Volens nolens

События на конец четвертого сезона. В наличии ООС, АУ, даркЭмма. ________________________ Первое время Август противился, спрашивал, зачем ей это, но потом даже вошел во вкус, перестал докладываться Снежке и Прекрасному о каждом её визите. Эмма приходила по ночам, брала свое и уходила. Почему Август? Она не знала. Может, потому, что он единственный принимал её темной, а может, потому, что ей давно хотелось этого. Кровать тихо скрипнула, когда Эмма села, освобождаясь из объятий мирно сопящего Августа. Его поцелуи еще жгли кожу, на бедре зрел синяк, и жутко хотелось курить. Её ненасытность в постели сводила Августа с ума и кружила голову, − он сам так говорил. Для нее же это был способ хоть на время заглушить сосущий внутри голод. Луна беззастенчиво разглядывала её, скользя серебристым светом по женским нагим изгибам, пока Эмма натягивала джинсы. Прихватив пачку сигарет, она обошла кровать, но Август схватил её за руку. — Уже уходишь, — сонно констатировал он. Эмма даже не сочла необходимым ответить. — Я бы сказал, что мне хочется, чтобы ты осталась, но ты ведь не послушаешь? — он уткнулся в подушку и усмехнулся, когда она выдернула руку из его хватки и без слов направилась к двери из гостиничной комнаты. Снаружи было прохладно и тихо – пресловуто благочестивый Сторибрук спал, укрывая безлюдной ночью секреты его обитателей. Эмма чиркнула спичкой, и алый огонек охватил сигарету, тонким прутом заложенную меж зубов. Облачко белесой пыльцой упорхнуло в темный воздух. Выдыхая дым, Эмма словно бы отгоняла несытых кошек, что скреблись по сердцу, заставляя биться его сильнее. Ей хотелось чего-то большего, чем просто дикий секс. Животность охватывала её каждое мгновение, истерично затягивала петлю на шее, требуя, чтобы она искала еще чего-то, что может утолить зверскую бескормицу. — Досточтимая Спасительница курит, пьет, избегает родителей и развращает Пиноккио, — из тени за гостиницей появился Киллиан Джонс. Когда голод только начал мучить её, пират забеспокоился первым и взялся искать средство её избавления. Его благородство, желание помочь раздражали её, потому как ему невдомек было, что ей нравится голод, нравится утолять его. — Что-то хотел, Крюк? — затягиваясь сигаретой и оголяя пепельную стружку, спросила Эмма. — Просто полюбопытствовать, — он обезоруживающе гадко улыбнулся, развязной походкой подходя ближе. В его глазах не было обычного страха, окутывающего остальных при виде нее, развращенной тьмой. — Что ты нашла в этом девственном куске дерева? Что в нем есть такого, что ты ходишь к нему каждую ночь? — Ревнуешь? — с усмешкой спросила Эмма, разглядывая его черные точки-глаза, блестевшие таким же голодом, какой доставал её. — Ревную, — Крюк взял у нее сигарету и затянул, не опуская бесстыже-похотливых очей. В каждом движении его таилось нечто дикое, губительное, по-животному грациозное. Его юркий язык красной жемчужиной скользнул меж пухлых раковин-губ. — И что, ты хотел бы присоединиться к нам? Хочешь попробовать втроем? — невозмутимо спросила Эмма, рассматривая подмигивающие блеском перстни на его пальцах и извечно оголенную грудь. Было в этом что-то вызывающее, распалявшее голод ещё пуще, заливая чужеродной жаждой глотку. — Нет, я не собираюсь тебя с кем-либо делить, — он был так близко, что его дыхание теплом касалось ее подбородка. Эмма кинула сигарету в ночь, краем глаза ловя мелкий огонек, покатившийся по мокрой после дождя дороге. Расстояния между ними уже почти и не было, его нос коснулся её щеки, а Эмма кончиком языка провела по его верхней губе. Остальное происходило уже само собой, как по прописанному сценарию. Эмма, не разрывая поцелуя, с пылом расстегивала мелкие пуговицы пиратского бархатного жилета. Кожа Киллиана была потной и влажной, под своей ладонью на его груди она ощущала гулкое сердце, манящее жизнью. Рука Крюка скользнула ей под рубашку, повторяя мельчайшие изгибы живота и продвигаясь вверх. Тысячи бесов устроили пляски в горячих головах, делая каждое мгновение в объятьях друг друга чем-то желанным, без чего нельзя жить, и запретным, что надо держать под замком. Её ладонь на груди Джонса непроизвольно дернулась и сжалась, а потом он с больным мычанием упал. Эмма с остервенением разглядывала в руке красное, бугристое, бьющееся в потугах слететь сердце. Голод достиг своего пика, где-то на периферии сознания забилась мысль: «Съесть! Съесть!». Она поднесла сердце ко рту. Взгляд упал на Крюка, жмущегося на дороге и жалобно скулящего. Голод схлынул при мысли, что она может причинить ему боль, убить его, и неприятное склизкое чувство поселилось во всем теле. — Ну, давай же, — со смешком выдохнул Киллиан, — съешь его и дай Эмме умереть. Она хотела бы, чтобы его слова были ей безразличны, но они всколыхнули бурю старых потертых воспоминаний и светлых эмоций. То, как он назвал её имя – с содроганием и отчаянием, так, словно бы она была жизненно важна для него. — Не тяни, милая. Даже если ты сделаешь это, я все равно буду любить тебя, — он улыбался, в его глазах блестело горькое прощание, как будто она могла раствориться прямо на месте. — Мое сердце все равно будет принадлежать тебе. Голод диктовал съесть сердце, только так можно было утолить его, но она не хотела. Знала, что тогда все изменится на сто восемьдесят градусов, и тьма навсегда охватит ее. Сердце со шлепком плюхнулось в лужицу. Эмма бросилась наутек, пускаясь в бег, пробегая метр за метром, пока дома стройной, еле различимой линией, плыли с обеих сторон. Эту ночь Эмма провела в лесу, под дождем, которого совсем не чувствовала в полубезумном забытьи. Впервые за долгое время на нее сошел сон, спокойный, дарящий отдых. Впервые за много дней голод не мучил её. Это Крюк, его любовь обогрела её. Но только на рассвете она, проснувшись, вспомнила, что ночью сожрала сердце местного психолога, доктора Арчи, не раз пытавшегося с ней заговорить.