Подснежник

      Скоро должна была начаться весна. Зима ещё плела мрачные сети, но солнце уже было почти ласковым. Иногда снег поддавался теплу и начинал таять, но зима тут же отвоёвывала потерянные позиции, насыпая из рукавов ещё больше белой пыли, так что пока весна не могла пробиться через её фланги. Иногда, конечно, с крыши начинало капать, но это не было настоящей капелью — так, сентиментальная сосулька всплакнула над чем-то, поплакала да перестала. И всё по-прежнему сыплет снег, и зиме конца-краю нет. Нескоро ещё появятся первые прогалины, а в них — подснежники, эти белые хрупкие созданьица. Всё мертво.       Предвесенняя депрессия витала в морозном воздухе и передавалась людям. Ален Дьюар чувствовал её особенно остро. Этот молодой мужчина, всего лишь 26-ти лет, с вьющимися золотистыми волосами и бездонными глазами, переживал смену погоды с особенной болью.       Когда-то он был профессиональным танцовщиком, и Париж ему рукоплескал. А теперь… Он был жалкой пародией самого себя, прикованный к постели. Это длилось уже три долгих года, и Ален был бессилен сделать что-либо с постигшим его несчастьем. Вообще-то он почти ничего не помнил о нём. В его мозгу сохранилась лишь одна картинка из того дня: внезапно возникшее перед глазами голубое небо с дымкой лёгких облаков, а потом — темнота.       На самом деле всё было гораздо прозаичнее: во время верховой прогулки лошадь чего-то испугалась и сбросила наездника на землю. Прямо на поваленное дерево спиной.       Очнувшись в собственной спальне с мучительным осознанием того, что что-то ужасное приключилось, Дьюар был вынужден смириться, как смертник со своей участью, с суровым диагнозом, почти приговором, доктора, почти палача. Каждое слово запечатлелось в памяти бедного Алена, точно его там намертво закрепили железными гвоздями. Каждое слово — удар молотка: «Перелом позвоночника. Парализация ног. Навсегда».       Это страшное слово «навсегда» потрясло больного до глубины души. Для него это было концом всего. Ноги, прежде так грациозно и изящно двигающиеся в танце, больше не слушались. Боли не было. Вообще ничего не было: он их просто не чувствовал.       И теперь таланту его и красоте было суждено увянуть. Прелесть его тела уже начала меркнуть.       Сначала мужчина воспринял это с яростью. Он кричал, он плакал, он умолял, он злился, он боялся. Чувства сотрясали его, но он был бессилен что-либо изменить. В первые недели после несчастного случая Дьюар походил на сумасшедшего и вёл себя точно так же. Всё его существо восставало против такой участи, боролось со страхом и отчаянием, и это выливалось в ярость, сравнимую с яростью Калибана. Он ругался, бил себя по ногам в надежде почувствовать отклик, но ничего не чувствовал. Он старался подняться, но валился назад на подушки, не достигнув желаемого. Он, обливаясь по́том, пытался согнуть колени, в напряжении следил за пальцами, надеясь, что они шевельнутся… Осознавая с ужасом, что бо́льшая часть тела уже не подчиняется ему, он плакал. Его губы были постоянно в крови, так как он всё время закусывал их, видя, что все усилия подчинить себе тело — его собственное тело! — тщетны.       Потом в нём что-то умерло. Наверное, это была душа. И равнодушие, вызванное немощью, пересилило всё, что было в нём живого. Он покорился неизбежному. Ничто его не интересовало. Он лежал и смотрел в одну точку, изредка переводя взгляд в окно.       Всё, что он мог теперь, — лежать и думать.       «Что толку бороться, если ничего с этим не сделать? — Он старался так оправдать то, что сдался. — Вот она, правда: лежу, как тот чёртов ствол дерева, и не могу ничего кроме как лежать и смотреть, ну ещё двигать головой и руками. Но ноги, ноги… мои бедные ноги! Вот она, истина: жизнь — ничтожна. Всё может перемениться в одно мгновение. Вчера тебя любили, обожали, боготворили. А сегодня ты всеми забыт, словно и вовсе нет тебя на свете, и не было никогда… Да это верно! Кому нужен жалкий калека? — И кривая усмешка искажала всё ещё красивые черты лица Алена. — Париж любит победителей, а проигравшим нет места в его феерии. А я проиграл. Но почему это случилось именно со мной?»       