Cтрасти по Казимиру

                    В машине Тимур принялся рассказывать о какой-то Гертруде Ивановне — богемной старушенции, знатоке русского авангарда, искусствоведе и коллекционерше, основательнице музея в доме Матюшина. О том, что он уже поговорил с ней, о том, что она просто-напросто не поверила в существование папки с неизвестными эскизами к «Победе над Cолнцем». Илья не особо слушал, сумбур в голове и какой-то шум падающих камней мешал сосредоточиться. Да ещё и Казимир дрожит у него на груди, крутит головой, медленно подбирается выше и выше. Похоже, разодрал футболку… Илья уверял себя, что эта кошачья дрожь-паника вызвана страхом перед улицей, перед незнакомым кожаным нутром машины, ведь Казимир — домашний кот, негулящий…       А Тимур гнал машину по улицам и проулкам как сумасшедший. Должно быть, опасался, что Илья передумает, что это царапающееся существо на его груди как-то уговорит его вернуться. Ехать нужно было на окраину города, туда, где вонючие хрущёвки соседствовали с новенькими, ипотечными, но и такими же безликими высотками спального района. И улицы были за Тимура — ни одной пробки на дороге, ни одной еле передвигающейся уборочной машины, только зелёная улица и безлюдные пешеходники. Время от времени Тимур ободряюще пожимал предплечье Ильи или касался шеи, чуть ниже уха. Того это действительно укрепляло и внушало уверенность и предвкушение счастья. А, как известно, предвкушение счастья самый сильный мотиватор — и самый глупый…       Младшая сестра Илюхиной приятельницы — Манька или, как её называла Варвара, Манон. В отличие от сестры Манька была стройной и привлекательной, хотя красота уже поистаскалась, алкогольно припухла местами, полиняла от нездоровой пищи и дешёвой обильной косметики. По профессии Манька была никем: розовая мечта детства быть примой-балериной сорвалась ещё на старте, так как в общем-то небесталанная девочка уже в балетной школе проявила нетерпимость к боли и нудным плие, повышенное чувство собственного достоинства по отношению к грубости педагогов, а позже ещё и слабость на передок. Разочарование «сценой», как томно выражалась Манон, низринуло её на дно богемной жизни. На самом деле ни сцены, ни богемной жизни она не видала, с миром искусства её связывало только родство с успешной сестрой. Варвара всегда радушно помогала ей, жалела, лечила, верила в неё. И Манька этим откровенно пользовалась: нигде не работала, пила под личиной депрессии, истерично влюблялась и потом дралась со своими сожителями, подворовывала в гипермаркетах, влезала во всевозможные кредиты и сомнительные артпроекты…       «Рендж ровер» Тимура еле втиснулся на площадку около Манькиного дома. Местный алкаш пробудился от такого железного дива и загипнотизированно уставился на машину. Тимур притянул к себе Илью и поцеловал в губы, как обозначил:       — Давай недолго!       — Хорошо.       Казимир вытащил голову из тёплого нутра, из ворота хозяйской куртки, и холодный воздух поразил его своей агрессивностью, но кислород спасал, так как к облезлому дому цвета детской неожиданности прислонились десятки чёрных мешков с мусором. Здесь явно была антропогенная катастрофа локального характера — сломан мусоропровод. Казимиру не нравилось в этом новом месте, он засунул голову назад, в тепло и в запах хозяина. А Илья решительно направился в дом.       Манон встретила его при полном параде — в атласном халате леопардовой расцветки, поверх которого красовались розовые бусики с пёрышками, с какой-то выцветшей чалмой на голове и с кроваво-красными губами на бледном лице.       — И где же наш котик-котейка, серенькая шейка! — засюсюкала Манька, она выпустила красные загибающиеся когти, чтобы отскрести кота от Ильи. Но Казимир решил сопротивляться, и бог с ними, с этими уродскими ногтями — двухнедельной гелевой гордостью незнакомой дамы. Кот вцепился в футболку Ильи; жаль, что нельзя удержаться за сердце… Он всеми силами пытался не отделиться от того, кого любит и кто, безусловно, любит его. Чужие мокрые руки сжали его рёбра, но он тянулся и тянулся, не понимая, зачем ему надо быть у этой неприятной женщины. — Иди сюда, мой пусик! Сладкий котик! Мы уедем на дачку, там будет раздольно и весело! Самое то для животинки!       