Подснежник

      Ален спал без просыпу почти до полудня. За несколько минут до двенадцати он проснулся. Ему снилось что-то хорошее, но, проснувшись, снов он не помнил. Мужчина осмотрелся. В комнате было прибрано, значит, мадам Кристи уже приходила, но, увидев, что мужчина спит, не стала его беспокоить.       Дьюар протёр заспанные глаза и почувствовал, что сегодня ему хочется жить. Хочется как никогда!       «Вот придёт, сыграет мне, опять его увижу, услышу, почувствую…» — мысли текли легко и быстро.       Мужчина улыбнулся и подтянулся повыше, почти на спинку кровати. Это его утомило, и он прикрыл усталые веки.       Тут он вспомнил то вчерашнее странное чувство, от которого волосы шевелились, — предчувствие ли? — словно кто-то или что-то ещё был или было вместе с ними в комнате. Ален и думать не хотел, что этот холод мог исходить от Селестена. Хотя, подумалось ему, и Труавиль тоже мог быть довольно холодным. Иногда Дьюар замечал в его взгляде беспричинную холодность, едва ли не равнодушие. Совершенно непонятно и необъяснимо. Это почти пугало, но вместе с тем и манило к себе неуклонно.       Будь Ален суеверен, он бы скорее поверил, что юноша явился из потустороннего мира, поскольку вряд ли обычный человек мог так безошибочно читать мысли. Но мужчина суеверным не был, поэтому подобное ему в голову и не приходило.       Чем для него был этот юноша? И чем он призван был стать в его жизни? Как бы то ни было, но появился он в жизни больного как раз вовремя. Ещё немного — и Дьюар сломался бы. Гнёт болезни, обрушившийся на его плечи, его бы доконал: Ален почти готов был сделать что-нибудь с собою. Да и сделал бы, если бы вдруг не услышал поутру сквозь сон прекрасную, но печальную сонату, сыгранную лёгкими пальцами Селестена.       То, что казалось концом света, было началом новой жизни. Дьюар больше ни о чём не сожалел. Потеря друзей, развод — всё это отступило на второй план. Ему смутно вспоминалась теперь прежняя жизнь со всеми её кутежами.       Теперь, если бы вернуться на пять, десять лет назад, — что бы он изменил? Что бы оставил прежним? Не женился — ждал бы все эти годы того утра, когда увидел Селестена? Но если бы всё было по-другому, встретил бы он его вообще или нет? Или это было дано ему свыше в утешение, в поддержку? Случись так, что он был бы здоров, не произошло бы всё совсем иначе? Мысли, чувства, настроения — всё перемешалось, сложилось в пёструю карусель, которая всё набирала обороты.       Ален взялся за зеркальце. Несмотря на то, что он отлично выспался, под глазами были тёмные круги, отчего лицо приобретало выражение какой-то внутренней тревоги, неконтролируемого беспокойства. Мужчине вдруг вспомнилось кое-что из одного разговора с Труавилем, и беспокойство с лица перескочило в душу и заставило забиться сердце и похолодеть где-то под рёбрами.       «И наша тоже. В своё время закончится».       Этого Ален боялся больше смерти, больше болезни — потерять.       Иногда в юноше вообще проскальзывало нечто такое, точно его что-то или кто-то принуждает приходить, говорить… Впрочем, Ален мог и ошибаться.       Но мысль о грядущем конце стала настойчивой. Васильковое небо больше не казалось безоблачным, в нём чудилась издёвка.       Больной тревожно перевёл взгляд на часы. Половина второго. В это время они с Селестеном обычно уже прощались. А теперь его не было!       Где же он? Почему не пришёл? Может, с ним что-нибудь случилось?       Дьюар беспокойно заворочался, вновь проклиная свою немощь. Он бы позвал домоправительницу, но предполагал, что она, наверное, где-нибудь внизу, если вообще не ушла в лавку за зеленью, а стало быть, услышать его всё равно не услышит, и он только зазря сорвёт голос. Оставалось надеяться, что она скоро снова заглянет, чтобы посмотреть, не проснулся ли он, и тогда он выяснит у неё всё, что ему нужно.       