«Мечта»
Будет все как ты захочешь, Будет тяжко - быть тому, Но судьбу, что ты мне прочишь, Я, должно быть, не приму. Ты останешься при муже, Это каторга, пусть так, Но чудак, ей-Богу, хуже, Много хуже, чем дурак.
– Я с Башаровым целовался… – зачем-то сообщаю я и тут же жалею об этом, наблюдая за тем, как застывают пальцы и скулы. Как на секунду сковывает плечи и веки. Как… парализует и… отпускает. Женька с усилием закрывает глаза, передёргивает губами, расслабляется. Явно сгружая с себя вес только что сказанных мной слов. И усмехается. Коротко. Одной половиной рта. – Теперь к другу своему спиной не поворачивайся. Да? – Что? – ошалело переспрашиваю я, чувствуя, как приоткрывается от удивления рот. Мне послышалось? Или…? – К Илюше спиной не поворачивайся, если жить хочешь… – спокойно уточняет Женька, игнорируя моё удивление. Медленно, как-то излишне сосредоточенно, вытаскивает из петель манжет запонки. Очень аккуратно укладывает их в коробку. Каждую – в своё гнездо. Выравнивает. Рассматривает. Закрывает крышку. Освобождённые от оков рубашки запястья притягивают взгляд своей мнимой хрупкостью. Этой разницей между мной и им, которая создаёт иллюзию… моего превосходства. Физического. И иллюзия эта такая… почти осязаемая… что можно обмануться. Поверить, что я сильней. Что я… как будто больше мужчина. Только от того, что чуть шире в плечах и запястьях, чуть крепче в руках, чуть… Интересно, на каких весах я эту «мужественность» собрался взвешивать? Смешно мерять её шириной плеч… отчего, например, не ростом тогда? Или… Додумать я не успеваю. «Хрупкое» это запястье, словно в продолжение моих мыслей, неожиданно приходит в движение. Пальцы сжимаются вокруг деревянного футляра с запонками. И… я даже испугаться не успеваю, даже не вздрагиваю… Женька швыряет его в стену с такой силой, что дорогущая дизайнерская коробка разлетается на запчасти. По-моему, вместе с запонками. Мне не видно, что там у меня за спиной. Но даже если всё разом – в хлам – хуй с ними. Не мои. И не до них. – Озвучивай весь список. Сейчас. Если потом узнаю – убью. Слышишь? Сложно сказать. Вообще сложно что-нибудь сказать, когда он вот такой. Соскучился. Я до ломоты в ладонях соскучился и до онемения внутри… боялся больше не увидеть. Дурак? Пусть дурак и есть. Но если бы тогда… три месяца назад… вот такой бы взгляд и голос… и руки эти… и поза… весь он вот такой… живой, злой, неравнодушный… Блядь! Я бы нашёл что сделать! Я бы… я бы и на колени встал! И в рожу бы дал! И… я бы нашёл… нашёл… не стоял бы посреди раздевалки соляным столбом с небьющимся сердцем. Я бы… Какой ты, блядь, охуенный, когда злишься! Глаза у тебя какие! Сам ты весь… ну, живой же! Ревнуешь! Меня! К Марату? Ошалел что ли? Ты ещё Авера себе представь! Ну, раз уж знаешь! Откуда, кстати? Да не смотри ты так! Одним взглядом ведь убьёшь! Хотя… – Списка нет! – сообщаю я ему, подхожу так, чтобы совсем близко. Чтобы обожгло. Беру за запястья. Легко отмахиваясь от мешающих крыльев расхристанных манжет. С усилием гашу в себе желание… целовать. Содрать прикрывающий татухи пластырь и подышать на беззащитную кожу, оживляя собственные инициалы. Разогнать, вытянуть из него яд ревности. Напомнить… кто он. И кто я. Хочется… Так хочется, что… поднимаю подбородок и уверенно кладу его ладони себе на горло: – Убей! – нахожу взглядом взгляд и отпускаю руки. – Дурак! – большие пальцы вычерчивают круги у меня под подбородком. И не сказал бы я, что ласково. Опасно даже. Жёстко. Но взгляд теплеет, набирает света и глубины. Занимается хмурой, пасмурной, непрошеной нежностью. Согревает лицо. Прикасается. Гладит. Изучает. Останавливается на губах. – Ты б хоть блок поставил… – теперь его пальцы весьма нагло лезут мне в рот. Ощупывают десну. Губу. Даже зубы, кажется. – Повезло, что зубы целы. Чёрт! Лёх, ты ж знаешь, что я могу… – Что-то знаю, а что-то и нет… Зубы – хер с ними. Блок – понятно. А жопу мне чем защищать надо было, по твоей версии? – Блядь… – он прикрывает глаза, прижимает меня к себе. Заставляет ткнуться башкой в ключицу и говорит куда-то в затылок: – Извиняться не буду. Но лечить всё это надо. Включая руку. И… жопу. – Придурок… – шепчу я, чувствуя, как краснеют уши. У меня. А хотелось бы, чтоб у него. – От придурка и слышу. Иди в душ, а я пока аптечку проинспектирую. Выйдешь – будем в доктора играть. – БудЕМ? – БуДУ. Так понятней? – Жень… – Лёх, это что сейчас? Приступ стыдливости? Напомнить, чё мы лечим и как калечили? – он улыбается. Так улыбается, подлец, что мне сквозь землю провалиться охота. Или сквозь пол, если точнее. Прямо в жаркие объятия Вадика. Ну… или Машки. Как повезёт. То есть, как «калечили» я прекрасно помню. Так прекрасно, что мгновенно жарко становится, и сладко, и стыдно… да. И от этих мыслей ещё более невозможно… представить себе процесс… лечения. И мерещится, что это такая… месть. Месть? С ума ты, Яг, сошёл? Ты мужа собственного стесняться решил? Прям вот так, до малиновых ушей и пунцовых щёк? То есть, подставляться в публичном месте ты не стеснялся, а… – Ладно! Ладно, Лёх! – улыбка Женькина становится ещё шире. А глаза… – Я смотрю, тебя догнало не по-детски. Ну, давай сам. Да? – Нет, – сердито сообщаю я. И добавляю уже из ванной: – Дурак… – Ага. Как скажешь… Я торопливо раздеваюсь и плотно прикрываю за собой дверку душевой кабины. Плевать, как это выглядит. Догнало меня, как он и сказал, реально не по-детски. Всё сразу. Скопом. Мощно и безжалостно. До-дурости стыдно. И до сведённых