Подснежник

      После обеда мужчина думал немного вздремнуть, да только сон не шёл отчего-то. Ален открыл принесённый Труавилем флакон, по комнате распространился запах подснежников. Спальня наполнилась присутствием юноши.       — Восхитительно! — прошептал Дьюар, прижимая флакон к носу и с упоением вдыхая сладкий аромат.       Ему стало так хорошо, точно Селестен был здесь, с ним рядом, и от этого все затаившиеся страхи развеялись в одно мгновение. Мужчина не чувствовал уже себя таким беспомощным, как прежде. Он достал листок с рисунком и тут, вероятно, задремал, поскольку то, что происходило дальше, никоим образом нельзя было отнести к реальности.       «Я скован по рукам и ногам недугом», — подумал больной.       Селестен на рисунке искривил губы:       — Ты не скован, а свободен.       — В чём свободен?       — Во всём. Неужто ты сам этого не видишь? — Тут Труавиль спрыгнул с рисунка и заходил по комнате туда-сюда. — Ты свободен выбирать.       — Что выбирать?       — Мы, похоже, говорим на разных языках, — с ударением на «мы» сказал юноша. — Либо ты меня не слышишь.       — Я слышу тебя так же хорошо, как и вижу, — возразил больной. — Но я не понимаю, о какой свободе ты говоришь.       — О какой свободе я говорю? — повторил Селестен с восходящей интонацией. — Ты свободен, но никак не можешь этого понять. А ведь это так просто! Смотри: ты свободен думать что угодно, мечтать о чём угодно. Ничего нет невозможного для тебя!       — Если захочу?       — Нет, если поверишь. Можно хотеть, но не делать ничего. А можно делать просто так. Чувствуешь разницу?       — Наверное, но я не уверен. Значит, ты намекаешь, что если я захочу…       — Если поверишь! — с лёгким раздражением перебил Труавиль.       — Хорошо. Если поверю. Если я поверю, что смогу встать, то… Что же это получается? Я встану?       — Сможешь. При желании сможешь и по потолку ходить.       — Ага! «Желании»! Это не значит разве: «захотеть»? — поддел его Ален.       Селестен заглянул в его глаза с сожалением:       — Ты отвлекаешься от главного по мелочам.       Ален только махнул рукой:       — А что есть главное? Что есть мелочи? Для меня, знаешь ли, подчас и мелочи важнее. Для меня даже вот этот штрих — запах цветов — важнее, чем весь мир.       — Ты в мелочах видишь цель, но мелочи не есть цель, а вместе с тем и цель не есть мелочь. Вот и решай, что для тебя важнее.       — Важнее? Ты, философ.       — И опять отвлекаешься. Переходишь с общего на частное.       — А может, это цель?       — А в чём смысл?       — А если в этом?       — Ален!       — Ален! — Голос прозвучал вполне реально.       Ален открыл глаза и увидел перед собою Селестена. Тот сидел у него в ногах и, слегка прищурив глаза, смотрел на мужчину. Лицо его было непроницаемо, и Дьюар прямо-таки не знал, что и думать: то ли это всё сон был, то ли разговор состоялся наяву. Хотя мужчина скорее склонялся к тому, чтобы считать это сном, поскольку были в этом разговоре детали, которые напрямую указывали на его нереальность. Например, Brüderschaft тон.       — Я вам не помешал, Ален? — вежливо спросил юноша.       — Я спал? — неуверенно спросил Дьюар.       — А что вы подразумеваете под сном? — уклончиво пожал плечами музыкант.       — Я видел сон, значит, я спал?       — А возможно ли такое: я грезил и видел грёзы?       Дьюар смутился. Сон, если это вообще был сон, продолжался, но приобрёл более материальную, конкретную форму.       — Я, право, уж и сам не знаю. Но это легко проверить! — воскликнул мужчина.       — Как же?       — Если я не спал, значит, я с вами разговаривал, а вы разговаривали со мной. Вы разговаривали?       — А вы?       — Во сне? Или наяву?       — А что для вас сон и явь?       Дьюар тряхнул кудрями:       — Вы меня запутали, Селестен.       — Скорее уж вы меня, — возразил с улыбкой юноша.       — Хорошо. Что для вас свобода?       — Свобода? — Он изогнул бровь, и черты его окрасились непонятной тенью. — Свобода чего?       — Вы считаете, что человек свободен выбирать?       — Скорее это вы утверждаете. С чего вы взяли, что я так считаю? — Труавиль нахмурился. — Ещё одна попытка разгадать меня?       — Вы сами мне это сказали.       — Когда же?       — Во сне.       — Я во сне не разговариваю.       — Я и не видел, как вы спите.       — Ну ещё бы вы это видели!       Разговор, похоже, зашёл в тупик.       — То есть я вот что имел в виду: мне приснился сон, в котором вы это сказали.       — Это меняет дело. Присниться может что угодно.       «О да!» — подумал Дьюар, а вслух сказал:       — Но всё-таки что вы думаете о свободе?       — О свободе вообще или о чём-то конкретном? — уточнил Селестен, наклоняясь на спинку кровати.       — Например, свободны ли люди?       — Я не знаю, Ален. Вы свободны?       — Нет, — с запинкой сказал Дьюар.       — Объясните, — почти потребовал юноша.       — Я болен. Хотите угадаю, что вы сейчас скажете?       — Что же?       — Если я поверю, то я смогу ходить. Хоть по потолку. — Ален повторил фразу из сна и стал ожидать реакции Селестена.       Её не последовало. Труавиль не удивился, а только кивнул:       — Почти угадали.       Сомнения опять нахлынули на мужчину. Он снова усомнился в нереальности сна и реальности происходящего. Словно грань между действительностью и вымыслом размылась.       — Вот видите, я немного понял вас, — сказал наконец больной.       — Правда? Может быть, может быть… — Труавиль дёрнул плечом. — Проблема-то не в этом, вы же понимаете, Ален. Поверьте на слово: вам не удастся разгадать тех загадок, что не вы загадали.       — Отчего это? — Его тон задел Алена за живое.       — У вас не хватит на это сил, — спокойно ответил юноша, но — как показалось Дьюару — со скрытым интересом.       — Вы считаете меня слабаком? — вспыхнул тот.       Селестен промолчал. Ален тяжело дышал, возмущённый этим. Казалось, взгляд юноши был тяжел и, положенный на грудную клетку, мешал Дьюару вздохнуть полной грудью и наполнить лёгкие воздухом, столь необходимым для поддержания жизни.       «Ну уж нет, чёрт возьми, я тебе докажу!» — почти со злостью подумал он.       Мужчина изо всех сил напряг мускулы, даже в висках заломило, но спинные остались безучастны.       — Что я сейчас делаю, Селестен? — спросил он сквозь зубы.       — Лежите и смотрите на меня.       — Я всеми силами стараюсь пошевелиться, но ничего не выходит!       — Нет, Ален, вы всеми силами стараетесь доказать мне, что это всё бесполезно. Вот что вы делаете, — возразил ему тотчас же юноша. — Я ли не прав?       Дьюар отвернулся. Ему стало досадно, что Труавиль снова отгадал его мысли, а сам он ничего не добился, только выставил себя перед ним дураком.       — Ну, не расстраивайтесь, — ласково сказал Селестен, погладив его по руке.       Ален вздрогнул от этого прикосновения: рука у юноши была как лёд.       — Какие у вас холодные руки, Селестен! — Дьюар сжал его кисть в ладонях, точно хотел отогреть.       Юноша не отнял руки, но сказал:       — Мы с вами что-то заговорились. Давайте-ка я вам сделаю массаж!       — Только потом посидите со мной, не уходите сразу.       — Хорошо. Но только несколько минут.       Алену больше и не надо было. Знать, что это наслаждение — видеть его хотя бы ещё на одну минуту дольше — и было для него счастьем. Вслух об этом мужчина не стал говорить, потому что знал: Труавилю это бы не понравилось, а думать об этом ему ведь никто не запрещал. Только Дьюару отчего-то показалось, что юноша сам обо всём догадывается, поскольку было в его взгляде что-то такое, чего больной понять не мог. А может, ему это только показалось.       Селестен встал возле кровати на колени и какое-то время не двигался, только губы беззвучно шевелились.       — Это какая-то молитва? — осторожно спросил Ален.       — Как и перед началом любого дела, — с лёгким недоумением ответил Труавиль, — чтобы оно удалось.       «Не слишком-то оно удаётся», — подумалось Дьюару, но вслух он опять-таки ничего не сказал, чтобы не обидеть юношу, который — смешно сказать! — похоже, и вправду верил, что когда-нибудь это завершится успехом.       Труавиль тем временем загнул покрывало и стал массировать бесчувственные ноги больного. Алену безумно хотелось чувствовать эти прикосновения, но — увы! Ему оставалось только представлять, как бы это было.       