Это «всё» сводилось к двум словам, коротким, как самый короткий зимний день: где он.       Ничего не имело значения. Всё замерло. Ветер не качал деревья. Облака не бежали по небу. Не шумели вдалеке люди: не переговаривались, не ругались, не суетились. Стрелки часов превратились в чугунные столбы. Странно и страшно.       Шаги где-то внизу. На лестнице. Сердце замерло. Всё выше, выше. Он? Шаги, прямо к двери. Ручка медленно поворачивается, дверь слегка со скрипом приоткрывается… О жестокое разочарование! Словно прыжок в пропасть с высокой-высокой башни. Не он, а всего лишь мадам Кристи заглянула в спальню:       — Вы уже проснулись? Подавать завтрак?       Чего-чего, а аппетита у Алена точно не было. Он знаком пригласил её войти:       — Где он?       — Кто? — Женщина не ожидала этого вопроса.       — Селестен, — с нетерпением сказал больной.       Домоправительница пожала плечами:       — Ушёл куда-то и ещё не вернулся.       — Вы не спросили, куда?       — Это было бы неудобно, — заметила мадам Кристи.       — Он ничего не говорил? Когда вернётся? — продолжал допытываться больной.       На это женщина только развела руками. Ален закусил губу:       — Когда придёт, попросите его подняться ко мне.       — Непременно, господин Дьюар, — пообещала она.       Дьюар немного успокоился, ему стало полегче. Не настолько, чтобы снова чувствовать себя счастливым, но настолько, чтобы тупая игла выскочила из сердца и дала дышать спокойно.       — Вы уверены, что не хотите есть? — всё-таки спросила мадам Кристи.       — Ничего не хочу, спасибо. Вы можете идти.       Она ушла. Ален нервно сцепил пальцы почти до хруста.       «Подумаешь, придёт попозже. Ничего страшного», — говорило разумное, логическое внутреннее «я». Другое твердило: «А если он вообще не вернётся?» Дьюар не знал, какое из них слушать. От первого становилось спокойно, от второго тревожно. А что было правильно — мужчина не знал.       Стрелки медленно ползли к двум. Ален лежал и смотрел на часы. Перед глазами всё плыло. Ясным оставался лишь бледный циферблат часов, всё остальное заволакивал туман. Такое часто бывает, если смотреть подолгу в одну точку. Тогда не замечаешь ничего, кроме неё, и она кажется наиболее яркой, а всё остальное меркнет и словно бы отодвигается на второй план, в темноту.       Дьюар отвёл глаза. Веки были тяжёлыми, наполненными влагой. Он закрыл лицо руками, тяжело вздохнул.       Скрип раскрываемой двери.       — Я же сказал, что не буду завтракать, — мрачно начал Ален, не отнимая рук от лица.       — Время-то обеденное.       Дьюар вскинул голову, глаза его вспыхнули радостью: Селестен! Юноша был в приподнятом настроении. По лицу, слегка раскрасневшемуся, угадывалось, что он только что с улицы.       — Где вы были, Селестен?       Юноша, по обыкновению, подошёл к окну и распахнул его настежь:       — Это допрос?       Ален слегка смутился:       — Нет, конечно же. Но просто… Вас так долго не было! Я думал, что вы вообще не придёте.       Труавиль тряхнул головой и сел за фортепьяно:       — Ален, вы по-прежнему обо мне так плохо думаете? Если я что-то обещаю, я это делаю.       — Но всё-таки… где вы были?       — В театре. — Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы.       — Давненько я не был в театре, — пробормотал больной.       — Побываете ещё.       — Не утешайте… Лучше скажите, что там идёт?       — Шекспир, — ответил Селестен, — «Гамлет».       — Вы любите театр?       — Очень. Всё это существование не что иное, как игра.       — А весь мир — театр, и люди в нём — актёры?       Труавиль кивнул:       — Возможно. А над всем этим есть режиссёр-постановщик, который дёргает за нити. И люди — всего лишь марионетки с написанной судьбой, которую нельзя изменить. Это только кажется, что сам живёшь, что-то меняешь. Живёшь по сценарию, который был не тобой написан, а кем-то другим, кем-то свыше. И вся жизнь — это только роль, конец у которой определён заранее.       — Комедия или трагедия?       — Всегда только трагедия, ведь в конце сами знаете что.       — Смерть?       Музыкант кивнул, но тут же поспешил сказать:       — Но давайте не будем о мрачном! В жизни встречается и хорошее.       — В этом я с вами согласен, Селестен. Знаете, до последнего времени мне казалось, что чаще встречается плохое. А сейчас я тут на досуге подумал… всё не так уж и плохо.       — Вы поправляетесь, Ален, вы это знаете? — Труавиль бросил играть.       — Физически?       — Духовно. И я этому безумно рад, — похоже, говорил он это вполне искренно. — Теперь дело за малым.       Дьюар слегка помрачнел:       — Не так уж это просто, Селестен.       — Выше нос! — Юноша сверкнул жемчужинками зубов. — Ален, весна уже пришла. Весною всё должно быть хорошо! Не печальтесь, вы меня убиваете вашей меланхолией.       Вообще Алену показалось, что Селестен неестественно весел. Ему подумалось, что, может быть, юноша влюбился в кого-нибудь и был совсем не в театре, как он сказал, а где-нибудь в другом месте — на свидании. Дьюар твёрдо решил это выяснить, пусть даже нарушив данное музыканту обещание не спрашивать его о личной жизни.       — Так вы ходили в театр? — угрюмо переспросил он.       — Я же говорил. — Труавиль снова коснулся клавиш.       — Один? — Ален страшно ревновал и боялся того, что может ответить юноша.       Селестен резко повернулся и пристально, с непонятным выражением лица посмотрел на лежащего:       — Какой странный вопрос! О чём вы, Ален? У вас такой тон… Что вы хотите сказать?       Мужчина, краснея, продолжил:       — Извините, что я снова переступаю черту, но… я хотел спросить. У вас, наверное, есть кто-то… невеста… возлюбленная? Просто интересно… Может, все эти беседы со мной вас отвлекают?       — «Все эти беседы» с вами меня ничуть не отвлекают, — довольно-таки сухо сказал юноша, но тут же в его глазах что-то опять озорно сверкнуло, и он продолжал уже не раздражённо, а несколько лукаво: — Поверьте, мне с вами приятно общаться.       — Но… у вас есть… — начал Ален. — Простите, если…       — То, о чём я вас просил, касается моего прошлого. О настоящем можете спрашивать, не боясь задеть. Есть.       «Это больно», — подумал мужчина, а вслух попросил:       — Расскажите о ней. Вы с ней счастливы?       Труавиль скрестил руки и, глядя куда-то мимо Алена, пожал плечами:       — Рассказать? Я не знаю, что вам рассказать. Она замечательна, но непредсказуема. Она может быть радужной, может быть печальной, может меняться до неузнаваемости. Каждый раз она другая. Её нельзя понять, нельзя разгадать её тайны. Она может дарить надежду, а может довести до безумия. Как бы то ни было, это часть меня… и то, что я чувствую, когда я…       — Не смейте при мне говорить о ней! — Ревность переполнила чашу, и Ален не мог больше сдерживать себя. — Я больше не могу этого слушать! Вы меня каждым словом убиваете! Молчите!       — Ален! — воскликнул поражённый Труавиль. — Что это такое вы говорите?       Дьюар вспыхнул и замолчал. Селестен, пристально глядя на него, сказал:       — В последнее время вы очень странный, Ален. Ведёте себя странно и говорите странные вещи. Вы сами начали этот разговор.       — Я не думал, что мне будет так тяжело… — буркнул Дьюар. — Оставим эту тему. Извините меня.       На губах музыканта появилась улыбка.       — Знаете, что? Похоже, вы меня приревновали.       Ален покраснел ещё больше:       — Нет!       — Похоже, так и есть. Вы слишком ко мне привязались и теперь во всяком, с кем я общаюсь, готовы видеть «соперника», — продолжал Селестен, улыбаясь.       «Соперника? О да!» — подумал Ален.       — И похоже, вам теперь не по себе от моих слов, да? В таком случае я хочу вам кое-что сказать. — Музыкант немного помолчал и продолжил: — Вообще-то я говорил о музыке. А вы поняли всё буквально и соответственно прореагировали. Я вам скажу вот что: ни соперников ни соперниц у вас нет.       Вздох облегчения вырвался из губ Алена. Такого облегчения и такой радости он давно не испытывал.       Юноша опять отвернулся и вновь взялся за полонез. Губы его слегка подрагивали.       — Наши разговоры становятся всё странней и странней, Ален, вам не кажется? Но я вас понимаю. Я сейчас для вас единственная отдушина. И вам страшно, что это может вдруг прерваться. Но я уже вам говорил: не беспокойтесь, пока я вам буду нужен — я останусь здесь, с вами. В этом можете не сомневаться.       Дьюар совершенно успокоился: «Как я мог про него плохо подумать?» — мужчине даже стало стыдно.       — Я ужасно себя вёл, — сказал он наконец. — Я не имел никакого права так себя вести и говорить так.       — Оставим это, — предложил музыкант. — Поговорим о другом.       — О чём?       — О чём вам будет угодно.       — О театре?       — Хорошо. Тем более что мы уже начали эту тему.       — Вы говорили, Селестен, что там идёт «Гамлет»?       Труавиль наклонил голову.       — Вы как думаете, — спросил Ален, — в чём там смысл?       — Какой коварный вопрос! Каждый выбирает то, что ему по вкусу, Ален.       — А наиболее яркий? На ваш взгляд?       Музыкант ненадолго задумался:       — Как насчёт монолога Гамлета?       — Какого именно? Я, признаться, уже не слишком хорошо помню текст. — Дьюар потёр лоб, пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями.       Похоже, Селестен знал всё на свете на память. Он запрокинул подбородок вверх и процитировал первую часть монолога таким голосом, каким актёры читают роли на профессиональной сцене.       — И так далее, — сказал он уже своим голосом. — Дальше, если честно, я не помню. Как вам?       — Да уж, мрачные это идеи, — задумчиво сказал мужчина.       Юноша двусмысленно изогнул бровь:       — «Мрачные»? Что ж поделать? Все вы, люди, смертны.       Дьюар вскинул на него удивлённые глаза. Селестен тоже удивился:       — Почему вы так на меня смотрите? Я разве что-то не так сказал?       — Может, мне только послышалось, — осторожно сказал Ален, — но… отчего-то кажется, что себя вы не причисляете к… Это вздор, конечно, но вы уже не в первый раз говорите нечто подобное.       Труавиль покраснел, потом побледнел, но сказал без запинки:       — Вы будете смеяться, но я уже в который раз оговорился. Смешно сказать, я путаю эти два слова: «вы» и «мы». Я так и не научился их правильно произносить. Во всём французском языке это единственное, что мне никак не даётся.       — Так вы что, не француз? — удивился Дьюар.       — Пожалуй, нет. Не спрашивайте меня об этом, Ален, хорошо?       — Хорошо. Просто… вы бы мне не сказали, я бы никогда не подумал, что вы не из Франции. Без акцента говорите. Вы много языков знаете?       — Достаточно, — уклончиво, как показалось мужчине, ответил Селестен. — Но это не важно. Вернёмся к Шекспиру?       — Вернёмся. Уснуть и умереть — разве это не одно и то же?       — С какой стороны посмотреть. Если честно, я не знаю.       — Это страшно. Этого не хочется…       По коже мужчины пробежал холодок.       — Разве вам никогда не хотелось умереть, Ален? — Юноша сделал ударение на слове «никогда».       — Хотелось. Особенно в первые дни после… несчастного случая. — Дьюар поморщился. — Временами, наверное, каждый хочет. Но это приходит и уходит. Сейчас мне совсем не хочется умирать.       — Это хорошо. Вас там ещё не ждут, уверен.       — А вам, Селестен, это чувство знакомо? Вы хотели умереть? — полюбопытствовал Ален.       