слабостью, изъяном, который необходимо всячески маскировать. — Прости, но мне давно не восемнадцать, восторженность и желание постоянно пребывать на спине с широко разведенными ногами, выпрашивая твой член, как-то потускнели со временем, — Северус попытался встать с кровати, но Гарри ему не позволил. — Поттер, еще раз повторюсь — времена изменились. — Но мы-то те же. И меня зовут Гарри. Северус вздохнул, перестав пытаться выбраться из цепких объятий, и вдруг заговорил: — Я проснулся однажды утром с тянущим ощущением пустоты между ребер. Будто из меня вырезали сердце, заодно прихватив куски менее нужных органов. Знаешь, как из картошки вырезают глазки. Я чувствовал такое отчаяние, что хоть в петлю лезь, но не мог вспомнить ни одной причины, по которой со мной могло бы твориться такое. Я думал, дело во сне. В ту ночь мне снилось что-то невероятное. Не обычные подростковые сны, заканчивающиеся сладкими судорогами и пятном на ночной рубашке, а что-то совершенно иное — яркое, радостное. То, о чем я, как ни старался, не мог вспомнить. Поднявшись, я принял душ, благо в Блэк-холле, куда меня неожиданно пригласил Регулус, никогда не было перебоев с горячей водой. И постоянно, каждую минуту будто ждал чего-то. Чего-то, что могло бы наполнить ту черную дыру, что сжирала меня изнутри. У меня ничего не болело, я был здоров, сыт… и совершенно, кромешно несчастен. Будто все горести мира обрушились на меня, погребая под собой. За завтраком все семейство молчало, даже чертов Сириус Блэк, известный балагур. Будто… ощущал то же самое. Он косился на Поттера, будто видел его впервые. Поттер же тер шею с таким видом, будто ожидал обнаружить на ней веревку. Я чувствовал, что что-то произошло, что-то страшное, непоправимое, но, как ни старался, ничего особо ужасного не вспомнил. Кроме встреч с Повелителем, конечно. Со временем… через полгода где-то, пустота в груди не то чтобы совсем пропала, но стала настолько привычной, что я перестал обращать на нее внимание. Я даже был рад ей, так как эта черная дыра словно поглотила прежнего меня — восторженного идиота, нюню и мечтателя — сожрала все лишнее, очистив разум от романтического бреда, к которому я, признаться, питал определенную слабость. Желания тела тоже стали очень редко меня беспокоить. В конце концов я даже испытал облегчение. Сложно быть жаждущим любви Квазимодо среди сотен Эсмеральд, проходящих мимо тебя с поджатыми от брезгливости губами. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я считал себя гением, рожденным для науки. Великим темным магом, способным завоевать мир. Мир, Поттер! Вот что, как я сейчас понимаю, могло мне заменить тебя. Мерлин, какая глупость! Если бы ты остался со мной по какой-то невероятной, невозможной причине, я бы навсегда остался пускающим слюни идиотом. — Северус… — Не перебивай меня, я как раз добрался до самого интересного. Тебе же интересно? Знаю, ты вымотаешь из меня остатки души, пытаясь узнать правду. Правда — вот что для тебя важно, верно? — Ты — вот что для меня важнее всего остального. Думал, за те десять лет, что мы вместе, ты успел в этом убедиться. Северус прикрыл глаза, словно раздумывая, отвечать или нет, и, видимо, решил — не стоит. — Так вот, — продолжил он как ни в чем не бывало, — я завоевывал мир, и когда оказалось, что это очередной самообман, нелицеприятное удовлетворение извращенных фантазий маньяка, прикрытое яркими лозунгами… о, тогда я одумался. Вспомнил, сколько удивительных по своей ужасности и разрушительности зелий создал, и… не испугался, нет. Почувствовал себя использованным. Грязным. Впрочем, мне было не привыкать. Дальше ты знаешь. Ах да. Я несколько раз видел Поттера, Эванс и Блэка вместе, в Косом Переулке. Я шел в аптеку, а они беззаботно поедали мороженое у Фортескью, так, будто не было в мире грязи, боли и пыток, так, будто все по-прежнему: мародеры самые крутые парни в школе, а Лили — первая красавица. Будто детство не закончилось выходом за ворота Хогвартса, и можно вот так сидеть за одним столом, весело болтая о какой-то ерунде. Но я не о том. От них троих шел такой пленительный, яркий, сводящий с ума магический фон, что привычная пустота внутри меня алчно взвыла, как… голодный вампир. Я стоял в темной нише у одной из лавчонок и смотрел на них, не чувствуя в себе сил развернуться и уйти. Будто свет, давно утерянный мной, свет, идущий от них, был предназначен специально для меня. Я очнулся только когда Поттер поднялся, заботливо поддерживая Эванс под локоть, расплатился, и они ушли. Блэк остался один. Один, как кит, не способный в одиночку удержать землю. Он был… жалким, будто неполноценным. Как я. Проклиная глупость и неосторожность, я купил все необходимое, но в мои вены будто впрыснули яд. Я не находил себе места, будто что-то давно утерянное находилось под самым моим носом. Только извечное желание сделать назло всем, даже самому себе, удержало меня от преследования четы Поттеров. Через пару недель я все списал на юношеское восхищение красотой Эванс и почти забыл. А еще через месяц узнал о Пророчестве. Северус замолчал, но Гарри его не торопил: он знал, как круто поменялась жизнь и его, и самого Гарри, да и всего магического мира из-за одного-единственного подслушанного разговора. — Дальше ты знаешь. — Только то, что написано в твоей официальной биографии. Северус презрительно фыркнул, но все-таки снизошел до объяснений. — Если ты думаешь, что шесть лет, изводя тебя из-за каждой мелочи, я просто успешно играл свою роль, то вынужден тебя разочаровать. Мои раздражение и неприязнь были совершенно искренними. Я не понимал, как, обладая такими задатками, можно было тратить время на глупый квиддич и бесконечные приключения. Как можно посредственно учиться, не читать книг, не совершенствоваться, зная, как много от тебя зависит. Меня раздражала та легкость, с которой ты попадал в неприятности, легкомысленность, полное непонимание того, как мало тебе осталось. А потом однажды ночью я проснулся от того, что привычная пустота внутри меня жадно запульсировала, посылая мучительную волну желания по всему телу. Северус пошевелился, словно пытаясь подняться с кровати и начать по своей извечной привычке ходить по комнате, но, видимо, передумал. — Такого я не ощущал никогда, ни разу за тридцать семь лет жизни. Ни одна самая развратная, самая красивая шлюха из самого дорогого борделя ни разу не добилась от меня хотя бы проблеска туманящего голову желания. От девственности я избавился в девятнадцать и на какое-то время забыл о кошмаре под названием «секс». Потом, глядя, как все вокруг сходят с ума, остервенело срывая с себя одежду и очертя голову кидаются в постели друг к другу, я ощутил себя ущербным. У меня даже кличка была. Скопец. Кастрат, представляешь? Нет, со здоровьем у меня было все в порядке, просто механический акт соития не доставлял мне и сотой доли тех удовольствий, о которых болтали все вокруг. Я никогда бы не поверил, сочтя это все выдумкой, если бы время от времени не заставал самых разных людей за занятием сексом. Нравы в окружении Темного Лорда были весьма свободными, и мне волей-неволей приходилось участвовать в различных мероприятиях, носивших чувственную окраску, но ни разу я так и не понял, что люди находят в тесных контактах друг с другом. Мне секс не приносил ничего, кроме краткого удовольствия в конце акта и бесконечного чувства гадливости после него. Я откуда-то знал, что все должно быть не так, по-другому. Волшебно до потери сознания, до разноцветных кругов перед глазами. Должно хотеться умереть — во время, и жить вечно — после. Должно быть до судорог, до хриплого крика хорошо. Должно быть по любви. Очевидно, что, проснувшись однажды ночью с непривычным приступом чувственности, я