Подснежник

      Это, казалось, было самое обычное утро. Ранняя весна, когда ещё всё мертво, но уже томится предчувствием перемен. С таким же странным предчувствием в груди (отрывисто билось сердце), что что-то скоро должно случиться, произойти, непременно новое и важное, проснулся в это утро и Дьюар. Всю ночь он бился в постели в этом предчувствии и не мог уснуть. Когда же наконец он уснул, ему приснился сон. Но, проснувшись на мятой постели, весь в слезах, он никак не мог вспомнить, что ему приснилось. Он чувствовал, что в том сне был знак, какое-то откровение свыше, и слёзы бессилия катились по его щекам.       Вообще в последние дни Ален чувствовал себя престранно: внутри всё что-то ныло и не давало покоя. Это ощущение было странно тем, что оно не причиняло боли, а только холодило внутренности. И какие-то крошечные уколы в сердце сопровождали это чувство. Этим утром оно особенно обострилось и стало прямо-таки невыносимым.       «А вдруг это предчувствие смерти? — мелькнула в его мозгу воспалённая мысль, и на лбу его выступили капли пота, такого же холодного. — Неужто я скоро умру? Но я не хочу… Право, это слишком страшно!»       Ален устремил взгляд в окно. Утро старалось, но не могло прорваться в комнату через плотные шторы. Несколько зайчиков всё-таки пробрались на стену и там плясали. Мужчина попробовал обратиться мыслями к Богу, но не успел. Только лишь он произнёс первые слова молитвы, полагая, что это будут последние слова в его жизни, до него донеслись откуда-то снизу приглушённые звуки фортепьяно, божественно прекрасные и дьявольски печальные звуки. Ален напряг слух. Галлюцинация? Запертая дверь мешала ему это определить. Но музыка звучала вот уже несколько минут, так что мужчина был почти уверен, что она существует наяву, а не в его измученной мыслями голове. Фортепьяно (ещё одно) находилось в нижнем зале. Но кто мог играть? Не мадам Кристи же.       Прозвучал заключительный аккорд, и всё смолкло. Ален продолжал вслушиваться, но его ухо более ничего не уловило, кроме звенящей тишины.       — Так этого не было? — с разочарованием пробормотал он, и странное чувство, прежде мучившее его, но со звуками фортепьяно исчезнувшее, вновь нахлынуло на него.       Из глаз Дьюара потекли слёзы, но он поспешно вытер их, услышав, как отворяется дверь.       — Доброе утро, господин Дьюар! — весело сказала мадам Кристи.       Она вообще в последнее время пребывала в приподнятом настроении, причины которого Ален понять не мог. Признаться, его даже немного раздражало, что кто-то веселится, в то время как ему плохо. Тем не менее Ален вежливо сказал:       — Доброе утро.       Женщина как всегда раздёрнула шторы и воскликнула:       — Ах, какой сегодня чудесный день!       Дьюар посмотрел в окно. Обычная тоска, приходившая после этих взглядов, не появилась, и это одновременно встревожило и обрадовало его. А небо было изумительно синее. Ален вздохнул, но во вздохе не было безнадёжности:       — Да, чудесный.       Так как он впервые согласился с этим, женщина посмотрела на него с понятным удивлением, но, не выказывая его, обычным мурлычущим голосом спросила:       — Вы хорошо спали, господин Дьюар?       Ален покачал головой:       — Признаться вам, отвратительно я спал. Я вчера долго не мог уснуть, меня мучила бессонница. Знаете, сегодня была удивительно лунная ночь: луна светила так ярко, что в комнате было светло как днём. А вы же знаете, мадам Кристи, что я не сплю днём. И эта луна на меня странно действовала.       — Как же? — Она присела к нему на кровать.       — Как? — Дьюар сделал неопределённый жест. — Странно и всё. Я словно с ума сошёл. А потом ещё этот сон… — По его глазам побежала поволока.       — Какой сон?       — В том-то и дело, какой! — с горечью воскликнул мужчина. — Если бы я помнил! Я забыл его ещё до того, как проснулся. А меж тем я чувствую, что в нём было что-то важное. Как бы я хотел его вспомнить! Многое стало бы ясно. Но, увы! я всё утро вспоминал — и напрасно. Это такое мучительное чувство, когда не можешь вспомнить!       — Действительно, — согласилась женщина, вставая и принимаясь за уборку.       Дьюар никак не мог решиться сказать ей о галлюцинации.       «Ещё сочтёт, что я окончательно свихнулся, — подумал Ален, — и не без причины. Слышал музыку… Что на очереди? Голоса?»       — Вам не кажется, — спросил Ален как бы невзначай, — что в этом доме происходят странные вещи?       Домоправительница вздрогнула и вперила бегающие глаза в больного:       — О чём вы, господин Дьюар?       Похоже, вопрос её неимоверно взволновал, и Ален этому удивился, но подумал: «И всё-таки это не бред. Ей что-то известно».       — Понимаете, — с усилием сказал Дьюар, поскольку ему трудно было в этом признаться, — только не подумайте, что я окончательно свихнулся, но сегодня утром… во всяком случае, мне показалось, что сегодня утром, но я в этом не уверен… я слышал музыку.       С её лица сбежала тревога. Она вздохнула с явным облегчением и переспросила:       — Музыку?       Ален, ободренный началом, продолжил взволнованно и с горячей категоричностью:       — Да, кто-то… словно кто-то играл на фортепьяно внизу. Такая прекрасная музыка! — И упавшим голосом он добавил: — Вы ничего не слышали, мадам Кристи?       Женщина выглядела смущённой:       — Вам это помешало спать?       Ален воспрянул и приподнялся, насколько возможно. Глаза его светились радостью.       — Значит, это было на самом деле?       Мадам Кристи кивнула.       — Так кто же это играл? Скажите, умоляю вас! — Мужчина протянул к ней руки.       — Простите, господин Дьюар. — Она покраснела. — Я позволила одному музыканту пожить здесь, пока он будет в городе.       — Это ваш родственник? — с любопытством спросил Ален.       Женщина смутилась ещё больше:       — Нет, всего лишь знакомый. Простите мне эту вольность, господин Дьюар.       — Да о чём вы! Пусть живёт здесь сколько хочет. Представьте его мне, я вас прошу! Мне бы хотелось, чтобы он сыграл эту мелодию ещё раз, но уже в этой комнате, — взмолился Дьюар.       Мадам Кристи, как показалось лежащему, ужасно обрадовалась и, лукаво улыбнувшись, предложила:       — Давайте-ка сначала я приведу вас в порядок.       — Да, конечно. — Мужчине не терпелось услышать и увидеть музыканта, так что он безропотно поручил себя заботам мадам Кристи.       Помогая ему умыться и расчесаться, женщина проговорила:       — Это необыкновенный человек, господин Дьюар. Я его сейчас же пришлю к вам.       — Хорошо, хорошо…       Женщина вышла из комнаты. Ален потёр лоб и задумался, кем этот музыкант приходится мадам Кристи. Любовником? На лестнице послышались шаги, ручка двери повернулась. Дьюар ожидал, что на пороге появится маленький толстенький краснощёкий старичок лет семидесяти — именно так Ален себе и представлял знакомого мадам Кристи. Но его ждало… нет, не жестокое разочарование, как принято говорить, а совсем наоборот — приятная неожиданность. Дверь распахнулась, и Ален, увидев вошедшего, широко раскрыл глаза и даже дышать перестал от восторга.       Вошедший оказался юношей лет восемнадцати или меньше того. Он был небольшого роста, скорее миниатюрен как девушка: так же строен и даже хрупок, с такой же нежной кожей. У него было бледное лицо и длинные белокурые волосы, небрежно завитые и рассыпанные по плечам в живописном беспорядке. Губы его были почти прозрачны. Единственное, что выделялось среди этих перламутровых тонов, — большие тёмные глаза, обрамлённые длинными ресницами. Такие тёмные, что даже зрачков в них нельзя было различить. Они контрастировали с белым цветом, и этот контраст делал лицо юноши необыкновенно красивым и загадочным. Одет музыкант был в элегантный белый костюм. На руках, держащих цилиндр и трость, были перчатки. Вся его фигура казалась невесомой, почти миражом.       