На большинство вопросов Ален не находил ответа и безразличием старался отодвинуть от себя нависшее одиночество. Да, бывший звезда, любимец женщин, был теперь одинок. Как только случилось несчастье, все тут же отошли от него, бросили его, он остался один-одинёшенек. А сколько друзей у него было, когда он танцевал и был знаменит, а главное — здоров! И в этом одиночестве Дьюар постигал, может, и сам того не зная, многие жизненные истины, которые до этого просто не замечал.       Ему вдруг пришло в голову: «У меня никогда и не было друзей. Когда ты любим судьбой и деньгами, все твои друзья. А если попадёшь в передрягу, то они сразу же испаряются, как утренний туман с наступлением дня. И это друзья? Нет, жалкие прихлебатели! Вьются вокруг, как слепни возле лошади, в надежде оторвать кусок побольше, примазаться, погреться в лучах твоей славы, извлечь для себя выгоду. А когда беда? „Друг познаётся в беде“? Глупость какая! — Ален кривился, когда думал об этом, и тень ложилась на его лицо. — Где же они? Я один. Они все чего-то от меня хотели, а теперь я стал им не нужен, и они меня бросили. Полетели искать новую жертву — посвежее, поздоровее… Так что же получается? Ведь нет настоящей дружбы. Это терпение друг друга, поскольку обоим друг от друга чего-то надо. И пока есть эта надобность, они здесь. А как отпадёт — ищи их! Вот она, истина! Да ты, Ален Дьюар, скоро философом станешь! — мрачно шутил он. — Может, прославишься. И тогда опять приползут к тебе, чтобы пригреть змеиные тела на твоей груди…»       Поскольку Дьюар ничего другого не мог, как лежать и думать, свои мысли, наиболее «удавшиеся», он записывал. Это было единственным его развлечением. Да ещё смотрел на себя в зеркальце и с грустью старался поймать тень ускользающей красоты. Прежде загорелый и плотный, теперь Ален был бледнее смерти и худ. Глаза его казались ещё больше, а синева их ещё глубже.       Ален старался убедить себя, что зеркало лжёт, что это от бессонницы и к обеду всё пройдёт. В обед говорил, что к вечеру. Вечером, что завтра. Но лучше не становилось. И он прекрасно знал, что никогда и не будет лучше, потому что на всей его жизни поставлен был злым роком жирный, лоснящийся крест.       «Я обречён влачить жалкое существование. — Лицо его приобрело внезапно холодное выражение. — Что я такое? Именно что, а не кто. Я уже не человек. Зачем я вообще жив? В чём смысл моего жалкого существования? Лежать и задавать самому себе дурацкие вопросы вроде этого? И сходить с ума, медленно сходить с ума…»       Этими мыслями он доводил себя до такого состояния, что готов был сойти с ума, впадал в исступление, хандру, оцепенение — да что угодно! И наверняка Дьюар помешался бы, и давно, ещё в самом начале, если бы не она. Нужно сказать, он преувеличивал своё одиночество. Он не был один. Их было двое.       Да, лжеприятели его покинули. Да, экс-уже-теперь жена его бросила. Да, коллеги от него отреклись. Нет, осталась мадам Кристи.       Дьюар жил в большом довольно-таки доме — двухэтажном, с верандой и балконами, с садом. Всеми хозяйственными делами с незапамятных времён заправляла мадам Кристи, добродушная полная дама лет шестидесяти или более того. Добродушная, но строгая. Дом она содержала в идеальном порядке. Дьюар не знал о ней практически ничего: ни откуда она, ни как её фамилия. Её все называли мадам Кристи, и он её тоже так называл, не расспрашивая ни о чём. Его вполне устраивало, как она вела дела, и это было главное.       Мадам Кристи осталась.       Вначале Ален терзался догадками: «Но почему? Может, потому, что ей здесь неплохо платят? Ведь всё в мире построено на деньгах. А может, потому, что ей жаль меня, беспомощного калеку? Да, скорее всего, так и есть…»       Но впоследствии Дьюар отбросил эти никчёмные мысли, поскольку увидел (и безумно рад был увидеть), что эта женщина и есть тот самый настоящий друг, о котором говорится в пословице и которого воспевают поэты. Мадам Кристи не только осталась и продолжала вести хозяйство, но и всеми силами старалась отвлечь мужчину от его несчастья.       