мышц… сладко. И мало всего… ещё и запястья эти. Руки. Теперь до локтя почти голые. Худые. Тонкие. Хрупкие? Хуй там! Я рассматриваю своё бедро с аккуратными пятнами синяков от его пальцев. Обвожу их своими. Он ещё не видел. Ничего этого не видел. Ни синяков. Ни засосов. Ни… задницы моей. Которую я тоже – счастье какое! – не вижу. Но чувствую! Блядь! Ещё как чувствую! Так чувствую, что представить страшно, как она выглядит… Показательней губы, надо думать… Да чё тут думать-то? Я прикрываю глаза и подставляюсь башкой под струю воды… голова тут же наполняется воспоминаниями… неутешительными в нынешней ситуации… о том, как меня самого заводило… вело… забирало до рук подрагивающих… когда во второй раз… когда он ещё раскрыт… растянут… чуть, как будто, вывернут наружу… подготовлен прошлым разом… и можно сразу и до конца… без рук, без пальцев… без ничего… чтобы чувствовать всеми возможными способами… чтобы с ума сходить от желания… и его сводить… и чтобы видеть… в прямом смысле слова – смотреть… Ёб твою мать, Ягудин! Тебя по второму разу трахать никто не собирается! Ты от первого ещё не отошёл! Хорошо, если завтра сесть сможешь, чтоб коньки зашнуровать! И ты б не Женю представлял в позах однозначных, а себя… в той самой позе, в какой ты завтра ОФП отрабатывать станешь! За драку и за морду битую! Это тебе сейчас «неудобно» к мужу голой жопой повернуться? А завтра? Удобно будет Профессору шею свою в засосах демонстрировать? Не помогает. То есть я честно пытаюсь себе представить лицо Алексей Николаича. И взгляд. И молчание. И даже скорбно-осуждающе сложенные губы. Но… нифига… Перед Женькой, вот сейчас, куда как… страшнее. И куда как более… нервно. Тем более… если не притворяться… то там… за закрытыми веками… хочется и по второму разу… ещё как хочется… и ещё как страшно, что не предложит. И в этом всё дело. Вот в чём, Лёша, дело… Смело сообщаю я сам себе и… глаза всё-таки открываю. Не имеет значения, как я выгляжу. Неважно, куда он смотреть будет. Наплевать, что именно увидит. Главное – как… Уже случившийся секс вдруг снова становится просто сексом. Инстинктом. Плохо контролируемым влечением. Удовольствием. Стремлением получить. Не говорящим ни о чём, кроме… А всё, что кроме… будет вот сейчас… И я должен быть готов… к чему угодно. К тому, например, что он… не готов. Ну да. Я должен быть готов. Это точно. Но я НЕ готов. И почти мгновенно таю под его руками. Ведусь за пальцами ещё на стадии рта. Закрываю глаза, представляя себе всякие невозможные пошлости, пока он промывает перекисью, брызгает «Мирамистином», смазывает «Солкосерилом». И сосредоточенно серьёзно ощупывает и выворачивает чуть ли не наизнанку многострадальную губу. Больно. И только поэтому я удерживаюсь от того, чтобы реально не облизывать, не прихватывать зубами и губами, а только представлять… – Руку давай, заклею. И… ложись! – глаза у меня закрыты. Слишком уж спокойный и серьёзный был у него взгляд, чтобы я мог его выдержать. Но даже в темноте… а, может, тем более в темноте… я чувствую эту микроскопическую паузу между словами. И она приятно покалывает ожиданием где-то под рёбрами. Ложись? Я ложусь… – Полотенце… – глухо и тихо говорит он. – Может, сам? – я приподнимаю бёдра как бы навстречу его рукам. Но головы не поворачиваю. Глаз не открываю. Не смотрю на него. И голос… контролирую. Стараюсь, во всяком случае. – Лёх… – Женька совершенно неожиданно оказывается сверху. Буквально. Укладывается на меня. Как есть – всё ещё в рубашке и брюках. Вжимает в кровать всем своим весом. Находит, накрывает своими ладонями мои и влажно шепчет в ухо: – Ты что, меня соблазняешь? – А ты соблазняешься? – уточняю я. Уже не пытаясь притворяться. Отпуская себя и голос. – А тебе не хватило? – и вопрос, и интонация, и даже то, как он при этом жмётся, толкается телом в тело – чуть заметно, почти не двигаясь, еле-еле, но сильно, уверенно, тяжело – должны бы мгновенно настроить меня на абсолютную и мгновенную капитуляцию. «Нет. Мне не хватило. Мне тебя такую прорву времени не хватало, что я теперь представить себе не могу, какой дозы мне хоть на первые сутки, хоть в первом приближении хватит»… Приблизительно об этом я молчу. Потому что вопреки вопросу, и голосу, и интонации… где-то внутри, там, где совсем недавно было пусто, холодно и слепо… а теперь неожиданно пригрелось внезапное и загадочное счастье… становится тревожно и муторно. Так… как будто подташнивать начинает. Этим незаслуженным, а от того опасным и странным, счастьем. – А ты чего не переоделся? – неожиданно даже для самого себя спрашиваю я. Только задав вопрос, понимаю, что он и правда до сих пор – «в паркетном». Только пиджак снял и запонки. Даже пластыри с татуировок не отклеил. Как будто… до сих пор не решил… хочет ли остаться. – Ладно… – ох уж это блядское «ладно»! Всегда таящее в себе какой-то подвох! Оно настолько пугающе не вовремя, что даже явное сожаление, читающееся в его вздохе, когда он отпускает мои ладони, оглаживает предплечья, коротко тычется носом и губами в шею, и встаёт… даже эта ясная, открытая нежность, скорее пугает ещё больше, чем успокаивает. – Давай сначала… ну… закончим. А потом поговорим… И это его «ну» почему-то остаётся в голове единственным словом. И я бесконечно повторяю его в уме. Вспоминаю. Во всех мыслимых и немыслимых оттенках его голоса. От детского и тихого, какого-то… просящего… «Ну, Лёёёш, пожалуйста…», до вполне себе командного «Ну, Лёх, ты чё там?!» . Через сотни