Юноша, наклонив голову набок, пристально смотрел на Дьюара. Тому вдруг стало не по себе от этого взгляда. Он опомнился от впечатления, произведённого на него красотой вошедшего, и, кашлянув, произнёс (голос, однако, его не слушался и дрожал от непонятного волнения):       — Так вы и есть тот музыкант, который играл сегодня утром?       Юноша поклонился и, прикрыв за собой дверь, приблизился к постели Алена. В голосе его звучало смущение:       — Да, господин Дьюар. И простите, если этим вам помешал…       — Ну что вы! — воскликнул Ален, протягивая ему руку.       Юноша сдёрнул перчатку и вложил свою ладонь в его. Дьюар вздрогнул от этого прикосновения. Он почувствовал энергию, текущую по длинным чувственным пальцам, и понял, что перед ним человек, несмотря на внешнюю хрупкость, сильный духом и что этому юноше, который слегка улыбался глазами, но не губами, суждено сыграть важную роль в его жизни. Это была симпатия, но явно выходящая за рамки дружеских чувств — судьба?       — Я хотел бы, чтобы вы сыграли мне, — сказал наконец Дьюар, отводя восторженный взгляд от этого молодого красивого лица, но не выпуская тонкой руки. — Простите… как, вы сказали, вас зовут?       Юноша осторожно высвободил пальцы и, невесомо улыбнувшись, возразил:       — Я вам этого ещё не говорил, господин Дьюар. Моё имя Селестен Труавиль.       Его имя прозвучало музыкально. Ален в упоении повторил его и воскликнул:       — Какое удивительное имя! Среди моих знакомых никого нет с таким именем.       — Не сомневаюсь. — Селестен отчего-то стал серьёзным и внимательно и почти грустно посмотрел на него. — Это редкое имя. И если бы мне предоставили выбирать самому, то я бы взял другое.       — А по-моему, имя вам подходит. Оно отражает вашу красоту, господин Труавиль. — Дьюар густо покраснел, поскольку понял, что сказал комплимент, годный скорее для девушки.       Видно было, что юноша смутился. На щеках его заиграл лёгкий румянец.       — Красота — относительное понятие, господин Дьюар, и каждый склонен видеть её в других, не замечая в самом себе.       Ален удивился его рассудительности: для своего возраста этот юноша был слишком серьёзен и этим сразу же очаровал и покорил Дьюара. Он, раскрыв рот, какое-то время смотрел на Селестена, не находя слов, потом пожал плечами и произнёс без всякой связи с предыдущим разговором:       — Сыграйте мне ещё раз, господин Труавиль. Но только скажите сначала, ради Бога, что именно вы играли?       Юноша небрежно бросил перчатки на стул, сверху накрыл их цилиндром и поставил трость возле стула. Дьюар уже обожал его. Он чувствовал сердцем, что этот человек будет ему другом, и настоящим, а может, даже больше. Он обежал его тонкую фигуру глазами и вопросительно кивнул, подняв подбородок вверх.       — Это была «Лунная соната», она мне лучше всего удаётся, — сказал Труавиль, садясь на вращающийся табурет и открывая крышку фортепьяно. — Может, потому, что я ею околдован? Что бы я ни играл, я постоянно возвращаюсь к ней. Странно, правда?       — Да не томите же меня! — взмолился Ален, приподнявшись на локтях. — Сыграйте мне. Сквозь двери она почти не достигла моих ушей.       Селестен наклонил голову и повернулся на пол-оборота к Дьюару:       — Это не главное. Важно, что она достигла вашего сердца, ведь вы так желаете её услышать. Поверьте мне, господин Дьюар, музыка играется вовсе не для ушей. Слушать можно и шум ветра. Но только музыка благотворно влияет на человеческую душу. Она будит её, тревожит, волнует, но вместе с тем — успокаивает и утешает…       Юноша настолько верно описал состояние Алена, что тот уставился на него, точно увидел в нём нечто совершенно мистическое.       — Вы прочли мою душу, словно она раскрытой книгой была в ваших руках! — изумлённо воскликнул мужчина. — Как точно вы определили мои чувства! Вы наверняка знаете людей лучше, чем они знают самих себя!       — Увы, — со вздохом сказал Труавиль, — это так. Но я предпочёл бы не знать ничего, если бы это было возможно. А люди, я хотел бы, чтобы знали себя лучше, чем других. Но в этом-то вся соль: люди полагают, что важнее знать о других, чем о себе, и в этом их проблема. Я не понимаю: к чему лезть в потёмки чужой души, если в своей — полнейшие сумерки?       — Да вы настоящий философ! — с ещё бо́льшим изумлением и обожанием воскликнул Дьюар, снова опускаясь на подушки.       — Не восторгайтесь мной, — покачал головой Селестен. — Если вы присмотритесь, то поймёте, что в моих словах больше горечи, чем повода к восторгу.       — Правда горька, — заметил Ален.       Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы, и, искоса взглянув на хозяина дома, проронил:       — Правда не горька. Она горька тем, кому она не по душе. Или тем, кто её боится. Но грань между истиной и вымыслом так тонка и так прозрачна, что её порою и не замечаешь. Вот ложь претит всем: она сладка в ушах, но в сердце горька, как миндаль.       — Вы хотите сказать, что ваши слова — ложь? — Ален не был силён в софистике.       — Вы хотите сказать, что они огорчают ваше сердце? — вопросом на вопрос ответил юноша, рассмеявшись. — Если так, они ложны и фальшивы. Если же нет, к чему вам запутываться в казуистических сетях? Послушайте лучше сонату и подсластите сердце.       Труавиль взял первый аккорд, и Ален понял, что с этим аккордом музыкант забрал и его душу, и сердце, и мысли. Музыка обрушилась на Дьюара как девятый вал на моряков и закрутила его в нотном водовороте. Ален почувствовал необыкновенный прилив сил, и его депрессия развеялась. Он потерялся в этой сонате! Если бы его сейчас попросили описать чувства, которые он испытывал, он бы не смог этого сделать. Это было неописуемо прекрасно.       Мужчина лежал и смотрел на Селестена. Тот весь отдался во власть музыки и ничего не замечал вокруг. Юноша сидел, прямой как стрела, откинув голову, с закрытыми глазами. Похоже, он знал эту мелодию наизусть и мог играть её, не глядя на клавиши. Губы его были полуоткрыты и шевелились, точно он что-то беззвучно говорил, а может, диктовал себе ноты. Казалось, пальцы его жили собственной жизнью, независимо от всего тела: они летали от одного угла фортепьяно до другого и из-под них в воздух, в пространство летели аккорды.       Ален внезапно побледнел: он вспомнил, что именно это и видел сегодня во сне. Это было настолько завораживающее и прекрасное зрелище, что оно затронуло все струны его души. Из глаз Дьюара потекли слёзы, он даже всхлипнул. Селестен вздрогнул и распахнул глаза. Увидев, что Ален плачет, юноша оборвал игру и воскликнул в смятении:       — Вы плачете! Вы плачете! Я расстроил вас, господин Дьюар?       — Нет, нет, — прошептал мужчина, — я плачу, потому что это прекрасно. Продолжайте же, господин Труавиль, я вас умоляю! Продолжайте!       Юноша продолжил, но заметил:       — И всё-таки музыка коснулась вашей души быстрее, чем ваших ушей, господин Дьюар.       — Скорее, захватила её в плен, — покачал головой Дьюар, вслушиваясь в эти чарующие звуки. — Но, ради Бога, не называйте меня господином Дьюаром. Зовите меня по имени, потому что я думаю, что мы станем друзьями, господин Труавиль!       Юноша согласно наклонил голову, но с весьма лукавым видом:       — Хорошо, но в таком случае и вы называйте меня по имени… — И, помолчав многозначительно, он добавил: — Как и полагается друзьям.       Он взял заключительный аккорд и положил руки на колени ладонями вверх, став похожим на древнеегипетские изображения. Ален не удержался и зааплодировал:       — Это было… я даже слов не найду… прямо-таки божественно! Я хочу, чтобы вы, Селестен, каждое утро мне играли.       Труавиль изогнул бровь, и Дьюар поспешно добавил:       — Если вам, конечно, это не будет в тягость. Я с удовольствием бы послушал, как вы играете. Хоть сто раз. Да и поговорить мне с вами тоже хочется. Судя по всему, вы отличный собеседник, Селестен.       — Это не только будет мне не в тягость, наоборот, в радость, Ален. — Юноша весело улыбнулся, и в глазах его ярко сверкнули какие-то искры. Может, это было солнце?       — Сколько вы уже здесь? — вдруг спросил Дьюар.       — Где? В Париже?       — Нет, в этом доме.       Селестен отчего-то замялся. Казалось, он затруднялся ответить на такой простой вопрос или не решался ответить. Ален наслаждался его смущением. Он уже успел заметить, что в такие минуты юноша становился особенно красив.       — Ну что же вы, Селестен? — Повторять это имя Дьюару бесконечно нравилось. Ему отчего-то казалось, что в нём журчание ручья и отзвуки новой надежды.       — Где-то недели полторы. — Юноша покраснел ещё больше.       — Полторы недели? Бог мой, и вы скрывали ваше присутствие? — поражённо воскликнул Ален.       — Мы думали, что вам это не понравится, — с тоном лёгкого оправдания сказал Труавиль.       — «Не понравится»? Не понравится мне единственный шанс с кем-то поговорить и уничтожить одиночество? — возмутился больной.       Селестен закрыл крышку фортепьяно и вместе с табуретом повернулся к лежащему. Он чуть откинул голову назад, посмотрел на Дьюара большими тёмными глазами и проговорил:       — Одиночества не следует избегать, Ален. Иногда оно полезно. В этом состоянии легче познать самого себя.       — Может быть, если речь не идёт о трёх годах одиночества, — резко сказал мужчина, — отчаяния и боли. Вы-то в ваши годы — что можете знать об этом, Селестен? Сколько вам? Семнадцать? Восемнадцать? Вы ещё не жили, как вы можете…       Тут Ален осёкся, поскольку черты лица юноши исказились внутренними страданиями, а в глазах промелькнуло сожаление, и он быстро отвернулся, так что Ален видел лишь его спину, а лицо — нет.       — Селестен! Простите, если мои слова вам показались оскорбительными! — Ален мысленно ругал себя за то, что сказал.       — А как вы, — не оборачиваясь, сказал юноша, и его голос был глухим, — можете обо мне судить, не зная меня? Никогда не судите о людях опрометчиво. Внешность порой бывает обманчива. И обо мне не судите по тому, что говорят ваши глаза.       — Глаза мне ничего не говорят, а вот сердце говорит, что вы очень хороший человек, Селестен, и можете меня понять. — Дьюар теперь тщательно подбирал слова, прежде чем сказать. — Простите. Просто мой характер за эти три года окончательно испортился. Он и раньше-то был не сахар…       — Не принижайте себя. — Селестен обернулся, и его лицо вновь было прежним, спокойным и бледным. — Я вас понимаю, Ален, хоть, может быть, вы мне и не верите. Вы много уже настрадались и перестали верить людям. Но это не самое страшное.       Ален поразился выражению его глаз и тону. Так и вправду мог говорить и глядеть человек, умудрённый опытом и хорошо знающий то, о чём говорит, словно сам прочувствовал и пережил это.       — Я вам верю, Селестен. С чего вы взяли, что нет? — осторожно спросил Ален. — А что касается…       — За деталями вы не видите главного, — перебил его Труавиль. — Бог с вами, если вы не верите людям. Это ваше право, тем более у вас на то есть причины. Но с вами случилось кое-что похуже.       — Что именно? — Дьюар непонимающе заглянул в его глаза, надеясь найти там намёк или ответ, но погрузился лишь в бездонность этих двух омутов.       — Вы перестали верить в самого себя! — Селестен сказал это таким тоном, точно судья, выносящий приговор. — Ален, неужто вы сами этого не видите? Хотите, я скажу вам кое-что? Ваш характер не был плохим. Вы были сильным, способным на протест человеком. Так где же он теперь? Отчего теперь вы боитесь бороться? Зачем вы смирились?       — Не обвиняйте меня! — умоляюще воскликнул Ален. — Я более не в силах этого слушать! Зачем вы всё это говорите? Неужто вы думаете, что я сам этого не знаю? Но что толку в этой борьбе? Ничего ведь уже не изменится. Я приговорён.       — Кем? — насмешливо, как показалось Дьюару, поинтересовался Труавиль.       — Богом.       — Нет, вами самими! — Музыкант вскочил и заходил по комнате.       — О чём вы, Селестен?       — О чём я? Вы сами себе вынесли приговор, когда смирились. — Юноша ткнул в его сторону пальцем. — Вот вы сейчас себе наверняка говорите: «И чего этот мальчишка ко мне пристал? Что он в этом понимает! Я ведь всё равно не встану».       Ален похолодел, поскольку именно это он и думал. Селестен развёл руками:       — Пусть так, пусть ваши мысли верны. Но от кого, как не от вас, зависит жить вам или существовать? Вы думаете: вы только «существуете»? Вы себя принуждаете это делать, изматывая никчёмными мыслями и злясь на целый свет. А когда вам становится безразлично, вы вдвойне принуждаете себя! — Глаза его метали гром и молнии, а ноздри возбуждённо раздувались. — Вы думаете: в хандре вам станет лучше? Вы думаете: вы самый несчастный человек на свете? Господи! Да представляли ли вы когда-нибудь себя на месте женщины, которая должна умереть, которая знает срок, знает, что её ребёнку, которым она беременна, никогда не суждено родиться? Вы слышали когда-нибудь молитвы в церкви тех, чьи дети от рождения больны неизлечимыми недугами? Можете ли вы понять страдания тех, кто знает, что умирает? Или тех, кто обречён на вечность? Или тех, кто… — Голос Селестена сорвался, а на глазах вдруг показались слёзы. И он после молчания добавил: — Можете ли? Ваши страдания ничтожны и смешны. Вы сами себе их внушаете. Неужто вы не понимаете? И они, безнадёжные, не мирятся с этим! Они сопротивляются до последнего вздоха. А вы? Да это всё равно что добровольно надеть себе петлю на шею! Вам просто лень бороться, и вы утешаете себя тем, что ничего нельзя поделать. Только вы забыли правописную истину: выход всегда есть, нужно лишь хотеть его найти.       — Довольно, — сдавленно сказал Ален. — Вы меня пристыдили. Я теперь понимаю, что смалодушничал. Но и меня поймите! Ведь это теперь навсегда.       Селестен присел возле, крепко сжал его запястья (Дьюар даже подивился такой силе) и с жаром сказал:       — Надежда — вот что должно быть навсегда. Вы должны надеяться и верить. В этом ваше спасение. Неужто вы не допускаете возможность чуда?       — А вы?       — Сама жизнь, дарованная вам, людям, чудо.       Эта фраза показалась Алену странной. Особенно «вам, людям».       — Вы хотели сказать «нам»? — поправил Дьюар.       — Ах да, да… — Юноша снова страшно смутился. — Я оговорился. Но это не имеет значения. Вы ведь всё равно поняли, что я хотел сказать?       — Конечно, — согласился Дьюар, — я вас прекрасно понял. Может, вы меня этому научите?       — Чему? — В голосе его прозвучала рассеянная подозрительность.       — Ну, верить… Я не умею, похоже.       Селестен встал, отошёл к окну, скрестил руки на груди. Пальцы его правой руки нервно постукивали по предплечью левой. Он смотрел в окно долгое время, подбирая слова для ответа. В глазах у него было что-то странное, чего Ален понять не мог.       — К чему? — наконец произнёс Труавиль. — Не лгите, вы это умеете. Просто… забыли. Вам лишь нужно вспомнить.       — С вашей помощью, похоже, я готов вспомнить даже то, чего не знаю, Селестен, — пошутил Дьюар.       Юноша отошёл от окна к стулу, на котором лежали его вещи:       — Как знать. Но я, пожалуй, пойду. Вам сейчас самое время завтракать, а у меня ещё кое-какие дела.       Ален беспокойно приподнялся:       — Но завтра… завтра вы придёте?       Селестен согласно кивнул, натягивая перчатки на изящные кисти.       — Но почему только завтра? Почему не сегодня? Я хотел бы видеть вас у себя постоянно, Селестен! — робко сказал Дьюар.       — О, — расхохотался юноша, — это невозможно по многим причинам.       — Каким же?       — Не будем об этом, Ален. — Селестен вновь подошёл к нему, наклонился и пожал ему руку. — Считайте, что я ваше лекарство, которое нужно принимать раз в день. А вы сами знаете, что злоупотребление лекарствами до добра не доводит.       — Как можно проводить такие сравнения! Я думаю, никакого злоупотребления нет и быть не может, — возразил Дьюар. — Что плохого в том, что мне бы хотелось общаться с вами постоянно, круглые сутки?       — Боюсь, вам это скоро наскучило бы, Ален, — отрезал юноша.       — Вы мне никогда не наскучите!       — Это вам только кажется, — с грустью вздохнул Труавиль. — Не возникало ли у вас такого чувства, что… когда вы узнаете человека получше, вам кажется, что это скучно… В общем, не было ли с вами такого, что, «разгадав» человека, вам не хотелось больше иметь с ним дела, поскольку он становится предсказуем?       — Нет. Да и знаю я вас всего-то пару часов. Неужто вы полагаете, что за это время можно всё понять о человеке? У меня, наверное, годы уйдут на то, чтобы разгадать вас. Но я не уверен в успехе.       — Вы очень убедительны, Ален, но всё-таки… В человеческих отношениях должна быть недосказанность, они будут лишь прочнее от этого. Давайте, как сказали бы господа политики, регламентируем время нашего общения? — И он вопросительно наклонил голову.       — А всё остальное время я буду мучиться в ожидании вас? Это нечестно, Селестен! Так мне вас мало!       — Ален!       Дьюар спохватился и покраснел:       — Извините. Просто я к вам уже привязался, и разлука с вами станет моим мучением, я уверен. Между вашими посещениями моё одиночество будет казаться ещё острее, оно превратится в пытку ожидания. Понимаете?       — Ал-лен, — с растяжкой произнёс Селестен, — в ваших силах превратить пытку ожидания в предвкушение встречи. Это же так легко! Ищите во всём светлые стороны, и вы их непременно отыщите. Стоит вам понять это, жизнь вокруг станет лучше. До завтра. — Он слегка поклонился и вышел, несмотря на то, что Дьюар пытался что-то возразить ему вслед.       Дверь за юношей захлопнулась, а Алену показалось, что это ему в сердце вонзился заряд свинца.       «Жестокий! — с тоской подумалось ему. — Может, он и талантлив, но он жестокий человек!»       Дверь снова отворилась, в спальню вплыла мадам Кристи с подносом в руках. Ален потянул носом: пахло вкусно, и ему захотелось есть от этого дразнящего ноздри запаха. Женщина поставила поднос на стол и, помогая Алену подняться на постели повыше, поинтересовалась:       — Ну как, господин Дьюар? Не правда ли, он необыкновенный человек?       — Жестокий человек, — проронил Дьюар, принимаясь за завтрак.       Мадам Кристи изумлённо посмотрела на больного:       — Как?!       Ален дёрнул плечом:       — Жёсткий, вернее, — и пересказал ей вкратце последнюю сцену.       — Во всяком случае, он знает, что делает, — возразила мадам Кристи. — И это делается для вашей же пользы, поверьте мне, господин Дьюар.       — Может быть, — кисло сказал Дьюар, допивая кофе, — но знаете, что? Прошло только двадцать минут, как он ушёл, а я уже по нему скучаю. Он интересный собеседник, но я его не понимаю иногда. Скажите… — Ален, морща лоб, раздумывал над произошедшим. — А вы его давно знаете?       Мадам Кристи отчего-то смутилась, покраснела и не спешила с ответом.       «Да, в этом доме действительно происходят странные вещи», — решил про себя Ален, а вслух спросил:       — Ну скажите хоть: хорошо вы его знаете?       — Наверное, никто не знает его хорошо, но он знает других великолепно, — наконец ответила домоправительница.       — Это точно, — оживился Дьюар. — Он в двух словах так точно описал, что я чувствую, мне даже не по себе. Я сам так никогда бы не смог, а ведь я сам себя почти тридцать лет знаю.       — Но он не жёсткий и не жестокий. Это для вашей же пользы.       — И вы о том же! — укоризненно воскликнул мужчина. — Где же польза?       Женщина, не ответив, выскользнула за дверь вместе с подносом.       «Надо же, — с тенью обиды подумал Дьюар, — с недавнего времени в этом доме всё прямо-таки окутано таинственностью. А что самое возмутительное — всем известно больше, чем мне. Стало быть, они на шаг впереди меня!»       Ален бросил взгляд в окно. День обещал быть долгим.