Каждое утро начиналось одинаково. Где-то часов в десять женщина, для формальности стукнув в дверь, входила в комнату, говорила певучим голосом «доброе утро» и раздёргивала шторы. Солнечный свет радостно врывался в полутёмную спальню, несмотря на протесты Алена: он уже отвык от яркого света, глаза у него начинали болеть.       Мадам Кристи пропускала его ворчание мимо ушей. Она прекрасно знала, что он чувствовал, и всеми силами старалась помешать ему впасть в отчаянье. Она, словно бы не замечая его недовольства, распахивала окно, чтобы впустить свежий воздух. Эти прохладные потоки меняли настроение Дьюара в лучшую сторону, он вдыхал воздух полной грудью… но на лице его появлялась грусть: вот всё, на что он мог рассчитывать.       «Мне теперь никогда уже не выйти на улицу, — думал Ален, нервно сцепляя пальцы и бледнея, — не гулять в саду, между источающих аромат кустов, по росным травам…»       Мадам Кристи прерывала ход его мыслей (о которых, несомненно, догадывалась) тем, что начинала говорить о каких-то домашних проволочках.       — Мадам Кристи, вы же прекрасно знаете, что я всецело полагаюсь на вас, — перебивал её Дьюар и после молчания добавлял, с благодарностью глядя на женщину, смахивающую пыль с фортепьяно в углу: — Благодарю вас за всё, что вы делаете для меня.       Мадам Кристи быстро поворачивалась к лежащему и, возразив: «Ничего особенного, господин Дьюар», принималась за «уборку» его самого.       — Ах, оставьте! — с лёгким раздражением вздыхал Ален, когда она расчёсывала его спутанные золотистые волосы. — К чему? Всё равно я уже конченый человек.       — Не говорите так, господин Дьюар! — Женщина болезненно морщилась, слыша это. — Ну зачем вы так говорите?       — Но ведь это правда. — Ален с грустью смотрел в её глаза и читал в них сострадание. — И почему это случилось именно со мной? За что?       Мадам Кристи в каком-то порыве почти материнской жалости не удержалась и погладила его по голове. Ален в удивлении поднял на неё глаза. Женщина заговорила, с силою произнося каждое слово, точно хотела, чтобы он запомнил её речь на всю жизнь:       — Жизнь не одни розы. Помимо прекрасных шёлковых бутонов есть и шипы, господин Дьюар. Жизнь подбросила вам испытание, и суровое. Но ваша задача — выйти из него с честью, как и подобает дворянину. Не нужно спрашивать за что, потому что вы всё равно не найдёте ответа. Все мы под Богом ходим, и Богу было угодно, чтобы всё получилось так, а не иначе. И Бог один…       — Мадам Кристи, — перебил Ален, и глаза его увлажнились, — но чем же я перед Ним провинился?       — Вы ни в чём не виноваты, и никто не виноват, — категорично сказала мадам Кристи, расчёсывая его непослушные кудри. — Вспомните Священное Писание! — И она нараспев, с фанатичным воодушевлением продолжала: — «Господь испытывает праведного». И грядёт конец испытаниям!       Дьюар смотрел прямо перед собой, почти не мигая и ни слова не говоря в ответ. Потом он вздрогнул, словно что-то его пробудило, и сказал:       — Конечно, грядёт. Со смертью все испытания оканчиваются.       — Не говорите о смерти! — Она вспорхнула как испуганная птица.       — Но разве я не прав? Для чего мне жить? Где смысл моей… нет, даже и не жизни. Разве это жизнь? Существование. Я существую, и то только благодаря вам, мадам Кристи. А случись так, что вы меня покинете? Всё тогда же и кончится. Без вас я совсем беспомощен. А вы… вы заботитесь обо мне как о сыне, мадам Кристи, и я бесконечно вам благодарен. Но уйдёте вы — всё это тоже уйдёт, и я опять стану никому не нужен и зачахну, в конце концов, в этой комнате…       — Замолчите, господин Дьюар! Вы же прекрасно знаете, что я вас не покину. Я покину вас лишь тогда, когда вы более не будете во мне нуждаться, когда минует нас чреда испытаний.       