других. Весёлых, грустных, растерянных, смущённых, ехидных, ласковых… чёрт знает, каких ещё, этих «ну»… до вот этого самого… «ну… закончим». Закончим – что? И, несмотря на то, что ответ на этот вопрос, казалось бы, вполне себе очевиден – естественно, закончим мы с изучением последствий фантастического, во всех отношениях, публичного траха, и оказанием первой помощи пострадавшим от оного процесса – я не могу избавиться от мысли, что это было моё последнее «ну». Последнее. И ничего за ним. Я больше не думаю о его заднице. И о своей тоже. Мне не всё равно… я просто забыл. Как будто кто-то напрочь вытер из памяти ту эмоцию, которая заставляла вот только что краснеть уши. И согревала воспоминаниями. И заигрывала с фантазиями. И наполняла смущением, и предвкушением, и опасением… что он… не захочет… не ответит… не отзовётся… Теперь я точно знаю, что и захочет, и ответит… и отзовётся, если я позову. И именно поэтому он столь отстранён, сосредоточен и деловит, что… несколько напряжён даже. Спроси его о чём-нибудь вот сейчас, и любое его «ну» вышло бы… мучительно-нервным. Так я и не спрашиваю ни о чём. Точно знаю, что если было произнесено вслух это самое «ладно», значит, и всё остальное… скажется. И объяснится. И душу вытянет нахер. Хочу я этого, или не хочу. Всё. Поздно. Теперь уже точно. Последние крупинки моих минут растаяли в воздухе вместе с этим «ну… закончим». Закончим. Точно… Но что? Что?! Пока он возвращает в недра аптечки множество добытых из неё лекарств. Пока наводит привычный порядок. Относит в ванную полотенце. Собирает обломки футляра от запонок и разыскивает сами запонки. Я успеваю одеться. Бездумно натянуть на себя первую попавшуюся под руку домашнюю одежду и бестолково замереть посреди спальни, не очень представляя, что делать дальше. Учитывая, что сесть для меня сейчас проблематично, лечь – глупо, стоять – идиотизм. А кроме этих, до смешного дебильных, обстоятельств, я… не знаю, не могу, и не умею придумать… хоть какое-нибудь слово… хоть одно единственное… для того, чтобы начать разговор… Ты остаёшься? Уходишь? Ты… – Ну, чего ты? Новое это «ну» наполняет меня странным чувством как будто… невесомости. Словно оно – волшебное заклинание, отбирающее у меня волю. И сомнения. Даже нервно-паническое ожидание разговора, как и хаотичное разыскивание первого слова, отступают. Уходят. Притупляются. И я легко позволяю ему всё решить самому. Всё вообще. И когда оказываюсь лежащим на кровати, тесно прижатым спиной к его груди… то смотрю на его голые, заклеенные пластырем, запястья, с невыразимым словами чувством благодарности… и даже придумать не могу, что бы я сам смог для себя сделать ещё, чтобы чувствовать и говорить было легче… Я теперь не вижу его. Ничего, кроме ладони, лежащей у меня груди, и ослепительно белого на синем фоне моей футболки рукава его рубашки… Я избавлен от необходимости смотреть ему в лицо, и сам могу не прятать глаз и эмоций. Он великодушно подарил мне возможность… оставить себе всё, что я пожелаю. Всё, что сможет не выдать голос. Даже… даже соврать. Если мне очень сильно этого захочется… И вместе с тем… он настолько близко, настолько рядом… что даже мысли не возникает, будто эта условная «свобода» нужна ему… а не мне… Мы лежим так очень долго. Так долго, что все лекарства разом начинают действовать, и я постепенно забываю и о разбитой губе, и о порезе, и о том… что ещё пару часов назад я весьма и весьма ярко ощущал наличие в заднице горящего факела… Если не шевелиться… если молчать… если не думать ни о чём… то мне почти фантастически хорошо. Прижиматься к нему спиной, чувствовать его тепло и дыхание, выискивать взглядом микроскопические царапины на обручальном кольце, видеть, что оно там, где и должно быть, представлять себе, что он всё ещё мой… муж… и что это… навсегда… – Почему ты… почему ты надел кольцо? – вопрос рождается сам собой. Я не собирался ничего у него спрашивать. Я вообще не собирался первым начинать разговор. Я, казалось, был готов молчать до скончания времён… если это молчание будет… вот таким. Но чем дольше я смотрю на кольцо, чем яснее и чаще мелькает в мыслях это «навсегда»… тем ярче и ярче проступает перед глазами другая картинка… и я ничего не могу с этим сделать… пусть он сказал правду… пусть он не спал с Денисом… пусть и не целовал даже… но как привычно раскрылась его ладонь, как легко и естественно лёг в неё Денисов затылок, как мягко рассыпались по пальцам волосы, как Женька улыбнулся ему… как… Как невероятно, невозможно, страшно я ревную к одному только этому взгляду! – Потому что я пока ещё твой муж. И это моё обручальное кольцо. – Я же сказал тебе, что не держу. – Сказал, – тут же соглашается он и добавляет после паузы: – Но этого мало. – Тогда чего будет достаточно? Ты же помнишь, что датчане нас не разведут? – А ты хочешь развода? – Я спросил, чего хочешь ты… Несколько минут он молчит, и я, как ни стараюсь, не могу расшифровать это молчание. Даже начинаю жалеть о том, что не вижу его лица. Пытаюсь вывернуться из его рук, но тут же получаю коленом под задницу. Весьма ощутимо, надо сказать. – И в кого ж ты, блядь, такой борзый? Не кажется ли тебе, Лёх, что это я сейчас должен задавать тебе вопросы? Тем более, таким тоном… – Борзый я сам в себя. Это ж очевидно. Да к тому же, если честно, я особой борзости в своём вопросе не заметил. Но… если ты хочешь так… то… хорошо. Хочу ли я развода? Нет. Я не хочу. А ты? – А я… а я ещё сегодня утром думал, что больше сюда не вернусь. К