ощутил страх. Самый настоящий ужас. Мысль, что я стану одержимым гормонами идиотом так не вовремя — в самый разгар войны — казалась мне кошмарной. Я проверил себя на все мыслимые и немыслимые примеси в крови, наследия, зелья, ритуалы и не обнаружил ровным счетом ничего. Ничего, кроме странной печати в ауре. Я бы никогда не обратил внимания на нее, если бы не обострившаяся во время безумной гонки за выживание паранойя. Что это такое, я так и не разобрался до конца, но вот все вместе: то пробуждение в Блэк-холле, странное отвращение к сексу, неожиданно накатившее возбуждение — все говорило о том, что у меня… что я ждал кого-то. Кого-то совершенно определенного. Не зная как, почему, зачем и кто провел надо мной не самый светлый ритуал, я просто осатанел. Мне хотелось убить кого-нибудь, лишь бы снова вернуть ту холодную расчетливость, что была мне свойственна раньше. Которая была мне так нужна — впереди был год директорства в Хогвартсе, в течение которого мне должен был понадобиться каждый гран моего спокойствия и трезвости. Но, как назло, тело, видимо, решило взять реванш за годы воздержания. Я сходил с ума. Все, над чем я смеялся у других, все, во что не верил, рухнуло на меня в один миг. Безумные сны, в которых я вытворял такое, что до сих пор стыдно вспомнить, постоянное острое душное возбуждение, желание, давным-давно позабытое желание взаимности, быть чьим-то, принадлежать, — все это доводило меня до края. И вот то самое озеро, в которое я бросил для тебя меч Гриффиндора. Зима, снега в лесу по колено, и ты. Тощий, синий от холода, заросший до неузнаваемости. В этот момент я все понял, и готов был… готов был либо перерезать себе горло, либо броситься к тебе. То ли чтобы утопить, то ли… Уизли появился удивительно вовремя, иначе я даже не знаю, что бы я вытворил. Мне было нельзя показываться тебе, но доводы разума для меня не значили в тот момент ничего. Ни-че-го. У меня потом было несколько месяцев, чтобы все обдумать. Я пришел в Блэк-холл, стал расспрашивать Вальбургу Блэк, но ее чокнутый портрет ничего не мог мне рассказать. Она орала о каком-то ритуале, о Поттерах и жертве, но ни слова не сказала обо мне лично. И тогда я решил, что эта ведьма сделала что-то со мной в то самое лето, что я провел в ее доме. Каким-то загадочным образом превратила меня в твоего раба. К тому времени я так устал подчиняться, изворачиваться и лгать, что мысль о смерти перестала казаться мне чем-то ужасным. Вымаливать знаки внимания у мальчишки, которого я терпеть не мог, подчиняться ему, сходить с ума от желания… Я надеялся, что Нагини завершит фарс, который я привык считать своей жизнью, но ты… Ты как всегда решил все по-своему. От прикосновения твоих пальцев, зажимающих рану на шее, меня будто молнией ударило. Я смотрел и смотрел на тебя, пытаясь поймать взгляд, понять, зачем ты делаешь то, что делаешь? Что тебе нужно от меня? Не рассказал ли тебе твой блохастый крестный о том, что его семейка сделала со мной? А потом я потерял сознание, и последним, что я видел, были твои глаза. — Я пришел к тебе в Мунго, — тихо сказал Гарри. — Я… я же ничего не знал. Я был опьянен победой, восхищен тобой, твоим подвигом, эйфория кипела во мне, как Феликс Фелицис, как амортенция. Я был свободен. Я любил весь мир, всех людей в нем. Хотел счастья для всех и в особенности — для тебя. — Глупый мальчишка, — усмехнулся Северус. — Если бы ты знал, в чем для меня заключалось счастье, то сбежал бы, сверкая пятками, назад, к друзьям и красавице невесте. — Не глупее тебя. Что тебе стоило сказать мне? Что стоило не отталкивать, не оскорблять? — И как ты себе это представляешь? Еле живой старый урод хватает тебя своими костлявыми руками и хрипит о своей неземной страсти? — Ты никогда не был уродом, а я все равно догадался. Вернее, меня навела на мысль Джинни, закатив очередной