Подснежник

      Книга, в которую заглянул от нечего делать Ален, была скучна и даже разозлила больного. Роман о трагической, но верной и преданной любви девушки к человеку намного старше её, да к тому же инвалиду. Он был героем войны и потерял там не только глаз, но и обе руки. А эта фантастическая девушка сказала: «Я люблю тебя и буду с тобою всегда».       — Конечно, — угрюмо пробормотал Дьюар, захлопнув книгу. — Как это замечательно — любовь красавицы и чудовища! «Жили долго и счастливо»… тоже мне, сказочка!       Снова вспомнилась собственная женитьба, вернее, её логическое завершение разводом. Жену Ален не винил: слишком тяжело иметь мужа, прикованного к постели, ухаживать за ним. Кто смог бы взвалить такую ношу на свои плечи, а тем более — нести её всю жизнь? Но с её стороны было жестоко так прямо и грубо об этом говорить, да ещё и обвинить его в случившемся. Кто виноват, кроме лошади, что лошадь его сбросила? Кто виноват, кроме дерева, что дерево лежало именно там, а не где-нибудь ещё? Будь оно где-либо в другом месте, он отделался бы сотрясением да парой сломанных рёбер.       Но что случилось — то случилось. Уже не исправить.       Ален повернул голову и устремил взгляд в окно — единственное развлечение! Солнце искоса поглядывало в ответ почти по-весеннему, но диск его по-прежнему был лимонный, с ярко очерченными краями, совсем как в зимние утра. Сейчас солнце больше походило на луну, чем на самого себя.       Эх, подскочить бы к окну, распахнуть ставни и окунуться в этот хрустящий воздух, если он ещё хрустит, в эту морозную свежесть, если она ещё морозная. А может быть, уже пахнет по-весеннему. И дышать не больно, а приятно. И ледяная корочка под ногами уже трескается, а из-под неё выглядывает тёмными пятнами ещё замёрзшая земля, с сухой щетиной ещё не проснувшейся травы. И подснежники… подснежники…       В горле больного появился комок, не дававший дышать нормально, а уголки век зачесались. Дьюар едва не заплакал, так ему хотелось снова стать здоровым. Но он не заплакал: плачь не плачь, а лучше не станет.       Ален вытащил из-под одеяла зеркальце и принялся разглядывать себя. Никакого прогресса он не заметил. Вот волосы и вправду выглядели прекрасно: расчёсанные сегодня утром Селестеном, они завились в обычные золотистые кольца и были распластаны по подушке, ниспадая на плечи и лоб. Мужчина откинул волосы назад, и они мягко зашуршали, падая обратно. Он повернул зеркало немного в сторону и приблизил его, чтобы лучше разглядеть лицо. Всё те же мешки под глазами, неестественно впавшие щёки, блёклая, почти желтоватая кожа… Но вот сами глаза! Прежде потухшие, он вновь горели слабым, но всё-таки огоньком. Ален провёл рукою по лицу и отложил зеркало.       «Это всё от его присутствия… Он и меня преобразил!» — подумал Дьюар с благоговением и необыкновенной нежностью.       И тут же в душу закралась тревога, смешанная с беспокойным отчаянием; он подумал: «А придёт ли Селестен сегодня вечером? Или только утром? Он ведь ничего не сказал… А если не придёт?»       Мир вокруг перестал существовать. Часы замедлили колебание маятника. Звуки растворились в тишине, свет — во тьме.       А что, если нет? Этот вопрос прозвучал угрожающе и испугал Дьюара даже больше, чем когда-то неутешительный диагноз врача. Мужчина и представить себе не мог, что было бы, если бы юноша не появился. За эти дни он привязался к Селестену больше, чем к кому бы то ни было, и сейчас расставание с ним означало для больного смерть, как в переносном, так и в прямом смысле. Дьюар чувствовал, что умер бы с тоски, если бы Селестен сказал ему, что не придёт больше, и не пришёл. Жизнь потеряла бы всякий смысл тогда. Без преувеличений, так оно и было бы. Все дни стали бы серыми и долгими для человека, вынужденного существовать в замкнутом пространстве, в четырёх стенах комнаты.       