Ненавижу.

      Скотт был слишком чувствительным, или не воспринимал все слова всерьёз. Он ненавидел каждого человека всеми частичками своего прогнившего тела, или обожал до последней капли крови в бьющимся сердце.       У него не было золотой середины.       Никогда.       Он был самым грустным, или слишком весёлым. Он имел всё, но довольствовался совершенно ничем. Скотт сочувствовал всем, или ему было жаль, что его слёзы безысходности и злости не могли сломать людям кости.       Он был странным.       И ОʼНин.       Винсент ОʼНин.       Ему было за семнадцать. Часто улыбался, а в пепельных глазах, что были похожи на мутные осколки стекла от дешёвой бутылки пива — была грусть.       Самая настоящая, насыщенная, натуральная грусть.       Шлюхами не рождаются, ими становятся. А вот Винсент — родился.       И от этого Скотту смешно.       То ли смешно, то ли грустно.       Винсент — музей с произведением искусства. А Скотт тот человек, который заходит туда, чтобы погреться.       И он любил его, но причинял боль. Самую настоящую, жестокую, безжалостную боль.       Терзал его ключицы, фаланги пальцев, каждую выступающую вену на шее.       Как будто он состоит из пазла. Сломанного, не состыкующего к другому, совершенно странного и отдалённого.       Насмехался над его беспомощностью, когда надрезал нежную, чуть ли не фарфоровую, и тонкую как пергамент бумагу кожу, смотрел, как кровь набиралась каплями, алыми яркими бусинами, застывала, запекаясь, а потом, лопаясь, текла по дрожащему от взгляда Скотта телу.       А кровь насыщенная, режущая глаза, горячая. Как кипяток.       Она горячая, но Винсент чувствовал холод. Замораживающий холод.       Колени покрыты синяками; красочные, размытые, с выступающей кожей, такой оголённой и девственной.       Винсент и девственность — совершенно разные вещи.       Синяки — как космос.       Самый настоящий.       И ОʼНин, корчась, улыбался, сдвигая брови к переносице. А улыбка детская, почти невинная, или ядовитая, почти истерическая. — Мне не больно, всё в порядке, не волнуйся, любовь моя, — лицо избитое, красное, опухшее от слёз, а радостное. Чертовски счастливое.       Если душа Фиолетового могла кричать от боли, то все бы оглохли.       Его пухлые коралловые губы с привкусом карамели дрожали от холода. Но холодно ли ему? — Тогда почему ты плачешь? — спрашивает Каутон.       Младший смотрит на него долго, почти в упор. А когда начинает говорить, то по чужому телу идут мурашки. Голос такой тихий, охрипший, с тяжёлыми нотками, заставляя захлебнуться в нём как в вязком мёде, медленно задыхаясь. — Мне страшно. Мне просто страшно.