тебе. Больно. Так больно, что аж дыхание выбивает. И я торопливо закусываю щёку, чтобы «перекрыть». Чтобы не выдохнуть и не вздрогнуть. Чтобы «не держать»… – Тогда я спрошу ещё раз: почему ты надел кольцо? – Потому что нельзя просто его снять и сделать вид, что ничего не было! Потому что я твой муж! И потому что я люблю тебя! – Жек! – я вцепляюсь в это «люблю», как шальной фокс-терьер в небрежно брошенную палку. Почти наверняка зная, что это бесполезно, но остановиться не могу. – Пожалуйста! Всё, что хочешь! Я сделаю всё, что ты хочешь! Только дай мне… шанс! Я не буду тебя торопить, я ничего не буду… только… не уходи! Не решай вот так! Не… – Знаешь, Лёх, всю эту неделю я сам вот так думал. Один в один. Думал, что готов всё сделать, что ты хочешь. Бросить всё к чертям. Вообще всё. Сидеть дома. Научиться готовить. В конце концов… ну, не из жопы же у меня руки растут! Да? И если тебе это надо… если… – Не надо. Жек! Мне не надо. Я всё это сам могу. Это ерунда. Глупости. Чушь какая-то. Мне ты нужен. Ты. И всё. – Это сейчас… – Всегда… – Ты не понимаешь, Лёх! Конечно – всегда! Я это ещё в пятнадцать лет понял! Ну, может, не в пятнадцать, но и не в тридцать уж точно! Я люблю тебя, и это – всегда! С этим ничего нельзя сделать! Ничего! Даже если я завтра узнаю, что ты маньяк серийный! – Я?! – Ты! Даже если – я всё равно буду тебя любить! Понимаешь? Может, жить с тобой не смогу, а любить всё равно буду! Тебя! Таким, какой ты есть! Со всем твоим говном вместе! Да? – Предположим. А я что? Ты и так… садист и маньяк… я ж всё равно тебя люблю… – Любишь. Меня. Я мужик, Лёх. – Да ты чё? У каждого свои недостатки? – А откуда в тебе столько веселья, Яг? Я чё-то смешное сейчас сказал? Или глупое? Или что? – Или ничто! Ты чё, в Капитаны Очевидность заделался? Я, кажется, в жизни не пытался у тебя сиськи нашарить! Мужик он! Я ещё совсем недавно, совсем конкретно это на себе прочувствовал, блядь! И вроде даже не возражал! Вроде даже сказал тебе весьма внятно и членораздельно, что мне охуительно понравилось! Нет? – Что тебе понравилось? Трахаться? А я и до этого не сомневался, что тебе нравится! И не надо делать вид, что ты не понимаешь! Почему тебя так штырит идиота из себя строить, а, Ягудин? – А ты не допускаешь, что я в натуре идиот? А, Плющенко?! Объясни мне на пальцах! – На яйцах… – зло и тихо передразнивает он и затыкается. Что-то нервное сопит мне в затылок. Мужчина мой… Мальчишка. И дурак. Я обнимаю своими руками его. Прижимаю крепче к себе. И моё прирученное сердце с радостной готовностью укладывается в его ладонь. Ни хрена я тебя не отпущу никуда… и сам ты… идиот… И вот таким идиотом я тебя и люблю. И, кстати, заебал ты своим «Ягудин»! Где моё «Алёша»? Что это за истерики в горизонтальной плоскости? Не… ну, я виноват. И тот ещё… мудак. И я понимаю всё. И буду долго… очень долго просить прощения. И ты простишь. Я дождусь. Хотя… сам бы не простил. Я тебя за один этот затылок в ладонях, за взгляд твой сияющий, за «спасибо», которое ты в него выдохнул… убить готов. Прямо сейчас. И не один раз, желательно. И я не шучу. И это ты у меня добрый да ласковый… а я… А что я? Я вот ужин приготовил… ты есть не хочешь? Мне и учиться не надо. Я уже всё умею. Для тебя. Даже если тебе и пофиг это всё… то мне нет. Мне нравится смотреть, как ты ешь. И как ты глаза прикрываешь, когда первый глоток кофе делаешь. И как ты шаманишь над своими чайниками. И как ты работаешь. И как ты спишь. И слушать, какую ересь ты болтаешь. Даже если по Skype. И, кстати, куда ты собрался? Я ведь ещё даже ещё не рассказал тебе про несчастного Mickie Mous’а. Теперь расскажу. Бля! Я уже представляю, как тебе понравится! И как ты меня потом заебёшь! Но это потом. А ещё… Ещё я вспомнил, откуда эти дурацкие конфеты. И даже как они выглядят. И название вспомнил. «Мечта». В голубом таком советском фантике. У тебя их полная ладонь была. Этих конфет. «Мечт» этих. Сколько тебе было? Тринадцать? Нет. Ещё не было. Слушай, если задуматься, то ты меня ни на какие не на два, а на целых три года младше! Это каждый раз вот так! Мне уже полных пятнадцать, а тебе до тринадцати ещё жить и жить! Так что… я сейчас так хорошо помню… как ты руку протягиваешь… и какой у тебя манжет на толстовке растянутый… запястье твоё в нём… как… вот же… руку твою до мелочи помню! А как девчонку звали – забыл! Помню, как ждал её. Как всё время на дорогу смотрел. И как увидел её – помню. Даже ладони вспотели и сердце чуть не выскочило. Потому что… ну, была такая надежда, что не придёт. То есть… я хотел, чтоб пришла… но, надежда была… а потому что страшно было! А тебе было? Вот любопытно, было ли тебе страшно в первый раз? И вообще… как у тебя было? И с кем? И… хорошо, что меня уже не было. А то б я, вероятно, с ума сошёл! Я и так-то, без всяких баб твоих, удивительно, что не сошёл! Но я… да… про конфеты… У тебя их полная ладонь была. И ты руку протянул. А она уже пришла. И я весь, как на американских горках, в ужасе и восторге. Весь в ней. Только поэтому я тебя не послал. Не отпихнул. Не проигнорировал. Взял эти твои конфеты. И это у меня их стала полная ладонь. Ты понимаешь? Засранец ты мелкий! Я не знал, куда их девать! Не знал! И угостил девушку! Ссыпал ей в карман и забыл! Так же, как и о тебе! Я ни разу… не то что за вечер… я за десятки лет ни разу не вспомнил! Но блииин! У моего первого раза был твой вкус… вполне ощутимый… яркий… узнаваемый вкус… твоих голубых «Мечт»… у неё на губах… Но об