***
Брюнет смотрит на Ника как на полного, отбитого придурка. Впрочем, он смотрит так на него всегда. Они сидят втроём на маленьком диванчике персиково-испорченного цвета, который неприятно режет в глазах и отдаёт муторной кислотой во рту; комната слишком маленькая, пыльная и забита разными бумагами, от чего некоторые не влезали на скрипящий столик, были повешены на стены ржавыми гвоздями — неаккуратно и грязно. Не в стиле Мёрфи. Картер пожирает парней взглядом, от чего ОʼНин ёжится, сжимает миниатюрные ладошки на своих костлявых коленях, а по виску катится прохладная капля пота, которая блеснула от лампы на стене, что освещала всё вокруг неживым и гниющим жизнью, светом; Скотт кладёт свою руку прямо на спинку и она оказывается позади Фиолетового. Какая эротика. Глаза Розового как само зияние бездны — такое же чёрное и млечное, как лабиринт, запутанный, отдалённый, не имея ни начала, ни конца; глазницы большие, чуть подведены тушью, ну, или карандашом, хуй его знает, чтобы закупорить раны и не выделять неровные, рваные шрамы — чтобы всё выглядело красиво и элегантно, чёрт возьми. Но этого у него не получается, совершенно и абсолютно. В итоге всё очень крипово, стрёмно и ужасно, а когда он промывает лицо, а в особенности царапины, чёрная подводка стекает по чуть телесным щекам, и, кажется, что эта смола, сама нефть, а может и кровь; всё слишком вязко, неаккуратно, грязно и отвратно. Всё потому что он слепой. Он не зрячий, но видит то, что не видят другие. И это дар, само совершенствование, которое возвышает его вверх, на пьедестал, делает готовым ко всему, хоть и странным, но всесокрушающим, является хранителем, избранным, самим, мать его, Богом. Скотт нарушает тишину тягучим вопросом, зачем же они здесь, довольно-таки вежливо, (но на самом деле нет), который повис в мрачном помещении, и явно не собирался растворятся от бархатного баса Телефониста. — Мне тут птичка напела, да и на хвосте кое-что принесла, — начинает Ник. — Что в наших стенах появилась крыса. Большая такая, знаете ли. Живёт рядом, хочет изучить наши секреты, что ей неплохо удаётся, — Мёрфи мало что понимает из сказанного. Да и вообще, он его самого не понимает никогда. Картер является ключевым звеном в этой цепи: ходит и играет свою роль как все, кто сейчас здесь находится. Должность его заключается в том, что он должен узнать то, чего просит сам брюнет. Кто выжил, кто нет, где проживает, что знает, что слышал; теряется в мрачных коридорах и секретных комнатах, улыбается невинно и притворяется беспомощно-жалким. Чёрная сорока. Но только она розовая. — Вот такие вот дела, — заканчивает он, сразу замолкает, рассевая гнетущий туман тишины, а после кладет свою руку на колено Телефонного. Вообще-то он думал, что там сидит Винсент. Сам Скотт не ровно дышит в сторону Картера, а в особенности если речь заходит об Фиолетовом. Даже если не заходит, то он всё равно это чувствует и наступает ярый пиздец. Как бы странно это не звучало, но Пинк ещё ни разу не трогал ОʼНина. Ни лапал по-животному, пошло, резко и сильно, от чего синяки и неприятное липкое пятно похоти остаётся, ни нежно, ласково и невесомо, вообще, никак. Чувствовал лишь еле ощутимый аромат сладкой ванили, а дальше — пустота. Пурпурный косо смотрит на Ника. Постоянно. То либо он ему противен, то либо он боится его; хотя, большее зло чем сам Мёрфи — не видел никогда. И это вот точно. Порой Винсенту смешно когда Ник говорит с ним; голова прямо, а чёрные бездны отчаянья направлены прямо на стену; вообще, он даже в душе не ебёт какой рост у младшего и что тот ровно на две головы ниже, от чего паренёк лишь хихикает — ведь это выглядит правда забавно. А когда Картер тянется к хрупкому телу, чтобы ухватиться или хотя бы пощупать, то Фиол выдыхает едкое «извините, мне пора» и скрывается в какой-либо комнате — куда подальше, главное — нахрен от него. Телефонный переваривает всю полученную информацию, смотрит на колено, выдаёт «и что это такое?», от чего Николас убирает свою ладонь, улыбается глупо, сидя не подвижно. Фрик.***
Скотту Винсент безразличен — что правда, то правда; ломает фаланги пальцев, целует выделяющиеся ключицы до крови, вбивается в чужие широкие бёдра, рычит около бледной, словно фарфоровой шеи, сжимает до синяков талию, и говорит: — Ты ничтожен, правда. Он нужен ему лишь в личных целях. Парень девятнадцати лет — груша для битья. Плохое настроение? ОʼНин, ко мне. У меня ничего не получилось, потому что у меня руки из жопы растут? ОʼНин, ты виноват. Я хочу кого-нибудь избить, ОʼНин, ты где? А когда Мёрфи причиняет телесную боль младшему, что удары словно град сыпятся на худое тело, в содрогающемся страхе и панике, то у Телефонного чуть ли не оргазм — внутреннее удовлетворение, властвование и доминирование. Он готов убить Фиола прямо сейчас. Что он и делает. Хрупкую шею сжимают сильные, с выпирающими венами, руки, дрожащие ноги раздвинуты в сторону, больно ударяются худощавыми коленками об акриловую ванну, а ледяная вода заставляет прилипнуть одежду к телу — неприятно. В глазах Скотта лишь слепая ярость с выделенными проблесками безумия, что смотрят на расплывающиеся под водой, лицо Пурпурного, который сдвигает брови к переносице, зажмуривается, и едва ли не кричит, выгибаясь в спине, очерчивая линию позвоночника; еле ухватывается за длинные пальцы, что обвили его, пытается отстранить, прекратить, открывает рот словно рыбёшка, но не дышит — ведь его душат прямо под водой. Креативно. Телефонный был сегодня более агрессивнее, чем всегда — странно даже; ведь он чувствует, что в груди неприятно ноет, а сердце стучится слишком быстро. Он хочет избавится от этого чувства прямо сейчас и именно, поэтому, передаёт всё это Фиолетовому. Он всегда так делал. Но ОʼНин ощущает, что кровь останавливается, ведь его сжимают прямо около артерии и трахеи, что ведёт к мозгу, лицо быстро краснеет и через время синеет, полностью онемевает, а голову неприятно колит в висках, в горле горит и как будто его вот-вот вырвет кровью, ведь во рту неприятный привкус грязного цента; и тут, вместо жгучей боли паренёк ничего не понимает, мысли спутались как паутина, оглушающий гул в ушах, и страх со слезами уже впились в вены; Фиолетовые локоны путаются в чужих пальцах, расплываются по воде словно узор, яркие краски на пустом холсте, а дальше — ужасающая пустота. Тело расслабилось, начинает плавать под напором массы, глаза закатываются вверх, капилляры лопаются от переизбытка хлорки, веки наливаются свинцом и закрываются, и именно в этот момент Мёрфи вытаскивает того из-под себя, прижимает к мокрой груди, от чего носик упирается в чёрную футболку, а тишину разрывает надрывный кашель с судорожными всхлипами. Телефонный целует неуклюже по лицу, резко и рвано, невесомо и едва заметно, шепчет что всё будет хорошо, согревает горячим дыханием около бархатной щеки, обнимает сильно и чуть ли не приторно-ласково. Скотт причиняет тому боль, потому что понимает — он к нему что-то чувствует.