Илья отцепил коготки от своей футболки. Он по-прежнему не смотрел в круглые, испуганные глаза своего кота. Он деловито достал из кармана кошелёк, вытащил три бумажки и протянул Маньке:       — Это на корм. Казимир ест и нормальную пищу: супчик, рыбу, молоко пьёт…       — Разберё-о-о-мся! Только уж ты, Илюша, приходи нас попроведовать! Когда в следующий раз придёшь? — и сразу было понятно, что Манька спрашивает о деньгах.       — Ну… ты звони, если что… Я пока буду занят… Может, через недели три…       — Хорошо! — Манька убрала деньги в карман халата и поудобнее перехватила брыкающегося кота. — Нехилая машинка у твоего покровителя! — она мерзенько усмехнулась. — Чо уж мистер Икс не нашёл комнатки для котейки? Ну… ну… Казимир, успокойся! Я тебе молочка налью-у-у…       Илья наконец посмотрел на Казимира. И даже погладил его, но Казимир поймал руку хозяина, обхватил лапами, и Илья побежал… Только в дверях, почти не оборачиваясь, сказал:       — Не обижай его. Моего Казимира…       В машине он уставился в окно, вернее на какую-то точку на стекле. Пропустил пару вопросов от Тимура, принялся чихать, защипало в глазах, да ещё и дождь опять подгонял уныния…       — Илья! Посмотри на меня! — Тимур даже остановил свой могучий «рендж ровер». — Теперь ты со мной. Ты мне нужен. И я хочу тебя.       Тимур умел уговаривать… одним касанием, одним взглядом, одним беззвучным движением губ: «Веришь мне?» И Илья верил, он был вновь счастлив в этот момент…       …В этот момент привычный мир Казимира начал рушиться, оглушая треском стен, ещё недавно казавшихся прочными, и звоном бьющегося стекла. В ушах шумела кровь, или это он сам шипел на всё враждебное, обступившее его кругом. Кот отчаянно отбивался от цепких объятий Манон, и как только Илья скрылся из виду, та сбросила его себе под ноги. Казимир рванул в незнакомую прихожую, слепо ища выход в тупиках пыльных углов, перескакивая через залежи обуви, протекая под низкой старой тумбочкой, и, не найдя дороги вслед хозяину, замер, распластавшись на грязном коврике. Голос неприятной женщины пробивался сквозь шум паники в кошачьей голове, но Казимир не прислушивался к её фальшивым интонациям, он только видел, как к нему снова потянулись чужие красные когти, и сиганул прочь, уже вглубь квартиры.       На следующие несколько дней его домом стала пыльная щель между стеной и спинкой дивана. Он лежал там, тревожно подобрав лапы под себя, и восстанавливал силы, потерянные в неожиданном и сокрушительном бою с его новой реальностью. Манон честно несколько раз пыталась выманить кота из его укрытия, присаживалась на корточки и угрожала то куском дурнопахнущей чесночной колбасы, то щепкой куриного мяса, тот только пятился в темноту укрытия, и она сдалась, выматерила новую обузу и успокоилась тем, что придвинула к дивану плошку с водой и насыпала рядом горку сухого корма прямо на пол.       Последнее, о чём думал Казимир в это время, — о еде и воде. Все функции его организма словно замедлились, он впал в анабиоз и только дышал поверхностно и часто. Единственное, чего он на самом деле хотел, — это вцепиться в одежду своего человека, проползти весь недавний путь обратно под его курткой и уткнуться в горячую шею, пахнущую родным и безопасным, увидеть его нежно-золотое свечение…       Но Казимир ничего не чувствовал. Он был настолько ошеломлён и выбит из колеи, что потерял способность управлять невидимым светом, он не чувствовал хозяина и не мог залатать прорехи даже в собственной растрёпанной ауре. Кот без конца вспоминал руки своего человека, его горячее дыхание у себя на лбу, то, как это дыхание стал красть у него появившийся из ниоткуда враг, и укреплялся в мысли о том, что