Губы юноши дрогнули, но не в улыбке, а в гримасе боли, и на лице его появилось одно из тех странных выражений, которые приводили больного в недоумение, поскольку такие странные вспышки печали были — казались, по крайней мере, — беспочвенными.       — Вы знаете, Ален, мне безумно хочется умереть, — приглушённо сказал Труавиль.       — Но почему? Неужели в вашей жизни что-то не так? — Мужчина был поражён его откровенностью.       — Не берите в голову. — Музыкант тут же пришёл в себя и, как это обычно бывало, отгородился. — Вы сами только что сказали, что каждый временами хочет со всем покончить. В жизни редко случается так, как хочется. Временами это угнетает и заставляет думать о смерти. Что в этом необычного? Главное знаете, что?       — Что?       — Вовремя остановиться и попробовать отыскать в самом безысходном положении что-то такое, ради чего стоит остаться жить, а не безвольно следовать за смертью.       — Хорошо сказано. Вы всё время правы, Селестен. Научите меня думать так же? — попросил Ален.       — К чему? Вы не хуже меня разбираетесь в жизни.       — Но и не лучше. Мне ведь уже 26, а вам… Вы ещё очень молоды, но вашего опыта хватило бы нам обоим и ещё осталось бы. Научите меня учиться этой жизни!       — Только то, чему вы сами учитесь, имеет ценность, Ален. — Юноша откинул с лица упавшие ему на лоб золотистые от солнца из окна пряди. — Пока вы сами что-то не прочувствуете, вы не поймёте, насколько это важно. Поэтому я вас ничему учить не собираюсь. Если уж вам так хочется, сами извлекайте что-нибудь для себя из наших бесед.       — Вообще-то я так и делаю, но многое остаётся непонятым.       — Со временем всё станет на свои места, и вы поймёте то, чего не понимаете в данное время, Ален.       — Звучит интригующе. — Ален улыбнулся.       Селестен посмотрел на часы:       — Может, раз уж вы не завтракали, так хоть пообедаете? По-моему, нет причин объявлять голодовку.       — Совершенно верно. Вы не составите мне компанию? — Дьюар знал, что музыкант откажется, но всё-таки спросил.       — Не хочется разочаровывать вас отказом, но мне всё же придётся это сделать, — сказал юноша и, кажется, вполне искренне расстроился. — У меня тут кое-какие дела, которые я не могу отложить. Может быть, как-нибудь в другой раз?       — Наверное. А вы зайдёте ко мне вечером, Селестен?       — Непременно. Тем более что вам не придётся ждать слишком долго, Ален: уже четыре часа. Пойду скажу мадам Кристи, чтобы она несла вам обед. — Юноша поднялся, но, прежде чем выйти, обернулся, и лицо его окрасилось улыбкой. — А вы ведите себя хорошо, Ален, и поменьше дурных мыслей.       Дверь за ним затворилась.       Дьюар чувствовал себя вполне счастливым по нескольким причинам. Во-первых, Труавиль принадлежал только ему и никому больше. Ни соперников ни соперниц у него не было, и мужчина чувствовал, что и не будет. А во-вторых, он чувствовал, что Селестен что-то всё-таки к нему испытывает. Не на голой почве возникли у Алена такие мысли. Что иначе означают эти улыбки? Сегодня юноша был веселее обычного… и глядел немного иначе. Может быть, Алену это только казалось, и он видел только то, что хотел видеть?       Сейчас его уже не тревожило, что чувства, им испытываемые, были явно не дружеские. После сегодняшней встряски и внезапно нахлынувшей ревности мужчина понял, что для него важно, что для него имеет значение, что ценно… Ценна и значима сама жизнь, неважно, что в этих четырёх стенах и прикованный к кровати. Ведь он живёт, дышит, чувствует и — да! да! — любит. Может, и в самом деле всё ещё впереди?       Есть ещё надежда, что всё может измениться. Она умело подпитывается словами Селестена, который их ненароком роняет в поток других слов. Алену удалось их выловить, и теперь, развешав эти жемчужины на воображаемой нити перед глазами, мужчина ими любовался и перебирал их с тем же удовольствием, что дети морские камушки.       Жить, и вправду, стоило.