скандал. Сказала, чтобы я убирался к тебе, раз с тобой мне интереснее, чем с ней. Я так и сделал. Сидел в твоей палате, пока ты спал, а потом зачем-то взял тебя за руку. И понял, что не хочу отпускать. — Ерунда. Будто ты мог знать, чего хочешь. — Знать, — усмехнулся Гарри. — Когда-то ты тоже говорил «я чувствую» вместо «я знаю». Мерлин, как я тебя люблю, Северус. — Я знаю. То есть… я чувствую это. Особенно сейчас, когда мне наконец удалось вспомнить. Удалось выяснить все до конца. — Так ты… — Я тоже был там, с тобой, на протяжении самых счастливых шести недель в моей жизни. Я прожил заново каждое мгновение. Без сожалений и чувства вины. Без оглядки на прошлое, которого у меня тогда еще не было. Вместе с собой восемнадцатилетним я бродил по этому дому и видел его совсем по-новому. Как и тебя. Ты рос на моих глазах, и я как-то совершенно не заметил, каким мужчиной ты стал. Я будто… увидел тебя со стороны. Таким, каким ты был для меня в восемнадцать — сильным, самостоятельным, умным, решительным, справедливым. Будто пелена с глаз упала. Я вроде и ревновал тебя сначала. Мерлин, какая глупость — ревновать к самому себе, к своей молодости, открытости, порывистости, умению любить без оглядки. Я называл тогда себя сегодняшнего старым козлом и бесчувственным сухарем и, наверное, был прав. — Нет. — Да. Я вспомнил, с каким жаром ты отвечал на мои неумелые провокации, как страстно часами занимался со мной любовью, с какой нежностью целовал. Я… выгорел изнутри, Гарри. Нет больше того наивного мальчика, который так понравился тебе. Канул в лету, растратил себя. — Я полюбил тебя взрослым, харизматичным, мрачным и опасным до дрожи в коленях. Я готов был молиться на тебя, стелиться тебе под ноги, перевернуть мир. Юный Северус лишь помог мне понять, сколько я сам значу для тебя, не более. — Мерлин, неужели за столько лет ты так этого и не понял? Нужно было мотнуться в прошлое, чтобы понять, что я тебя… как я к тебе отношусь? — Даже сейчас ты не можешь произнести этого вслух. Ч-ш-ш, молчи. Я не собираюсь тащить из тебя чертово признание стальными клещами. Все, что нужно, я уже слышал. В конце концов слова — это всего лишь сотрясание воздуха, ты сам это сказал. Северус сел на кровати, по-турецки подвернув под себя длинные ноги, собрал волосы в низкий хвост и очень серьезно ответил: — Когда мы впервые занимались любовью, не в туманном прошлом, а относительно недавно — какой-то десяток лет назад, я почувствовал, как ненасытная, алчная пустота, пожиравшая меня всю жизнь, схлопнулась. Исчезла, захлебнувшись твоим светом. Я стал целым. За один твой стон я готов был снова пройти войну от начала и до конца, убить Дамблдора, попытаться умереть самому, лгать Лорду, спать по три часа, варить яды и пытать магглов. Если ты хочешь называть это банальным затертым словом, давно утратившим первоначальный смысл — твое право. Но не заставляй меня ставить все, что я испытываю к тебе, в один ряд с пошлостью, тоннами льющейся из колдорадио. «Котел, полный любви»… — Иди ко мне, Северус. Я понял, я все-все понял. Поцелуй меня, а? Или поцелуи тоже давно утратили свой сакральный смысл, который… — Мерлин, какой же ты еще дурак, Поттер. Беру свои слова обратно. Не увидел я тебя другими глазами, просто в силу юности и неопытности принял тебя за взрослого человека. Руководствовался соображениями «крупный — значит взрослый». Ошиб… м… Дальше Гарри его не слушал. Зачем? Ведь слова — это просто сотрясание воздуха, в этом Северус прав. Впрочем, Северус всегда прав, и зря два года назад Гарри замял начатый им разговор о наследниках. Леди Блэк на них надеялась, негоже подводить предков, тем более, что колдомедицина в области суррогатного материнства за последнее десятилетие шагнула далеко вперед. Еще два-три маленьких, худеньких глазастых мальчугана, как две капли воды похожих на Северуса — что может быть лучше?