этом я тебе не расскажу! Хотя… ты и до сих пор… иногда этими конфетами пахнешь… сладкой советской карамелью, а нихуя не Берлинскими витринами! – Лёх… – Женькин серьёзный голос и вздох, мгновенно отвлекают меня от мечтательно-карамельных мыслей. Словно напоминают о том, что вспомнить – это хорошо. Но чтобы разделить эти воспоминания… поделить их пополам… надо для начала убедиться в том, что мне есть с кем их делить. – Ты не поверишь, но мне самому жаль, что я не девчонка. Не Белоснежка. И не в смысле наличия у неё или отсутствия… первичных половых признаков. А так… вообще. Внутри… в голове… в мыслях… в реакциях… в ожиданиях… во всём… Я мужчина. Пусть даже мальчик. Но НЕ девочка. А тебе… тебе девочки нравятся. Я ж понимаю… – А тебе мальчики? – Мальчики – нет. Мужчины – да. – То есть… – я зависаю, пытаясь сформулировать свой сложный вопрос. И заканчиваю глупостью. Удручающей. Как обычно: – …я не зря ревновал к Вейру? – К Джону – зря, – спокойно отвечает Женька. – Да и вообще… к кому угодно ты ревновал зря. Я… тебе изменять не пытался. – Жек! – Это не в качестве претензии, Лёх. Уймись. Это тупая констатация факта. – В прошедшем времени? – осторожно уточняю я. – Не в будущем – точно… – Женька вздыхает где-то там, у меня за спиной. И у меня волосы встают дыбом, подгоняемые его дыханием. Он надолго замолкает, а я больше не хочу задавать вопросов. Мне с верхом уже достаточно его ответов. С головой. Так, что воздуха не хватает. Он обнимает меня, молчит, дышит мне в шею… а я снова разглядываю его запястья. И скрывающий татуировки пластырь… видится мне символом будущего. В котором меня нет… – Я люблю тебя, Алёш… И ты… – его ладонь уверенно закрывает мне рот, не давая ответить. – …тоже меня любишь. Тебе сейчас кажется, что ты на всё готов… И мне так хочется поверить. Снова… Так хочется! – с каким-то диким отчаянием в голосе говорит он и… неожиданно отпускает меня. Почти отталкивается. Отодвигается. И я больше не вижу и не чувствую. Только слышу. Но и этого мне достаточно. – Я не могу, Лёх. Я не могу… не смогу быть любимой женой. Даже твоей. Даже самой любимой. Даже единственной любимой среди прочих жён. Я НЕ могу. А всё закончится именно этим. Опять. Я за эти три месяца что только не передумал… ты себе представить не можешь… Я… по десять раз за сутки от тебя уходил и возвращался… каждый раз возвращался… и каждый раз не мог понять: зачем? А сегодня… – новая пауза заполнена новой какой-то эмоцией. Странным каким-то чувством… неуверенности и неловкости. – Сегодня… только наглядно продемонстрировало, что это нельзя остановить. Я, во всяком случае, – не могу. Но и делить тебя… хоть с кем… я тоже не могу. У меня всё внутри до пустыни выжжено… Я… – Если я скажу, что ни на кого делиться не собираюсь, это не поможет? То есть… Жек, я понимаю, что не сейчас! – я торопливо разворачиваюсь на месте, надеясь найти его взгляд. Но он… очень далеко от меня. Лежит, уставившись в потолок. И даже головы не поворачивает в ответ на моё движение. Я останавливаю свой порыв дёрнуть на себя, сгрести в охапку, и… заставить смотреть. Вместо этого я просто протягиваю руку и еле-еле касаюсь его щеки пальцами. – Не сейчас. Да. Но когда-нибудь… – Когда всё только начиналось, Лёх, я… мне даже в голову не приходило, что я могу на что-то вот такое рассчитывать… и я постоянно был готов к тому, что ты уйдёшь. Рано или поздно… я тебе надоем и… всё. И повлиять на это не в моей власти. Да и ни в чьей. И ни в твоей, к сожалению, тоже… Раньше я это точно знал. Помнил. А потом… забыл. Придумал почему-то, что ты так же, как я… чувствуешь. И думаешь. И… – Женька закрывает глаза и поворачивает голову. Укладывается щекой мне в ладонь. Замирает. И только ресницы дрожат-дрожат-дрожат… и я смотрю на эту дрожь, не в силах отвести взгляда. Не в силах придумать, как её остановить. – А ты другой… Лёх, я тебе не нужен… – Женька распахивает глаза и… как будто рот мне затыкает взглядом. Прямым. Открытым. Ясным. И никакого дрожания, ничего. – Я знаю. Ты любишь. Ты прямо вот сейчас готов всего себя мне отдать. И это по-настоящему. Честно. Я знаю. Но ещё я знаю, что это пройдёт. Порыв пройдёт, а я останусь. А ещё раз через это пройти я не готов. Прости меня. Но нет. Я молчу. Но мысли в голове скачут, как сумасшедшие. Подбрасывая варианты. Слов. Действий. Интерпретаций. Будущего. Никакие слова… ничего из того, что я могу ему сказать, ничего не изменят. Прямо сейчас – нет. Сделают только хуже… больнее… острее… чем только что. Нельзя словами исправить действия. Нельзя вернуть доверие, веру в меня, только лишь прочитав волшебную мантру словесных заклинаний… нельзя. Но! Я же знаю, что он ошибается. Что он мне нужен. И знаю, что я нужен ему. А значит… Значит, у меня есть главное… И… я не отпущу. Ему просто нужно время. И я ему его дам. Столько, сколько надо. Я же сказал, что готов на всё. Я… всё и отдам. Всё, что потребуется. Расстояние, свободу, время… всё, что угодно. Всё… Мыслей в голове так много, что… ни одну из них я толком не думаю. Это не решение… не выход… и даже не сознательный выбор… это инстинкт. Это выше, сильнее и мощнее всякого разума. Никакой логики и расчёта. Никакой выгоды. Ничего… Руки, губы, глаза… сам я весь, до последней внутренней струны… со всей своей паникой, пустотой, счастьем, любовью, надеждами и отчаянием… со всеми своими благими намерениями отпустить… с неожиданной для самого себя силой и решительностью… тяну его на себя… разворачиваю… укладываю… вжимаю