А если не придёт? До следующего утра ещё так много времени! Ведь сейчас только четыре часа. Самое время, чтобы пообедать… Весь вечер и, что наиболее ужасно, вся ночь ещё впереди. Ужасное время! А неизвестность ужаснее всего на свете. Томительное ожидание. А что вослед? Может быть, разочарование. Или наоборот? Но это можно проверить только вечером. Если не придёт до… ну, хотя бы до одиннадцати, значит, уже не придёт. А до одиннадцати ещё целых семь часов! В одном часе шестьдесят минут. А в семи? Целых 420. А секунд? И того больше: 25200 секунд.       — Какой кошмар! — пробормотал Дьюар. — А до утра вообще неизмеримое количество. Я с ума сойду!       Но с ума он, конечно, не сошёл. В комнате появилась домоправительница с обедом.       — Добрый день, мадам Кристи, — поприветствовал её Ален, не сказать чтобы радостно.       — Добрый день, господин Дьюар, — широко улыбаясь, ответила женщина. — Как у вас душно! Давайте я немного проветрю комнату. Вы не против?       Мадам Кристи приоткрыла одну створку окна, видимо опасаясь, что больной может простудиться. Воздух ещё был морозным. Дьюар потянул носом и ощутил чувство голода внутри, где-то под рёбрами, поскольку свежий воздух всегда на пользу аппетиту.       — Сегодня вы выглядите гораздо лучше, — заметила женщина, ставя обед на кровать к Дьюару.       — Вы думаете?       — Конечно.       — Это всё Селестен, — вполне уверенно заявил мужчина, повязывая салфетку.       — Он? — Не казалось, чтобы домоправительница была удивлена.       — Да. Беседы с ним улучшают моё самочувствие. А вот всякий раз, как он закрывает за собой дверь… Это отнимает у меня кусочек души… Где он, кстати?       — Ушёл.       — Куда?! — Ледяная рука сдавила сердце Дьюара, а лоб покрылся холодным по́том, и даже аппетит пропал.       — Сказал, что у него какие-то дела. — Она неопределённо пожала плечами.       — А не сказал, когда вернётся? — почти беззвучно спросил мужчина.       — Обещал к вечеру, но кто знает.       — Что значит: «кто знает»? — насторожился Ален.       — Раньше или позже.       — Но вы уверены, что он вообще вернётся? — с ещё большей тревогой спросил он.       — Вернётся.       Это было произнесено так уверенно, что Дьюар почти успокоился и продолжил обед. Домоправительница закрыла окно, и Дьюар мысленно попрощался со свежим воздухом до следующего утра. Женщина теперь протирала щёточкой фортепьяно. Алену вдруг показалось, что в комнате запахло подснежниками, и сердце снова наполнилось тоской, а на лице проявились внутренние страдания.       — Что-то не так, господин Дьюар? — спросила мадам Кристи, обеспокоенная его гримасой. — Вам не нравится обед?       — Нет, что вы! Всё просто замечательно, — поспешил уверить её мужчина. — Я просто думаю… Зайдёт он ко мне сегодня или нет?       — Говорил, что зайдёт, — заговорщицки сообщила домоправительница.       Сердце забилось по-прежнему, и Алену опять захотелось жить. Значит, зайдёт. И он его снова увидит! Что ещё для счастья надо? Дьюар сразу повеселел.       — А в какой из комнат он остановился? — спросил Дьюар, вытерев губы салфеткой.       — Ну… — протянула женщина, точно не знала ответ, — в той, где прежде жил ваш покойный брат.       — Могли бы предоставить ему комнату и получше, — заметил больной. — Сегодня же вечером перенесите вещи — с его, разумеется, позволения — в ту, что приготовлена для гостей.       — Хорошо, господин Дьюар.       Снизу вдруг вихрем пронеслась музыка. Дьюар вздрогнул от неожиданности:       — Что, он уже вернулся?       — Вероятно.       — Так позовите его ко мне, прошу вас.       — Хорошо. — Мадам Кристи забрала поднос и ушла, вниз по лестнице застучали её башмаки.       Потянулось томительное ожидание.       Музыка всё лилась, но она отличалась от той, что играл Селестен в этой комнате. Это была жуткая, демоническая музыка, пронзающая душу, терзающая слух. Словно рыдало в каменном мешке приведение. Это была тёмная музыка, точно Аваддон разверз свои бездны и оттуда пролились боль и отчаяние грешников.       