всему виной этот сияющий человеческий демон. Никогда бы его человек не отдал родное сердце в когтистые лапы, никогда не стал бы прятать глаза, разрывая нити, что связывали их столько времени, никогда не забыл бы, как Казимир обнимал его шёлковой лапой, отводя обиды и разочарования. Он не должен был так поступить, он не мог… Разве поступают так с теми, кого любят? С теми, кто любит и живёт ради этого? Казимир искал объяснения случившемуся, он не знал, какие тому причины могут быть в мире людей: аллергия, новый любовник, переезд на другую планету, — ничего из этого не было достаточным основанием разбивать преданное сердце. В мире Казимира был единственный человек, который его любит, и чужой яркий свет, окутавший его, заставивший не быть собой, поступать странно и неестественно. Коту не нужно было оправдывать своего человека, и обвинить его было не в чем.       Напротив, Казимир всё сильнее укреплялся в мысли, что его человека нужно спасать, что он единственный, кто может, кто обязан спасти, что в этом его, Казимирово, предназначение…       ...Предназначение комнаты, которую отдал Илье хозяин «простенького» особняка с претензией на шехтелевский модерн, осталось для гостя загадкой: ни одного шкафа, ни одного стола, только круглая кровать посередине, лёжа на которой он чувствовал себя вишенкой на торте. Желанной и сладкой вишенкой. Настолько, что на несколько дней эта круглая кровать стала его домом. На ней он расслабленно лежал, ошалелый от самого внимательного, изобретательного, сильного и властного любовника, что он знал. Тимур приносил на круглую кровать еду и вино, поэтому к упоению телом добавлялось постоянное опьянение и какое-то сладостное беспамятство. Конечно, здесь он проваливался в сны: беспокойные и душные или игривые и светлые. На кровати он просто лежал, улыбаясь и не желая думать о том, что преступно не работать, о том, чем же он заслужил такое счастье, о том, что где-то за пределами этой комнаты есть другая жизнь и проблемы. Он даже не исследовал весь дом, хотя Тимур вовсе не препятствовал этому, наоборот, уезжая в офис, он шептал в ухо: «Не скучай без меня, в подвале есть вино, в гостиной плазма, там же библиотека, в пристрое бассейн, а на мансарде я собрал твой комп… С Бегичем не связывайся, он немой и совсем не эстет…»       Бегич — уже немолодой охранник, садовник, домоуправитель. Он жил в маленьком флигеле, почти будке, рядом с воротами. Вида он был угрожающего: совершенно лыс, по-восточному смугл, кривоног, узкоглаз, правое ухо уродливо рассечено и деформировано, во рту железные резцы, нос кривой. Несмотря на очевидный тюремный мачизм, Бегич передвигался мягко, скользко и как-то услужливо, в отсутствие хозяина стриг газон и кустарники, ел исключительно халяльную пищу. Илья видел Бегича только издалека, он даже не знал, «Бегич» — это фамилия, имя или кличка. Наблюдая из окна своей комнаты за этим верным темником повелителя Орлиных гор и круглой кровати, Илья даже подумал использовать его образ в работе над иллюстрациями к миру Калевана — например, сделать Бегича главой войска цурани… Но эта мысль была оставлена на потом, на другое время… А пока — только мир круглой кровати.       Илье казалось, что Тимур не оставлял его надолго, так много он спал. А вечером его небожитель был рядом, и время неслось стремительно и удивлённо, складывая минуты счастья в неровные столбики на весах судьбы. Он весело слушал истории разных богемных личностей, рассказывал сам какие-то сюжеты, смело целовал, целостно отдавался, вновь пил вино. Потребовал итальянский карандаш и бумагу, начал писать Тимура — обнажённого и царственного, лукаво смотрящего с эскиза угольным взглядом. И всё это было счастье — и физическое, и духовное. Мысль о том, что у счастья есть предел, посещала его только тогда, когда Тимур, уставший от любви и разговоров, засыпал, а это только глубоко за полночь…       …Только глубоко за полночь, когда стихали возгласы и звон посуды, Казимир выбирался