Невинный.

— Святой Отец, я согрешил, — Шмидт не особо удивлён сладкому голосу Джереми, хотя через решетку из будки исповедей никого не видно. Майк так и знал, что нужно было бежать отсюда тогда, когда ему уже исполнилось восемнадцать. Чёрта с два.       Сестра силком заставляет Майка сидеть в дрянной будке — или же деревенском сортире — как сам привык называть голубоглазый; нет, конечно, он уже был по ту сторону, но, естественно, не на месте священника.       Слишком много обязанностей на его плечи.       Ему всего лишь двадцать, а за всю эту прожитую жизнь он видел потрёпанные и липкие страницы Библии, маленькие, слишком близко посаженные буквы, что заставляли рябить глаза. И красная, словно кровь — глаза Джереми — закладка.       Единственным чем он гордиться, так это тем, что он не выучил ни единую молитву за все эти годы службы. Талант.       Всё было слишком обыденным и скучным, именно до того момента, когда в их монастырь не пришёл Фитцджеральд — Дьявол во плоти. Самый настоящий, реалистичный, как будто муторный, но такой навязчивый. От него с самого первого знакомства пахло сиренью и людскими слезами. А улыбается невинно, осторожно и даже лукаво, от чего мурашки по коже бегут.       Но шатен работает усердно, старается и, элементарно, у него всё получается. Ему почти восемнадцать, а уже дают читать молитвы при хоре, обмывать и благословлять. Из-за этого Майк бесится.       Вот какого хуя? — Странный он какой-то, — говорит Фритц, внимательно рассматривая зеленоглазого, что поправлял колоратку* и самолюбиво улыбался своему отражению в зеркале. — Я тебе говорю — заёбы. Лишь выпендрёжник, кого только тут не бывает. Единственное, что я не понимаю, так это  — с какого он тут? — Я сам без понятия.       И этот мелкий дьяволёнок живёт с Шмидтом в одной комнате, а любой их разговор кончается игнорированием со стеной. Натуральная паранойя. И, кажется, Майк уже смирился, что на него неотрывно смотрят, как будто прожигая — следят. Когда ты ешь, моешься, молишься и даже спишь.       Пиздец. — Я слушаю, дитя моё, — брюнет скрестил пальцы, упёрся ими в подбородок — лицо спокойное, а из голоса так и льётся яд, от чего младший только и рад, чувствует Майк каждой клеточкой своей души. — Я пришёл сюда за спасением, мы все грешники и единственное, что остаётся нам, так это — молиться. Я хотел уйти от своих грехов, желать то, как сильно я это хочу. Но хочу — самое ужаснейшие. Что мне делать, отец? Мне страшно. — Что за бред? — священник поджимает свои тонкие губы, кусает нервно, трясёт ногой. — Зачем? Просто зачем ты пришёл сюда? — Ради тебя, — Фитцджеральд отодвигает решётку, пролезает через окошко, держась руками по сторонам, и моментально оказывается между Шмидтом. — Я желаю тебя. — Что ты творишь? — голубоглазый опешил, сдвинул брови к переносице — в глазах страх и непонимание. От всего этого его бросило в мандраж, от чего тёмная чёлка прилипла ко лбу, закрывая глаза. — Суккуб. — Глупышка, — отвечает паренёк. — Суккуб — это женщина, а мужчина — Инкуб.** Как тебя только в церковь пустили?       Брюнет хотел возразить, но его губы накрывают чужие — мягкие, тёплые, стремительно красивые и нежные, от которых веет сладостью и смертью. Оказывается, Джереми как яркое пятно разврата на полотне белоснежной кожи и светлых, почти кудрявых волос.       Майк решает, что он слишком слаб. Священник, стремившейся спасти человеческие души, к пению ангелов и божественной власти — только ровно шесть лет назад, сейчас оказывается под сексуальным мелким пездюком — в пареньке, в который вселился сам дьявол.       Какая ирония.       Брюнет целует в шею, зарывается пальцами в волосы, тянет за загривок, и насаживается на чужой член. Начинает двигаться сразу же быстро, бёдра танцуют развратный танец, а дыхание учащается, от чего на бледной, словно фарфоровой и тонкой коже, появляются кристальные маленькие капли пота, блестевшие от грязного, слишком муторного желтого света. Ткань чёрной рубашки, которую Майк держит, даже того не замечая, сжимает, сразу же намокает. Младший закусывает губы, стонет, держится за крепкие плечи, как будто пытаясь спастись от этой агонии дьявола, а Шмидт, забывшись кто он есть, поддаётся на встречу, закрывая глаза, погружаясь в экстаз; в будке исповедей становится слишком жарко, здесь пахнет потом, сиренью и сексом. Вот именно из-за это Майк чуть ли не задыхается.       А когда Фитцджеральд чувствует, что на его члене находится тёплая, чуть вспотевшая рука, или может даже размазанная смазка — трудно понять, паренька бросает в мгновенный оргазм, от чего он извивается над священником змеёй, поджимает пальцы на ногах — лихорадит.       В тишине, что разрывается из-за осколков стонов, брюнет толкается последний раз, и моментально в его глазах взрываются вселенные, веки наливаются свинцом, наслаждение, которого он не испытывал, заставляет лететь к самим звёздам, раствориться в океане беспечности подобно сахару, расплавиться, исчезнуть в бездне; а после пустота и сбитое дыхание, что моментально заканчивается шатеновским: — Что же делать, Святой Отец, мы, кажется, согрешили?