собой в постель… и тут же чувствую, как ударяет мне в грудную клетку сердце… его… вижу, как размывает чёткий контур зрачка… с какой готовностью подчиняются моим ладоням запястья… и весь он… со всем своим недоверием вдруг раскрывается навстречу… поддаётся… легко… и свободно… Мой. У поцелуя больничный привкус лекарств и металлический привкус крови. У счастья – тонкое, далёкое, тянущее ощущение боли. Везде. В губах, в руках, в спине, в сердце… Но всё это отступает, выветривается, перестаёт ощущаться после первого же его вздоха… выдоха мне в рот… взгляда… движения… – Я же не отпущу тебя, Жень… – говорю, как только в грудной клетке собирается достаточное количество воздуха для того, чтобы выпихнуть слова. Не хотел. Я так не хотел. Но это сильнее. Стремление к нему сильнее всего. Сильнее условного желания поступить великодушно, благородно, красиво… Я готов просить прощения, готов заново завоёвывать доверие, готов… ко всему. Кроме того, чтобы отпустить. Вот так будет честно. Пусть не очень красиво. Но честно. – Можешь сейчас снова мне врезать. Я не возражаю. Но уйти ты не сможешь. Не сейчас. И… никогда. Ты же сам должен понимать… – А я бы может, и врезал… но для этого ты должен с меня как минимум слезть. А как максимум… я должен этого хотеть. А я не хочу… – он отрывает от кровати голову и приподнимается мне навстречу. Выходит неловко, учитывая, что я всё ещё держу его запястья. Всё ещё крепко. – Я бы прямо сейчас и с неиссякаемым энтузиазмом продемонстрировал тебе, чего я хочу, если бы ты не был уже со всех сторон… травмирован этим самым энтузиазмом. – Нууу… одна сторона у меня ещё осталась вполне себе здоровая… – Хочешь доломать и её? – В каком смысле? – В том смысле, что я… – он вдруг неожиданно сильно выворачивает запястья. Выкручивается из моих рук. Обнимает. Притягивает к себе ещё ближе. Так что… ни миллиметра не остаётся между нашими лицами. Никакого пространства. Ничего. И слова его попадают сразу в меня. Внутрь. В сердце. В лёгкие. В солнечное сплетение. Всюду. Как пули. Как очередь из автомата. В упор. Как в кино. И так же, как в кино… я в первые мгновения не понимаю и не чувствую. Продолжаю улыбаться, думая, что всё ещё жив. – Ты не понял… Лёш, я знаю, что это нельзя остановить. Я не собираюсь притворяться, что мне всё равно. Мне не всё равно. Я на один только твой взгляд реагирую так… как ни на чьи прикосновения неспособен. Я вёлся. Ведусь. И буду вестись. Всегда. Это очевидно. А отрицать очевидное глупо. Больше того… я просто не могу… физически не могу от тебя отказаться. У тебя власть. Абсолютная, Лёх. И к этой власти… я просто добавляю тебе свободу. Имея выбор между официально любимой женой и… постоянной любовницей… я выбираю второе. Понимаешь? Да. Слова внутри меня не сразу… очень далеко не сразу выстраиваются в осмысленные предложения. Некоторое время я счастливо не понимаю. И даже смотрю на него вопросительно-недоуменно. Значение слов ускользает от меня раз за разом, и я достаточно долго не могу ничего ответить на его… такой простой вопрос. Понимаю ли я? Понимаю. Когда я понимаю, что именно он сказал… ответ приходит моментально. Однозначный. Ясный. И простой. Даже движения становятся такими чёткими и точными, что я с первого раза, без всякой заминки расстёгиваю замочек на цепочке и кольцо послушно и легко съезжает в ладонь. Отделяется от крестика. От меня. Становится просто куском золота. Не самого дорогого. И не самого ценного. Мне даже становится странно, что я так дорожил этой… ювелирной безделушкой… Я беру его руку в свою. И накрываю второй сверху. Опрокидываю ему в ладонь своё кольцо. Задерживаю на секунду. И отпускаю. – Прежде чем делать выбор, тебе стоило уточнить, есть ли он у тебя вообще. Ты свободен, Жень. Совсем. Место любовницы, ни постоянной, ни временной, тебе никто не предлагал. Прости. Но нет. Я встаю с кровати, и он меня не удерживает. Да и было бы… как минимум странно. Теперь, когда всё закончилось… я до глубочайшего удивления ничего не чувствую. Ничего. Кроме спокойной, рациональной собранности. Я даже отдаю себе отчёт в том, что это просто защитная реакция. Тот самый блок, который я не поставил для того, чтобы защитить зубы… Когда действие этой благостной анестезии закончится… а когда-нибудь это совершенно точно случится… на меня ещё обрушится и этот спокойный, затянутый тонким слоем льда, изучающий взгляд… и то, как легко он сжал кулак, пряча в нём осколки моего сердца… и то, как просто он меня отпустил… Это будет потом. После. Когда-нибудь. А сейчас, когда все душевные, сердечные, эмоциональные потребности в любви, нежности и счастье внезапно умерли, выгорели, изрешечённые пулями его слов… когда все сомнения, страхи, паника, волнения исчезли, растворились, растаяли, вместе с последними призрачными надеждами… сейчас… на смену им неожиданно приходят потребности физические. Первичные. Я понимаю вдруг, что невероятно устал, очень хочу есть… и спать… Вспоминаю, что завтра мне, несмотря ни на что, надо идти на работу, и испытываю вялое чувство благодарности к мирозданию за то, что танцы, наконец, закончились… и больше не нужно ломать собственный график, издеваться над собой, выкраивать время и силы. Можно работать, спать и есть. Целых пару недель до Нового года. Не заниматься ничем, кроме. Ничего не думать, не планировать, не чувствовать. Ни о чём не переживать. Всё. Волноваться мне больше не о чем… Я отстранённо смотрю на то, как Женька встаёт с кровати. Отклеивает, наконец, защитные