из своей норы и прохаживался по квартире. Типовые человеческие жилища похожи друг на друга, как бетонные соты, но для кота всё здесь было совсем иначе. Немного придя в себя, он снова начал ощущать окружающий мир по-своему. Пространство заполнялось клубами чужой энергии, они сплетались и перемешивались, гостей тут бывало много. Теперь Казимир был окружён множеством резких непривычных запахов, происхождения которых он не знал и оттого пугался их. Он то и дело замирал, вытягивал шею и опасливо принюхивался. Труднее всего было не обращать внимания на едкий табачный перегар, перебивавший всё остальное, он пробирался в ноздри, пропитывал густую бархатную шкуру, заставлял кота намываться снова и снова, но избавиться от него было невозможно. На кухне ершилась окурками переполненная с вечера пепельница, а потускневшие ковры — пережитки совдеповской роскоши, что с прошлого века были развешены по стенам, — пропитались терпкой сигаретной затхлостью на целый век вперёд. Открывать окна было не по погоде, и Манон, склонная к декадентским эффектам в убогом антураже, оставляла по всей квартире куриться душные индийские благовония. От них у Казимира начинали слезиться глаза, а нос окончательно отказывался работать.       Кот усаживался на подоконник, там, где дуло с улицы в щель перекошенной рамы, и подолгу смотрел в темноту за окном. Он следил за каплями на стекле, в которых мерцали огни ночных фонарей, за тем, как ветер треплет почти облысевшие ветки, как бегут мимо редкие неприкаянные человечки… Казимир клал лапу на холодное стекло и сидел так, не двигаясь, до тех пор, пока не начинало светать. Небо затягивалось грязным разбавленным молоком, фонари гасли, и внизу среди деревьев появлялись первые утренние собаки со своими хозяевами — это напоминало коту его созерцательные развлечения в собственном доме, только теперь чужие фигурки не интересовали его, он был занят лишь одним — с тревогой и надеждой вглядывался в каждого, кто появлялся во дворе, в их разноцветные, ровные и рваные, уверенные и блёклые свечения…       Он ждал, что его человек придёт за ним, обнимет и заберёт. Неважно куда, главное — с собой. Посадит под куртку, где пахнет свежо и сладко, потреплет уши, горячо подует в шерстяной лоб, и они больше никогда не станут сюда возвращаться. Нужно было только подождать ещё немного — и Илья вернётся, вот только освободится от чар своего демона. Казимир теперь видел, как тонкая, но явная световая полоска тянулась за дома, за деревья и таяла где-то вдалеке, она вела к его человеку. И был этот свет ровным и золотым, разгораясь всё ярче, и Казимир успокаивался: значит, всё в порядке, значит, хозяин доволен, значит, надо только подождать. Когда ближе к полудню в квартире медленно просыпалась жизнь, щедро сдобренная похмельной истомой, кот стряхивал с себя оцепенение медитации, потягивался, неслышно спрыгивал с подоконника и затекал в своё укрытие за диван, чтобы ждать ещё один день…       …Ещё один день начался для Ильи неожиданно: Тимур был рядом. Видимо, воскресенье или суббота. Его повелитель крепко спал, скинув подушку на пол и подложив под голову руку. Илья любовался: даже во сне его Тимур был уверенным и сильным. Как будто выписан романтическим прерафаэлитом спящий Ланселот — брови дугой, прямой нос, чеканный подбородок, высокие скулы, красивая длинная шея. К стене прислонён угольный набросок, уже не первый. Там тоже Тимур и тоже лежит, причём в такой же позе. Удивительно… Илья осторожно встал с кровати и как есть, голый, стал дописывать своего любимого на бумаге таким, каким он видел его сейчас. Растушевал пальцем напряжённые мышцы, успокоил линию губ, наложил светлые тени на глаза, обуздал кудри… Теперь Тимур действительно спит на рисунке, и художник был доволен. Он решил разбудить своего натурщика так, как в предыдущие дни тот его будил сам. Для этого нужно спуститься вниз и найти вина.       