У Селестена, когда он слегка наклонился вперёд, воротник рубашки расстегнулся, и Ален увидел, что шея его перемотана шейным платком. Дьюар понял, что юноше не хочется лишних любопытных взглядов на те непонятные шрамы, поэтому он их прикрыл.       «Не суждено разгадать того, что не вы загадали», да?       — Вы считаете меня слабаком? — повторил Ален.       — А вы по-прежнему считаете меня жестоким? — вопросом на вопрос ответил Труавиль.       — Послушайте, Селестен, я же не прошу вас объяснять. Просто скажите, ради Бога, и всё. Я слабак?       — Я этого не говорил.       — Но подумали?       — Вы разве умеете читать мысли? Ален, вы сами себе создаёте проблемы, — мягко сказал Селестен.       — То есть?       — То и есть. Задаёте такие вопросы, на которые невозможно дать однозначного ответа.       — Не вы ли говорили мне, что нет ничего невозможного?       Селестен промолчал, но Дьюару показалось, что от него повеяло холодом и какая-то промозглая сырость поползла и тенью надвинулась на больного. Он словно бы почувствовал в спальне присутствие чего-то потустороннего. Привидения, например. Алена пронзила дрожь, поскольку это походило на приближение смерти.       — Расслабьтесь, Ален, вы так напряжены! — негромко сказал юноша.       Мужчина вздрогнул. С голосом Селестена чары разрушились, и всё стало обычным. Дьюар перевёл дух с облегчением:       — Кошмар какой-то! Мне вдруг показалось, что я очутился в ином мире… Глупость какая! — И он попытался усмехнуться.       — Не вы ли возразили мне только что: в мире нет ничего невозможного?       Ален хотел как-нибудь парировать, но ничего не смог придумать. Селестен же продолжал вполне серьёзно:       — Хорошо, если это и вправду вам не даёт покоя, я отвечу. Я не считаю вас слабаком, Ален, правда. Потому что нельзя так сказать ни про одного человека на этой планете. У каждого свои слабости. Вы не слабее других, Ален, но дух ваш сломлен, и это печально.       — А как же «блаженны нищие духом»?       — Я не стану отвечать на этот вопрос, — сведя брови вместе, ответил музыкант. — А вот вам бы не мешало решить для себя, что для вас важнее.       — Из чего я должен выбирать?       — Вы никому ничего не должны.       — И всё-таки? Вы считаете, что я, увлечённый мелочами, не замечаю главного? — с лёгкой запинкой спросил Дьюар.       — Порою, главное составляется из мелочей, — покачал головой Труавиль и дал понять, что далее распространяться на эту тему не собирается.       — Я понимаю, о чём вы. И поверьте, я и сам очень хочу встать на ноги… Скажете, что только хотеть мало?       — Как знать… — задумчиво сказал Селестен. — Неплохо начать и с этого. Главное — терпение, и всё получится.       — Если бы это было так легко! — воскликнул Дьюар.       — А я и не говорю, что это легко, но попробовать всё-таки стоит. Как думаете?       — Попытка не пытка, — устало вздохнул мужчина, — но её провал — самая настоящая пытка.       — А вы не думайте о провале, — неожиданно сказал юноша. — Я не устану вам это повторять. Думайте об успехе, надейтесь, пытайтесь… стремитесь к тому, чтобы что-нибудь изменить. Только не бездействуйте.       — Если бы это было так легко… — повторил едва слышно Ален.       Селестен посмотрел на него с симпатией:       — Я верю, что у вас всё получится. И очень хочу, чтобы всё в вашей жизни изменилось к лучшему.       — Спасибо, — растроганно сказал больной.       Юноша заправил одеяло и поднялся:       — Чувствую, вы уже хотите спать… Я пойду. Спокойной ночи.       — Останьтесь, — слабо попросил Дьюар, но ему и в самом деле очень хотелось спать.       — У вас глаза слипаются. — Юноша взял со столика свечу. — Да и мне уже пора.       — Куда?       — Спать, — после паузы сказал Труавиль.       — Тогда… спокойной ночи… — Мужчина не без удовольствия пожал его руку.       Селестен невесомо дунул на свечку, и та погасла. Негромко скрипнула дверь, выпустив его и закрывшись за ним.       В комнате было ещё не слишком темно. Небо за окном казалось приветливее обычного. Кое-где поблескивали далёкие звёзды, но, к сожалению, не падали, так что нельзя было загадать желание.       По-прежнему пахло подснежниками, и всё казалось не таким уж безнадёжным.