пластыри со своих татуированных предплечий. Расстёгивает пуговицы рубашки и молнию брюк. Разворачивается ко мне спиной. Достаёт из шкафа домашнюю одежду. Долго и придирчиво выбирает, что надеть. Словно на приём собирается… Глупо отрицать очевидное. Так он, кажется, сказал? Я смотрю на него, прекрасно понимая, что он чувствует мой взгляд. Знает, куда я смотрю. И как. Возможно, даже слышит, о чём я думаю. Понимает, что барьер моей отстранённости ненадёжней радужных стенок мыльного пузыря. Не надо даже усилий прикладывать. Ничего не надо. Женьке достаточно просто быть… Я знаю об этом так же хорошо, как он. Знаю, что этот мой взгляд не первый и не последний. Может, переодеваться передо мной он больше и не будет… может, мне больше никогда не достанется посмотреть на бледно-медную россыпь веснушек у него на плечах… на рисунок рёбер… на углы лопаток… на гладкую светлую полоску незагорелой кожи под ремнём брюк… на…. сотни, тысячи, миллионы и триллионы маленьких, незначительных, незаметных, возможно, ни для кого, кроме меня, подробностей… Возможно, я никогда больше этого не увижу… но совершенно точно, никогда не забуду… Все эти повороты, линии, изгибы, голос… весь он… будет со мной всегда. И я всегда… всегда… буду хотеть почувствовать… коснуться… вдохнуть… но никогда… никогда больше… этого не сделаю… Никогда. Я ухожу на кухню, не дожидаясь конца представления. Не потому что у меня нет сил смотреть, а просто… очень хочется есть. Его карандаши и Moleskine, разноцветные стикеры, мелкая вазочка с жевательной резинкой, зарядка от планшета, каталог Mercedes, россыпь каких-то конвертов, ключи от квартиры, брелок… «Женя»… учебник физики, стаканчик с какими-то мелочами – скрепками, кнопками, винтиками, запчастями от чего-то, мой танцевальный кубок и грамота, льняная салфетка под тарелкой, надпись на чашке… Это всё – тоже подробности. Подробности моей – нашей – жизни, которых у меня тоже теперь не будет. То есть, жизнь будет, несомненно, а вот мелочей, подробностей и деталей ей явно будет не хватать. Так же, как, например, не хватает вкуса еде, которую я ем. Но лучше больше никогда его не чувствовать, этот вкус, чем… разменять себя, своё сердце, нежность, любовь – почти единственное настоящее из всего, что со мной случалось – на дешёвую череду одноразовых вздохов. Позволить ему отобрать у меня даже воспоминания. Удешевить, обесценить, заменить фальшивкой… убедить в том, что секс – самое ценное из всего, что есть в нём для меня… Пошёл на хуй, Плющ… Отныне и навсегда, только и исключительно – в переносном смысле. – Лёх, можно вопрос? Я наблюдаю за тем, как он обходит барную стойку и останавливается у противоположного края стола. На нём чёрная майка. Именно майка, а не футболка. Голые плечи. Глубокий вырез. Тени над ключицами. Чёткий контраст ткани и кожи. Молодец, Жека! Умница! Не зря выбирал! Я и забыл, что она у тебя есть… эта майка… Видок – да… завалить на стол и выебать. Длинно и нежно. Медленно, ласково, глубоко и досуха. Чтобы потом, после… запутаться в тебе и заснуть… вместе… мальчик мой, и ангел… Пошёл на хуй! Мне расплачиваться нечем за эти ваши удовольствия! – А чё нет-то? Спрашивай… – Почему ты тогда за мной не пошёл? Почему не остановил? Почему промолчал? Почему, Лёх? – Это целых три вопроса… – медленно сообщаю я, разглядывая его серьёзное лицо. Ещё пару часов назад я бы что-нибудь соврал. Что-нибудь щадящее. Испугался бы сказать правду. Боялся бы причинить боль. Ранить. Потерять. Молчал бы, дышал, прислушивался к реакциям… А сейчас… – А я не знал, что тебе сказать, Жень. Я в шоке был. Тебя просто не должно было там быть. Ты не должен был ничего видеть и знать. Я не предполагал даже самой вероятности твоего появления и поэтому ничего не придумал. Потом… я знал, что пойди я за тобой, ты начнёшь орать, будешь драться, отношения выяснять… Мне надо будет прощения просить, извиняться… А я не чувствовал себя виноватым. Скорее уж… тебя. Потому и не пошёл. Потому что, если б ты не припёрся в тот день, ты бы никогда ничего не узнал. И всё было бы хорошо. Градова бы вот сегодня свалила в свою Москву, и все были бы счастливы… – Ты думаешь? Думаешь, она бы просто свалила, и всё? Ты бы три месяца с ней спал, жил бы на два дома, делил бы себя пополам, а потом… послал на хер и забыл? И она бы забыла? Да? – Вот только не надо, Жень! Она взрослая женщина! Я её трахаться с собой не заставлял! И жениться не обещал! Остальное – её проблемы! – Мне. Обещал. Ты. Обещал. Мне. Если это вообще что-то значит! Если… – Чего ты хочешь, Плющ?! Да! Я тебе обещал! Я виноват! Я бы хотел всё исправить! Хотел бы! Но я не могу! Какая теперь разница, что я три месяца назад думал и где ошибался?! Ты можешь вернуть всё назад?! Верни! И я не просто пойду за тобой! Я, блядь, сдохну, но не выпущу тебя из этой раздевалки! Не отпущу! Я тебя не отпущу! Но какое это имеет значение сейчас?! Какая разница, что я сам о себе думаю?! Кому от этого легче?! Ты уже всё мне сказал! И я тебе тоже! Мы всё решили! Всё! Женя! Всё! Хочешь знать, чувствую ли я себя мудаком? Хочешь убедиться в том, что мне плохо? Хочешь лишний раз понять, что ты прав? Так вот! Ты прав! Я мудак! И я знаю, что сам бы себя не простил! Не смог бы! Я бы не смог! Так что… Он вдруг неожиданно оказывается рядом со мной. Вот только что – смотрел на меня с другой стороны стола, далёкий, как мифическое Тимбукту. А через секунду – его ладонь уверенно сильно затыкает мне рот и тело обжигает теплом его