От этого «нас» мужчина прослезился.       — Добрая, добрая мадам Кристи! — сдавленно, с волнением в голосе произнёс он, завладев её морщинистой рукой. — Но ведь эти муки вечны. Я никогда не встану, и нет мне спасения.       — Вытрите слёзы, господин Дьюар. Слёзы — удел слабых, удел женщин. Удел мужчин — борьба. Вера спасёт вас.       На её последнюю фразу Дьюар непонимающе пожал плечами:       — Что вы хотите этим сказать, мадам Кристи?       — Я ничего не хочу сказать, я только говорю, вот и всё, что вам следует верить в себя, господин Дьюар.       — Что, — как ни был подавлен больной, он не удержался от иронии, — это излечит мою спину?       — Нет, вашу душу, — спокойно и серьёзно ответила она, высвобождая руку.       Усмешка замерла на устах Алена. В её голосе была такая тихая торжественность, что смеяться над этим было бы непростительной вольностью и могло прозвучать оскорблением.       — Простите меня, мадам Кристи, — только и сказал он, краснея до корней волос.       Женщина ободряюще улыбнулась:       — Просто подумайте над моими словами. Сдаться — вас недостойно.       Она дальше занялась уборкой, а Дьюар искоса наблюдал за ней, думая: «Она ведь прекрасно знает, что мне ничто не поможет. Её слова лишь утешение. Душа… Есть ли она у меня — это ещё неизвестно. А вот тела моего уже нет. Наполовину».       Ему стало прохладно, так как ветер за окном усилился, и он попросил:       — Мадам Кристи, закройте, пожалуйста, окно. Мне дует.       — Хорошо, господин Дьюар.       Женщина подошла к окну, взялась за ставни и вдруг страшно вскрикнула, отступила на шаг от окна и схватилась рукой за сердце.       — Что с вами? Вам плохо? — Ален приподнялся на локте в страхе, что она может упасть в обморок, а помочь будет некому.       Впрочем, женщина совладала с собой, хотя видно было, что это давалось ей с трудом, и закрыла окно на задвижку.       — Что вы там такое увидели? — Мужчина, вытянув шею, старался увидеть в окне что-то ещё кроме неба, в котором разливалось золотое сияние солнца.       Мадам Кристи медленно повернулась к нему. У неё было странное выражение лица. Такого у неё Дьюар никогда ещё не видел! Как будто художник провёл кистью по этим увядшим чертам, и они вновь заблистали всеми красками. Глаза её светились, а на губах была улыбка Джоконды. Ален мысленно спросил себя: а та ли это женщина, которую он знал уже пять лет?       — Что вы там увидели? — в непонятном волнении повторил он.       — Ничего особенного, господин Дьюар, — ответила она беззаботно, но мужчина заметил, что пальцы у неё дрожат. — Сейчас я принесу вам завтрак. — И она с небывалой поспешностью выскочила из спальни.       Дьюар с завистью посмотрел на окно. У него мучительно заныло в груди. Как бы ему хотелось тоже постоять там, поглазеть на всё подряд! Не имеет значения, что там происходит. Просто увидеть мир, его окружающий, и почувствовать себя его частью, а не выброшенным за его пределы. Но он и сам понимал безнадёжность и несбыточность этого желания, и тоска ледяною рукой сдавила его горло так, что он даже стал задыхаться.       Взгляд Алена упал на фортепьяно. Его сверкающая красота была так пленительна! Эх, сесть бы сейчас за него и пробежаться пальцами по чёрно-белым клавишам! Но и это было ему недоступно.       Мужчина перевёл взгляд на свои ноги.       — Ну почему вы меня больше не слушаетесь? — простонал он, и отчаянье снова нахлынуло на него.       Само собой, ответа не было. Ален напрягся. Мысленно он шевелил пальцами, сгибал колени, бил по постели ногами, а наяву — его ноги были недвижимы. Если бы он не видел их, он мог бы подумать, что их у него вообще нет.       Это его утомило — стараться двинуть хотя бы единым мускулом, но не продвинуться в своих попытках ни на йоту, — и он откинулся на подушки, тяжело дыша, точно пробежал какое-то немыслимо огромное расстояние, и проклиная свою немощь.       Оставалось лежать и дожидаться завтрака. А что ещё он мог?