Музыка вдруг оборвалась на самой пронзительной ноте и больше не возобновилась. Должно быть, это мадам Кристи подошла к музыканту, и он уже поднимается по лестнице, чтобы навестить больного…       Ален в напряжении смотрел на дверь, ожидая, что она откроется. Но чайник не закипит, пока на него смотришь, — верна пословица. Дьюар ждал-ждал, но дверь всё не распахивалась. Тогда он отвёл взгляд от упрямой двери и, сцепив руки, стал смотреть на пальцы, считая белые точки на ногтях.       Тут раздался звук отворяющейся двери, и Ален поспешно вернул взгляд к ней, чтобы не пропустить момента, когда в проёме появится хрупкая фигура…       Фигура появилась. Но это — о жестокое разочарование! — был вовсе не Селестен, а мадам Кристи. Она остановилась на пороге с виноватым видом. Ален воскликнул:       — Где же он?       — Он сказал, что время ещё не пришло. Он зайдёт к вам, когда сочтёт нужным.       — Так и сказал?       — Так и сказал.       Дьюару почему-то не верилось. Он растерянно заморгал.       — Это он играл?       — Да.       — Странная музыка…       — Я пойду, господин Дьюар?       — Конечно. У вас наверняка полно дел.       Ален остался один.       «Может, ему не понравилось, что я сравнил его с наркотиком? — размышлял мужчина. — Поэтому он так сухо ответил? Сочтёт нужным… Какой казённый тон! Наверное, обиделся, поэтому и музыку такую мрачную играл…»       Но потом ему подумалось: «Но что оскорбительного в таком сравнении? Может, он тоже ко мне не равнодушен и хочет это скрыть? По его лицу ничего нельзя понять. Может, он догадался о моих чувствах, и это его пугает? Да, это вполне возможно. Но я не могу не смотреть на него, не могу не восхищаться им. Что я могу с собой поделать?»       Ален нервно скомкал пальцами одеяло, на него нахлынуло прежнее чувство безысходности. Круг замкнулся его чувством. Где же выход? Дьюар глубоко и печально вздохнул, и осознание обречённости во всём: в жизни, в болезни, в чувствах — его окончательно «добило».       «Что бы он там ни говорил, я самое жалкое существо на свете, — усмехаясь, подумал мужчина. — Так оно и есть. Всё у меня не так… Для чего я только вообще родился!»       Бом! Часы пробили семь. Сто восемнадцать минут уже прошло. Ещё сто пятьдесят осталось. Как же медленно тянется время!       Ален подумал, что законы жизни несправедливы. Когда хочется, чтобы какое-то событие не кончалось, а длилось подольше, — время так спешит, что и опомниться не успеешь, как всему конец. А когда хочешь, чтобы что-то поскорее пришло, — время тянется и упрямится, как осёл. То его вечно не хватает, а когда ты один — его предостаточно. Вот и попробуй идти с ним в ногу… тем более что и ног-то нет.       «Чуть-чуть быстрее!» — мысленно молил Ален часы, но тщетно. Им сейчас некуда было спешить, их размеренный стук выводил Дьюара из себя. Если бы он мог до них достать, он бы их разбил. Но они висели далеко, на стене, для него недоступной.       Ален закусил губу, чтобы не закричать. Не закричать его имя, призывая на помощь, бороться с тягостным одиночеством. Тут дверь скрипнула, приотворившись, и в спальню заглянул юноша. Он слегка улыбнулся Дьюару и спросил:       — Я не помешал вам?       — Вы? Как же долго я вас ждал! — прошептал Дьюар.       — «Долго»? Но…       — Что же вы не входите?       Труавиль вошёл мягкой поступью кошки, прикрыв дверь за собой, и сел осторожно в ногах кровати:       — Вот и вошёл. Отчего это у вас?       Он протянул руку и коснулся губ лежащего. На пальце засверкала алая капля.       — Я, должно быть, прикусил губу.       Селестен вынул из кармана платок и подал его Алену:       — Прижмите покрепче. Она кровоточит.       До чего же приятно было прикоснуться к этому платку губами! Ален почти целовал его, но, поскольку платок закрывал губы, этого не было заметно. От платка исходил всё тот же тонкий аромат цветов, что источала и кожа Селестена.       — У вас приятный одеколон, — признался Дьюар, на секунду отнимая платок от губ.       — Мне нравится его аромат. Он будит воспоминания, возрождает надежду… — В глазах его в который раз за всё время их знакомства просквозило что-то странное.       — Купите мне такой же? — попросил Дьюар, решив не спрашивать о причинах этого странного взгляда, потому что ответа наверняка не получил бы.       Юноша кивнул:       — Вам тоже нравится?       — Конечно, — вслух сказал Ален, но подумал: «Потому что он напоминает о тебе». — Он пахнет подснежниками. А я так люблю эти цветы! К сожалению, я уже давно их не видел.       — Печально, но поправимо. Обещаю, что этой весной я постараюсь их вам принести.       — Спасибо! — растроганно сказал Дьюар и, дотянувшись, пожал его руку. И внутри всё сладко заболело от этого ощущения.       — Ну, — довольно-таки бодро сказал юноша и загнул покрывало, — время для массажа.       Ален пассивно наблюдал за его пальцами и сожалел, что не чувствует этих прикосновений.       — Ничего? — спросил Селестен.       — Абсолютно, — обречённо ответил мужчина. — Бесполезно это всё.       — А вот и нет! — с упрямой горячностью возразил музыкант, продолжая разминать бесчувственные ноги больного.       — Вы потрясающий человек, Селестен. Вы это знаете?       — Теперь буду знать. Только почему вы так думаете? — улыбаясь, спросил Труавиль.       — То, что вы делаете для меня, никто бы не стал. И не смог. Вы стараетесь вселить в меня надежду, тормошите меня, чтобы я не пал духом окончательно. Вы мой самый-самый лучший друг!       — Спасибо. — Голос Селестена дрогнул. — Вы так обо мне отзываетесь… Но вы же меня совсем не знаете.       — Того, что я о вас знаю, достаточно для меня. — Ален немного осмелел — настолько, чтобы намекнуть о своём к нему отношении. — И я к вам ужасно привязался.       — Так-таки и «ужасно»? — с прежней улыбкой спросил Труавиль.       Дьюар вновь смутился, поскольку взгляд этих тёмных глаз был пристальным.       — Да… в том смысле, что… Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?       — Понимаю? — Юноша чуть прищурился и прекратил на какое-то время массаж. — Разве я что-то должен понять? Если да, то не подскажете ли, что именно?       — Вы это нарочно говорите, Селестен! — воскликнул мужчина.       — Вовсе нет. Ах как плохо вы обо мне думаете! — с лёгкой укоризной качнул кудрями музыкант, как бы невзначай двусмысленно улыбнувшись и взглянув в глаза лежащему. — А ещё говорите, что ко мне привязались!       — Селестен, прекратите надо мной издеваться!       — И в мыслях не было. Послушайте, Ален, вы мне всё время задаёте вопросы, так позвольте и я вам задам. — Юноша отвёл глаза и после молчания спросил: — Если бы кто-то обманул ваше доверие, если бы он вас покинул, хотя был обязан вам всем своим существованием, но потом раскаялся и просил бы у вас прощения, вы бы его простили?       — Не знаю. — Дьюару этот вопрос показался несколько странным и запутанным. — Мне трудно судить…       — Ну, вот если бы те ваши друзья к вам вернулись, вы бы их простили? — настаивал Труавиль.       — Да. Наверное. Только я бы им не доверял. А почему вы об этом спрашиваете? — поинтересовался мужчина, вглядываясь в опущенное лицо Селестена.       — Мне просто хочется знать ваше мнение. Спасибо, что ответили. И ещё: вы считаете, что те, кто так поступает, подлецы? — Он поднял глаза, и потрясённый Ален увидел в них слёзы.       — Возможно, на то у них есть причины, — уклончиво ответил Дьюар.       — А если в корне причины их самолюбие, их гордыня? Это предательство? — Слёзы медленно катились по бледным щекам музыканта, но он их не стирал, и они падали ему на колени. — Что вы об этом думаете?       — Я думаю, что человек всегда может измениться. Скажите… это вы о себе говорите? — осторожно спросил Дьюар.       