Ненавижу.

      Ласково, мягко, тепло. — Скотт…       Парень почти неслышно стонет, шепчет глухо, сипло. Тусклые глаза прикрыты от наслаждения, смотрят из-под веера чёрных ресниц, и тонут под сладким возбуждением, захлёбываясь. Острый язычок вырисовывает узоры на молочном теле, оставляя хаотичную россыпь мурашек, которые останавливаются там, в самом низу, где плоть растворяется в экстазе тепла и беспечности. — Скотти, пожалуйста.       Молит хрипло, цепляясь ледяными руками за плечи Телфониста с выпирающими косточками. От чего Мёрфи умиляется беспомощности Винсента, ухмыляясь; сначала льнёт к хрупкой шее, вытачивая каждую выпирающую мышцу поцелуем, затем к вздыхающей груди, которая застыла в сладком стоне, невесомо касается узкими губами впалый живот, и бредёт через космическую цепочку ярких засосов вниз, к внутренней стороне бёдер, специально касаясь острым подбородком разгоряченную плоть, что готова взорваться.       Он дразнит специально.       Фиолетовый слишком возбуждён и открыт. Телефонный парень слюнявит сразу два и входит ими в парня, растягивая тщательно, по часовой стрелке, раздвигая их, там, уже внутри. Пёрпл извивается под ним, выгибается в спине так, как будто хочет её поломать, скребёт худощавыми пальцами шёлковую простынь, открывая пухлый ротик в немом и сладостном, как вино стоне. Зажмуривает обрамлены в ресницах глаза до боли, до мрачных кругов перед глазами, что застилают всё, до яркой, блеснувший от рядом стоявшей лампы слезы, что застыла, въелась в бледную кожу. Такую холодную, тонкую и почти прозрачную, что видно переплетение синеющих вен в немом великолепии.       Дышит тяжело, отрывисто, когда Скотт входит в него, и паренёк тает, расплавляется под его ледяными руками, что держат того за талию, сдирая сахарную пелену кожи, заставляя рассыпаться в крови. И задыхается в удушающей ласке убийцы, как тогда, когда его топили. Скотт трепетно целует его лицо, очерчивая все частички, все впадины и обрамления. Двигается в нём плавно, медленно, искусно продлевая минуты экстаза, а потом, спрашивает: — Тебе больно?       Пурпурный слабо улыбается, махая головой; его голос подобно мёду, такой сладкий и терпкий, от чего паренёк готов в нём захлебнуться. — Пожалуйста, — Винсент смотрит из-под мокрой и выкрашенной челки, прямо в помутневшие глаза, просит. — Не останавливайся.       Мёрфи высекает грани коралловых губ, одаривая своим поцелуем, трётся смущённой щекой об своей, греясь, и теряясь. Сжимает до красных пятен хризантем его бёдра, а другой рукой скользит по спине, танцуя вальс на выпирающих позвонках. С каждым толчком выдавливает музыку стонов с его хриплого, мягкого, поющего голоска, что у птицы, которая в клетке.       Он тоже в клетке.       Вдалбливается в широкие бёдра, ударяясь самыми косточками. Но не больно.       Готов почти кончить от его узости и приближается к разрядке, достигая своего апогея; рычит глухо, отбито, прямо в дрожащую шею Фиола, последний раз толкается в робкое тело, а на молочной коже застыла паутина дрожи, останавливаясь в кончиках пальцах своим неописуемым удовольствием. ОʼНин кончает следом, теряясь от горячего чувства на его животе, что разлилось немного позже, и где-то там, в самом низу, медленно умирает.       С любовью.