Подснежник

      Ещё не открывая глаз, Ален ощутил, что комната залита солнечным светом. Он чувствовал себя намного лучше, чем в прежние утра. Это не было ни верой, ни надеждой, ни даже предчувствием — просто кровь текла по венам немного быстрее обычного, в голове кружились ласточками разные мысли, ритм сердца был сбивчив, и всё казалось странным и необычным.       Насколько Дьюар помнил, нечто подобное с ним уже происходило. Это было в ранней юности. Тогда мужчина — ещё совсем мальчик! — влюбился в одну девушку.       «Странно, — подумал Ален, — я так давно об этом не вспоминал, что почти забыл… но то, что я чувствую сейчас, так похоже на… романтическое увлечение».       Мужчина живо вспомнил тот год. Это было весной, когда повсюду ручьи и подснежники. А осенью всё закончилось: она вышла замуж за какого-то старика, кажется отставного генерала, с кучей наград и франков. А была ли любовь?       Только речь не об этом, а о том, что происходило с Дьюаром в данный момент. Больной называл это романтическим увлечением, но сам себе не смел признаться, что, похоже, по-настоящему влюбился. Может, оттого, что Труавиль слишком походил на девушку? Или это было сторге? В этом ещё предстояло разобраться, но то, что Селестен ему небезразличен, было несомненно.       Мужчина открыл глаза и по обыкновению посмотрел на окно. Между двумя полосами штор проглядывало небо, бледно-синее, как блюдечко из фарфорового сервиза, что пылился где-то в столовой с тех пор, как Ален остался один.       «Интересно, в силах ли теперешнее солнце растопить снег?» — думал Ален, считая минуты и ожидая мадам Кристи.       Дверь распахнулась, впустив… нет, не домоправительницу, а Селестена. Увидев, что Ален смотрит на него с явным удивлением, юноша слегка улыбнулся:       — Вы, я вижу, уже проснулись. Доброе утро!       — Доброе утро, — растерянно ответил Дьюар, наблюдая, как музыкант ставит на стол крытый поднос с завтраком, раздёргивает шторы…       Сейчас, весь залитый солнцем, он казался божеством, сверкающим и волнующим.       — А где же мадам Кристи? — спросил Дьюар.       Быстрый поворот головы в ответ.       — Вам не нравится, что вместо неё я?       — Нет, что вы! — поспешно воскликнул Ален.       — Просто мы с ней решили внести в ежедневную рутину хоть немного разнообразия, — ответил Труавиль. — Это вас немного встряхнуло бы. Что, разве не так?       «Ещё как встряхнуло!» — подумал мужчина. А при словах «мы с ней» Ален почувствовал укол, похожий на ревность: ему хотелось бы, чтобы Селестен был лишь его Селестеном, хотя мужчина и понимал, что это невозможно. Вслух же он спросил:       — Скажите, Селестен, как там сегодня на улице?       — Почти весна, — ответил музыкант, слегка подавшись вперёд и заглядывая вниз, за подоконник. — Кое-где уже прогалины, но ещё холодно.       В профиль его фигура казалась совсем тонкой и хрупкой. Ален смотрел на него с выражением грустной мечтательности на лице, вспоминая свой сон. Юноша полуобернулся к нему и после нескольких минут молчания и задумчивого пристального взгляда, словно что-то ему не давало покоя, вдруг тряхнул кудрями и произнёс, улыбнувшись лукавой улыбкой и подходя к Дьюару и садясь с ним рядом на кровать:       — Э, как же у вас спутаны волосы, Ален! Позвольте-ка…       В руках его появилась изящная расчёска. Он помог Дьюару сесть и стал расчёсывать его вьющиеся золотистые пряди. Не описать, как нравились эти прикосновения самому Алену! Да к тому же Селестен был так близко, что мужчина чувствовал запах его одеколона — запах весенних цветов.       — Не стыдно вам так запустить волосы? — вполне серьёзно спросил Труавиль, распутывая наиболее упрямую прядь пальцами. — И только не говорите мне, что вам уже всё равно. Во-первых, я это уже слышал. А во-вторых, это неправда. Так зачем это вообще произносить, если в этом нет смысла? И кстати…       …так близко, как никогда. Три верхние пуговицы расстёгнуты. Видно каждую родинку. Какие-то белые точки — шрамы ли? — вокруг шеи… как будто…       — Вы задумались о чём-то? Моя болтовня, наверное, вам мешает.       Ален очнулся:       — Ну что вы! Я очень рад, что вы здесь. И говорите, пожалуйста. Ваш голос — одно даже ваше присутствие! — пробуждает меня к жизни. Неважно что, просто говорите.       — Слова подчас полезнее лекарств. — Труавиль снова взялся за расчёску. — Но вы преувеличиваете мои силы, Ален.       — Я знаю, о чём говорю. — Ален продолжал смотреть на его шею.       …эти точки — как цепочка вокруг шеи. А чуть пониже ямки, где соединяются воедино плечи, торс и шея, эти шрамы сходятся в крест. И так хотелось прикоснуться!       — Что это у вас на шее? — Дьюар протянул руку.       Расчёска выскользнула из пальцев юноши. Он перехватил руку мужчины, отвёл её:       — Ничего, — и застегнул все три пуговицы.       И вид у него в этот момент, как почудилось Дьюару, был не то смущённый, не то раздражённый — никак не понять.       — Какие-то шрамы, я имел в виду… Отчего они? — слабо уточнил мужчина.       — Ну вот, — сказал Селестен, не обращая на вопрос никакого внимания, — волосы у вас теперь в полном порядке. Завтракайте, а я, как и обещал, сыграю вам.       Ален понял, что спрашивать не стоило, поскольку в голосе юноши чувствовалось напряжение. А заглянув ему в глаза, мужчина разглядел в них тень страха, что на этот вопрос придётся отвечать. И эта тень немного отгородила его от юноши. Дьюар поспешил её разрушить:       — Извините. Помните, я вам обещал, что не буду вас ни о чём спрашивать? Я не буду, Селестен, честное слово.       В тёмных глазах музыканта промелькнуло нечто похожее на благодарность, а отчуждение пропало.       — Забудьте, — сказал Труавиль, садясь за фортепьяно. — На этот вопрос я бы вам ответил, но есть кое-что, о чём бывает больно или неприятно вспоминать. Давайте лучше о чём-нибудь другом поговорим. Если хотите.       Из-под его пальцев полилась музыка. Ален принялся за завтрак, не забыв поинтересоваться:       — Вы уже позавтракали, Селестен?       Музыкант только улыбнулся странной улыбкой и слегка наклонил голову не то в ответ, не то в такт музыке. Дьюар чувствовал себя ещё лучше, чем при пробуждении. Впитывая в себя звуки, запахи, ощущения, мысли — всё, что связано с юношей, он словно и вправду возрождался к жизни. Если уж не телом, то душой, это точно.       — О чём бы вы хотели поговорить? — поинтересовался Селестен.       — О дружбе.       — О дружбе? Вот уж странная тема! Отчего именно об этом?       — Мне хочется узнать ваше мнение, — пояснил Ален. — Что вы обо всём этом думаете?       — Обо всём я думаю по-разному, — ответил юноша, — и, признаюсь, непоследовательно. С тем, что друг познаётся в беде, я согласен. Именно так! Когда беда, и узнаёшь, есть у тебя друзья или нет.       — Это верно, — со вздохом сказал Дьюар. — Оказалось, что нет.       — Не печальтесь об этом! — Селестен свернул сонату на токкату. — Может, это даже к лучшему, что они так скоро раскрыли карты? Кто знает, как бы всё сложилось впоследствии, если бы они этого тогда не сделали. Они показали вам своё истинное лицо. И стоит ли жалеть об этом?       — Не стоит, — согласился Ален, — но всё-таки… Как бы это сказать? Немного обидно, что ли…       — Какие глупости! — воскликнул юноша со странным смешком, а в тёмных глазах блеснул не менее странный огонь, но он тут же скрыл его под веером длинных ресниц.       — Отчего же глупости? — вполне искренне удивился Дьюар.       — Оттого. Много у вас было друзей? Вернее, многие ли притворялись вашими друзьями?       — Ну… да, много… многие…       — Запомните кое-что… О нет, не нужно смотреть на меня так! Я не учу вас жить. Просто так уж вышло, что я это на своей шкуре испытал, поэтому могу давать советы, исходя из собственного опыта. Так вот, если у вас много друзей, то столько же и врагов, поскольку друзья могут оказаться врагами и быть подчас опаснее врагов. Как говорил блистательный Людовик: «Избавь меня, Господи, от друзей, а уж от врагов-то я и сам как-нибудь избавлюсь!»       — Не понимаю, — морща лоб от напряжения, ответил на эту тираду мужчина.       — Я вам объясню. — Юноша бросил игру и на табурете повернулся к лежащему. — Лучший друг — это злейший враг. Подумайте сами: он вас знает так же хорошо, как и самого себя, знает все ваши секреты и мысли, ваши чувства и планы — всё! И случись вам с ним порвать, представьте себе — только представьте! — как он это может использовать.       — Ну, это если он злопамятен. А если нет, то…       — Тогда он, простите, дурак. А «друг-дурак подчас опаснее, чем умный враг»! — моментально среагировал Труавиль. — Он может проболтаться, не подозревая о последствиях, к которым его разглагольствования могут привести. И знаете ли, дружба редко обходится без зависти. По крайней мере, в одностороннем порядке. А из зависти что только не делают! Разве не так?       — Боюсь, что так, — едва слышно сказал мужчина. — Но как же быть? Неужели нельзя никому доверять?       — Отчего же, попадаются и хорошие люди. Проблема в том, как их распознать. А что касается доверия… на чужих людей полностью полагаться нельзя. Всегда нужно думать, прежде чем делать. А прежде чем поверить другому — подумать дважды. — Черты Труавиля отчего-то исказились болью, но это придало ему ещё бо́льшую прелесть. — Если слепо доверять и слепо следовать, можно такую кашу заварить, что вовеки не расхлебаешь. Вашей слепотой могут воспользоваться и вовлечь вас в… неприятные события, которые навредят вам во всех отношениях: и душе, и телу.       — С вами было такое?       — К сожалению. — Селестен как-то зябко повёл плечами. — К сожалению, да. И это сломало мне жизнь. — Он как будто смотрел глазами в прошлое. — А может, во многом я и сам виноват?       — Но вы ещё так молоды, Селестен.       — Вы так думаете? — со смехом сказал Труавиль.       Ален удивлённо вскинул на него глаза, пребывая в совершенном недоумении по поводу этой странной фразы, и переспросил:       — Что вы имеете в виду?       Селестен страшно смутился и покраснел до корней волос. Лицо его составляло странный контраст с оставшейся белоснежной шеей и руками. Спустя минуту краска сбежала с его лица, кожа вновь стала перламутровой. Юноша нервно тряхнул кудрями и проговорил:       — Иногда я чувствую себя так… в смысле опыта…       Это прозвучало фальшиво. Ален это прекрасно расслышал и понял. А Труавиль, вероятно, понял, что Дьюар это понял, поскольку виновато улыбнулся и сменил тему:       — Я вам, пожалуй, ещё сыграю. Хотите?       — Конечно!       Его пальцы легли на клавиши. Играл он безукоризненно. Во всей этой чертовски сложной штуке он не взял ни одной фальшивой ноты. А Ален знал прекрасно, насколько это сложно — играть не фальшивя, тем более не имея перед собой нотной записи. Меняя мелодии с поразительной лёгкостью, Селестен, похоже, знал их наизусть. Сам мужчина наизусть ничего не знал, кроме до ужасного заигранной и потрёпанной мазурки. Даже с опорой на ноты его игру нельзя было назвать идеальной. Впрочем, как Селестен сказал, ничего в мире нет идеального.       — Если вернуться к разговору о дружбе… — начал Ален.       Труавиль быстро вставил:       — Вернёмся, если хотите. И если моё мнение не отбило ещё у вас желание разговаривать на эту тему.       «Удивительный человек!» — подумал больной, мысленно обводя его профиль, стараясь запомнить его как можно лучше и всё больше обожая его.       — Если поразмыслить над вашими словами, дорогой Селестен, может, и вообще её не существует?       — Что же тогда, по-вашему, существует?       — Может, некий компромисс? Люди вынуждены сосуществовать, вот и выдумали это. Или друзья — это те, кому от тебя что-то нужно, и они тянут это из тебя, как пиявки кровь…       — У-у, как мрачно! — протянул музыкант, вновь забираясь в дебри лунного света. — Похоже, мои слова упали на благодатную почву, да только не той стороной проросли. Кое в чём вы правы. Дружба — это некий компромисс, от которого все участники чего-то ждут. Но только не все дожидаются. Есть, конечно же, есть это чувство, но в идеале оно так редко встречается, что можно подумать обратное. Вот и всё.       Дьюар задумчиво потёр шею:       — Да, наверное, так и есть. Наша, например, с вами дружба.       — Может быть, — кивнул Селестен, — если не вдаваться в детали. Но в дружбе самое скверное то, что она когда-нибудь заканчивается.       — Но наша-то нет? — Ален тревожно приподнялся на локтях.       — И наша тоже. В своё время. Закончится, когда мы расстанемся, — спокойно и рассудительно ответил Труавиль.       — Но, по крайней мере, это не скоро будет?       — Как знать, — только и сказал музыкант, но, заметив беспокойство во взгляде лежащего, добавил: — Я останусь, пока я буду вам нужен.       — Вы мне всегда будете нужны! — с горячностью воскликнул Ален.       — Ален, будьте реалистом.       — А если я не хочу?       Юноша в который раз улыбнулся и начал сонату заново:       — Жизни всё равно, хотите вы или нет. Но всё в ней, подобно этой сонате, когда-нибудь кончается. Можно начать играть её снова, но это будет другая, а к прежней уже нет возврата.       — Неправы вы, Селестен!       — Прав, и вы это знаете, только не хотите признавать, — парировал юноша. — И понять не хотите, что впереди у вас ещё много всего. Вся жизнь! Знаю, что вы скажете: ничего подобного, на всём крест… И почему вы так в этом упорствуете?       — Это вы не реалист, Селестен! — заявил Дьюар. — Я-то смотрю на вещи реально. А вы меня уверяете, что всё впереди.       — Давайте-ка эту тему опустим, — предложил Труавиль, ничуть не рассердившись на тон больного. — Нам друг друга не переубедить, а значит, это дело бесполезное. Может, впоследствии что-нибудь и изменится, а пока — нет.       — Хорошо, — согласился Дьюар. — Не будем переходить на частные темы. Поговорим о…       — …о друзьях?       — Да.       — Ну хорошо. Тогда я вам кое-что прочту из Библии? — Селестен вопросительно наклонил голову.       — Но у вас же нет с собой книги?       — Я знаю её наизусть, а вам будет полезно послушать. Верный друг — крепкая защита: кто нашёл его, нашёл сокровище…       — Это вы, вы, Селестен! — перебил его Дьюар. — Вы это сокровище!       — Ален! — Селестен смутился. — Зачем вы так? Мне не по себе, когда вы такое говорите и так смотрите.       Ален поспешно отвёл глаза:       — Простите, пожалуйста, Селестен.       Юноша вновь заговорил, но с запинкой:       — Друг не познаётся в счастье. Так зачастую и бывает, Ален, и с вами подобное случилось. Может, дело в том, что это были не друзья, а лишь так называемые друзья? Бывает друг по имени только другом, а на самом деле… — Тут Селестен вздохнул: — Моя речь не слишком последовательна, правда?       — Напротив! — Ален не хотел признавать, но он почти не слышал того, что говорил Труавиль, — пожалуй, только самое начало, — а просто любовался его фигурой, лицом и движениями, восхищался им…       Дьюара немного беспокоила эта одержимость. Селестен был как наркотик, прочно влившийся в кровь. Ален и был не против, но… как-то странно было ощущать в себе его присутствие.       До встречи с этим хрупким юношей мужчина не понимал богему. Ему были совершенно непонятны её законы и отношения, её вызов, брошенный пресному светскому обществу и фальшивой куцехвостой морали. А теперь вдруг понял: если забьётся сердце, какая разница, в чьей груди? Главное, что бьётся. Какая разница, что и к кому ты чувствуешь? Важно, что вообще чувствуешь. Что-то внутри ожило и больше, по-видимому, не собиралось умирать.       — Какое счастье, Селестен, — проговорил Дьюар в экзальтации, — что мы с вами встретились!       Ресницы Труавиля взметнулись вверх в недоуменном движении.       — В самом деле?       — Да.       Ален не стал рассказывать ему о том, что чувствует, поскольку боялся смутить музыканта, да и самому это вслух произнести тоже было сложно по многим причинам. Вместо этого Дьюар сказал:       — Да, это замечательно. Вы меня отрезвили и заставили снова хотеть эту жизнь. В любом случае, даже если (а так оно и будет) я не встану никогда, я вам бесконечно благодарен.       — За что же вы меня благодарите? И таким тоном, точно со мною прощаетесь? — Юноша пожал плечами. — Я ничего особенного не сделал ещё.       В этом «ещё» прозвучала пощёчина в лучшем смысле этого слова — пробуждающая надежду.       Ален опустился на подушки и попросил:       — Сыграйте ещё, Селестен.       Юноша бросил взгляд на часы:       — Боюсь, моё время уже истекло.       — Хоть ещё пять минут! — практически взмолился мужчина.       Труавиль сделал неопределённый жест рукой.       — Пожалуйста!       — А как же передозировка?       — Оставьте же, наконец, вашу медицинскую сухость! — вполне справедливо возмутился Дьюар. — Вы же не…       Тут Ален осёкся, поскольку вспомнил, что каких-нибудь полчаса назад сам сравнил Селестена с наркотиком, входящим в кровь.       — Я не — кто? Ну же, не стесняйтесь, ответьте, — подтолкнул его кивком Труавиль.       — Вы же не наркотик.       — Музыка иногда может им быть. — Юноша закрыл крышку фортепьяно. — И люди тоже. Но это, конечно, не наш с вами случай. Я не опий, да и вы не наркоман. Персонификация здесь ни к чему.       — Ни к чему, но… поймите, Селестен, насколько это для меня важно. Вы в состоянии сыграть что-нибудь ещё раз, в то время как я… А я чертовски люблю музыку, Селестен. До смешного! — Ален приподнялся. — Видите? Приподняться на локтях — вот всё, на что я теперь способен.       — Нет, не всё.       — Всё.       — Не всё, и не спорьте! — Селестен встал и взял пустой поднос. — Вы способны на гораздо большее. В том случае, если поверите в это.       — Не уходите, Селестен! — с мольбою проговорил мужчина.       — Для вашей же пользы я должен это сделать.       Сказав эту непонятную фразу, Труавиль вышел.       Дьюар без сил рухнул обратно на постель. Даже это движение утомило и далось с трудом. Чего уж говорить о том, чтобы когда-нибудь сесть, спустить вниз ноги, встать… Неосуществимые мечты!       Ален с силою ударил кулаком по колену. Ничего.       — Как же ты тогда это сделал? — прошептал больной портрету. — Как?       Нарисованный Селестен, конечно же, ничего не ответил, но во всей его фигуре почудилось Алену лукавство, а губы словно хотели прошептать: «Всё в своё время, всё в своё время».       И какое-то странное томящее чувство в груди — там, где сердце…