Труавиль нервно кивнул и, вытерев глаза быстро и решительно, сказал очень тихо, но сурово:       — Да. И нет мне прощения. И я ничем не смогу замолить этот грех… даже делая всё возможное, чтобы помочь вам…       — О чём вы? — Ален вообще перестал его понимать.       Селестен словно спохватился и проговорил:       — Нет, это так… Простите меня и забудьте о том, что я вам сказал. Моё прошлое и мои проблемы никого не должны беспокоить. Я как-нибудь сам справлюсь.       — Но ведь это нечестно!       — Что именно? — в растерянном недоумении спросил музыкант.       — Вы помогаете мне справиться с моими проблемами, а кто поможет вам? Если бы я мог…       — Вы ничем не можете мне помочь, Ален. — Тут лицо юноши немного просветлело, и он добавил: — Но поверьте мне, если бы кто-либо мог это сделать, я обратился бы к вам и ни к кому другому.       — Спасибо вам за доверие, Селестен.       — Это вам спасибо. — Юноша закрыл ноги больного одеялом и заботливо подоткнул его края. — Я пойду.       — Останьтесь…       — Не могу. — Юноша пожал ему руку. — Но завтра я приду опять, и мы поговорим о чём-нибудь менее печальном, и я вам сыграю. Доброй ночи, Ален.       — И вам того же, Селестен.       Юноша ушёл.       Ален остался в недоумении: что же сделал такого Селестен, раз не может найти себе оправдания? Дьюару вообще не верилось, что этот юноша, всем и во всём похожий на ангела, был способен на что-то неблаговидное или подлое. На предательство, к примеру. Но видно, когда-то музыкант совершил нечто такое, о чём до сих пор сожалел. Вообще слово «когда-то» к нему применимо ли? В столь юном возрасте иметь какой-то печальный опыт и что-то дурное в прошлом — так неестественно! Конечно, по молодости всякий совершает ошибки, но не всякий способен их признать и так сурово осудить себя за них. Вот это-то и странно, что Селестен серьёзен и рассудителен не по возрасту.       Как бы то ни было, Ален продолжал видеть в нём идеал. Таким бы мужчина с удовольствием хотел быть: снова молодым, красивым, здоровым, полным сил. Таким, каким он никогда больше не будет. Глаза Дьюара странно налились. Он коснулся пальцами век, но подушечки остались сухими.       Мужчина зарылся в одеяло, не намереваясь, однако, ещё засыпать. Ему вообще было неудобно лежать: по той части тела, что он чувствовал, и которая немилосердно затекла, бегали мурашки. Больной пошевелил плечами, чтобы хоть немного их размять. Неожиданно это причинило ему боль, которая докатилась до того места, откуда он уже ничего не чувствовал, и замерла там. Ален застонал и поёжился. Отчего появилась эта боль — непонятно. Может, от этого движения что-то сдвинулось в позвоночнике. Дорого бы дал мужчина, чтобы эта боль была в ногах!       Боль утихла нескоро. Дьюар кое-как лёг повыше на подушку, нечеловеческим усилием подтянув деревянное тело на руках. От этого он так устал, точно весь день до этого таскал тяжести.       Ален поднёс платок Селестена к лицу и коснулся его губами. Может, чтобы проверить, идёт ли ещё кровь. Может, по какой другой причине. Аромат одеколона почти развеялся. Было лишь слабое его присутствие, почти неуловимое. Платок был очень тонкий и прозрачный, как и сам Труавиль. Существовал ли он? Дьюар посмотрел сквозь него на свет. Казалось, комната затянута паутиной.       «А я в ней как паук, который приклеен к ней навеки…»       Прикрыв веки и всё ещё стараясь уловить запах цветов, Дьюар начал обычную игру: представлял, как кружится в вальсе. И счёт: раз-два-три, раз-два-три, — как когда-то в танцевальной школе: «Держите ритм, не выбивайтесь из круга, раз-два-три!»       Как и всегда, воспоминания плавно сливались со сном, и Ален даже не понимал, вспоминает ли он наяву события своей жизни, или они ему уже снятся.       Это состояние невесомой неопределённости скоро развеялось: мужчина заснул окончательно, так и не решив для себя два важных вопроса.       Первое: что сделал Селестен когда-то.       Второе: чем или, скорее, кем этот юноша для него, Дьюара, стал.       А может, это тоже ему просто приснилось?