близости. – Тогда ещё один вопрос, Лёш. У меня теперь есть ещё один вопрос. И я его задам. Сейчас. А ты… постарайся услышать. И… не кричи. У тебя губа снова кровит. Женька меня отпускает и отступает на пару шагов. Смотрит как-то… внимательно-странно. Сине-сине. Серьёзно. И орать под этим взглядом больше невозможно. Даже если бы губа не разошлась заново… Он разглядывает меня несколько секунд. Явно для того, чтобы убедиться в том, что я его услышал. Потом, всё такой же пугающе серьёзный, засовывает руку куда-то в карман тренировочных. Чёрных… в цвет майки… почему-то отмечаю я, наблюдая за тем, как от движения ладони натягивается ткань на его бедре. – Встань, Лёш, пожалуйста. Я… хочу чтоб всё было правильно. Я встаю со стула и тут же оказываюсь в два раза выше него, опустившегося на колено… – Ты сказал, что у меня нет выбора. Но выбор есть всегда, Лёх. И у тебя тоже. Могу ли я всё вернуть? Конечно, нет… Но что-то я всегда могу. Это точно! – Женька запрокидывает голову, смотрит мне в лицо. Протягивает руку, раскрывая ладонь, на которой… – Я люблю тебя, Лёх. На самом деле я не могу, не умею и не хочу представлять себе другую жизнь. Ту, в которой тебя нет. Я хочу прожить вот ЭТУ жизнь с тобой. Хочу быть рядом. Настолько близко, насколько этого захочешь ты. Возьми меня обратно замуж, Алёш. Да? Всё время, пока он говорит, я разглядываю наши кольца у него на ладони. Слушаю его и… ревную к тому, что вот он умеет так сказать. Так, чтобы смысл – по венам. Чтобы сердце перестало вхолостую перегонять кровь, а каждым ударом выбивало осмысленное: да, да, да… А я же помню, что своё предложение как идиот делал… и первое… и второе… и… – Вопрос… – неожиданно говорю я, вместо того, чтобы зарыдать от счастья и кинуться к нему на шею. Видимо… это такая судьба. Традиция наших свадеб. Несмотря ни на какие формулировки. Я вроде бы и сам не знаю, о чём хочу спросить. Не знаю до тех пор, пока не слышу собственный голос: – Зачем ты подстригся? – Подстригся? – взгляд его становится растерянным, и рука, держащая кольца, подозрительно вздрагивает. Он моргает. А я… – Да! Жек, я согласен! Ты что, сомневаешься? Я не только стриженым, я б и лысым тебя взял! Меня просто… я… из-за него? – Вот это фантазия у тебя, Яг! Хотел бы я послушать… – он улыбается, и от этой улыбки мне мгновенно становится жарко. Я вдруг вспоминаю про майку, про плечи, про тени… про длинно и нежно… медленно и глубоко… – Слышь, муж, кольцо мне надень и дай уже встать, а то колено сейчас отвалится – на плитке стоять. Заебёшься лечить. Кольцо. Да. Я медленно протягиваю руку. Забираю с ладони его кольцо. И так же медленно… надеваю его на законное место. Муж. Задерживаю его руку в своей. Но он не даёт зависнуть в этом моменте. Тут же отбирает, и я, улыбаясь, наблюдаю за тем, как возвращается на безымянный – моё кольцо. Женька переплетает пальцы с моими. Тянет наши ладони к губам, собираясь поцеловать, но теперь я… не даю. Заставляю его встать. Я тоже хочу… чтобы всё было правильно. Хоть раз в жизни. – А теперь, молодые, можете поцеловать друг друга… – Молодые? Кстати… раз уж ты сказал… ну… – это «ну» расплёскивается по моему лицу счастливой улыбкой. Я не вижу себя, но точно знаю, что выгляжу одуряюще счастливым. Дураком, у которого полно махорки. Хм… самим собой, у которого полные карманы… секунд. Всё время мира снова моё. И я счастлив, счастлив, счастлив… Так счастлив, что хочется раскрыть окно и закричать об этом если не на весь мир, то на всю улицу Красного Курсанта точно! – Подстригся я действительно… «из-за него». Только не из-за Дена, а из-за… Авера. – Что?! Теперь скажи мне ещё, что ты с Авером целовался, и тогда… – Нет предела! Ну, никакого нет предела твоему воображению! – Женька ржёт, морщится, круглит глаза, выстраивает брови домиком… и всё это разом. – Это ж надо таким Отеллой родиться! И главное! Ведь что, главное… Почти ни разу за столько лет – не угадал! Авер! Я и Авер? Да я лучше целибат приму! Мне проще представить, что я больше ни с кем и никогда, чем с Илюхой! – он весьма картинно передёргивается и закатывает глаза. – Не… Это я всего-лишь на причёску на его посмотрел… и подумал: надо стричься. А то… – А то – что? И что значит – «ни разу не угадал»? – А целоваться молодые передумали? Мы же должны поздравить друг друга? – Тему не переводи! – Да я так спросил… на всякий случай… – он улыбается. Снова улыбается. И как же давно! Как давно он мне не улыбался! Никакие воспоминания, никакие взгляды со стороны на улыбки, адресованные другим, никогда не заменят вот этого ощущения… как будто лампочку в тёмной комнате… да… Я смотрю, как он улыбается, и чувствую, как свет этой улыбки заполняет всё целиком пространство внутри меня. И струны снова натягиваются, правильно и верно… и звучат… поют… выводят мелодию моего сердца. Единую тему всей моей… нет, нашей… нашей общей, одной на двоих, жизни. И мне вдруг становится так наплевать на Авера вместе с его причёской. И на все возможные причины Женькиной стрижки. Больше того, мне абсолютно искренне наплевать на всех, кого я «ни разу не угадал»… Конечно, моему мужу нравятся мужчины. Вероятно, какие-то из них, даже… слишком. Но у меня теперь есть… целая прорва времени чтобы всех их, этих мужчин, «угадать» и… Вопрос с их дальнейшей судьбой я оставляю открытым… – Ладно, считай, что случай настал… – шепчу я, счастливо ощущая, как ткань майки послушно сдвигается, подчиняясь моим рукам. А вместе с ней и весь мир… целиком… без остатка.