Не найдя своей одежды, Илья тихонько выскользнул из комнаты обнажённым. Дом казался ему слишком большим, слишком модным, слишком чужим. «Неужели когда-нибудь я буду считать его своим? — подумалось голому гостю. — И меня не будут удивлять эти гладкие оливковые стены, стеклянная мебель и странной формы люстра, сделанная из гранёных стаканов. И ни одной картины, хотя в этом доме их много…» Илья уже был в этом доме и видел комнату, в которой стены заполнены работами Рождественского, Фалька, Криммера, Рыбченкова, два эмигрантских эскиза Шагала и, конечно, супрематизм Родченко и Малевича. Квадратов, кругов и крестов немного, в основном кубофутуризм, примитив. Но зато бессюжетному искусству — почётное место! Для картин своё жильё, для людей — своё, отдельное.       Илья спустился вниз, где была кухня. Там чёрная стена, где мелом было что-то написано на неизвестном языке и во весь рост нарисованный солдат Швейк с трубкой и пивной кружкой. В центре гигантский стол с варочной поверхностью, как будто Тимур был поваром-кондитером. Но он не был таковым. На столе лишь подсохшая буженина на толстой дубовой доске и початая бутылка вина — креплёная марсала. Илья взял два чистых бокала, плеснул терпкой медовой марсалы и решил, что нужно найти и что-то перекусить, хотя бы бутерброд сделать или фрукт какой-нибудь найти. Заглянул в космического вида холодильник и уже было захлопнул его, взяв два банана, но заметил коробочку, которая явно здесь была неуместной. Лекарство. Написано по-английски. И пусть даже мало-мальски он спик инглиш, тут явно олатинизированная абракадабра. Понятно только «only by prescription» — только по рецепту врача, стало быть. И «store in a cool place» — вот он и хранит в холодильнике. Илья вспомнил, как его бабушка — истовая ленинградка, коммунистка, дитя блокады и экспериментов над народом — хранила в холодильнике все свои лекарства. Как в допотопном «ЗИЛе» специфически пахло валокордином и котлеты по-киевски из буфета пропитывались этим медицинским духом. Кто пьёт эти лекарства? Неужели Тимур? На сердце жалостливо заскребло. Илья решил, что необходимо осторожно разузнать так, чтобы быть полезным.       Тимур тихонько вздрогнул от касания холодным очищенным бананом по щеке и сразу же улыбнулся, но глаза не открывал. Поэтому Илья лёгким касанием провёл бананом по шее, по груди, вокруг тёмных сосков и обратно к подбородку, к губам. Надавил ароматным банановым стволом на губы, и притворщик обхватил упругую мякоть, издал пошлый звук и начал сосать. Такой он, повелитель Орлиных гор — то неприступный работодатель, то циничный оценщик творчества, то порывистый любовник, то милый мальчишка, готовый поддержать лёгкие шалости.       — Я принёс вина, — прошептал Илья.       — Мы будем пьяными с утра? — ответил Тимур.       — А ты собрался куда-то ехать?       — Нет. Я буду с тобой.       — Значит, можно выпить по бокалу марсалы.       — Хм… Мы же потом опять уснём. А у меня на тебя иные планы, — Тимур вдруг обхватил Илью за шею, повалил на спину, навалился сверху, банан был безжалостно раздавлен двумя телами. — И я намерен их выполнить и перевыполнить! Буду тебя терзать и поедать!       — Терзай. — И Илья сладко и счастливо закрыл глаза.       Бурный секс всё-таки перемежался с распитием марсалы. Тимур даже принёс ещё одну бутылку — правда, половину этого сицилийского алкогольного нектара они вылили на пол в порыве страсти и даже не заметили, как на полу появилась винная лужа… И Илья как-то позабыл выведать, что за лекарства хранятся в холодильнике. Виной всему губы и руки Тимура и винные пары…       ...Винные пары Казимир переносил даже хуже, чем табачные. Ещё и потому, что возлияния тут каждый раз заканчивались громкими, неприятными кошачьему уху воплями — то были и песни, и ругань, и плач, в который неизменно всё перерастало. Кот мог наблюдать за жизнью через пыльный просвет между полом и диваном, всё, что он видел, было не выше плинтуса. Но и здесь, на самом дне комнаты, хватало действующих лиц, точнее ног, которые почти ежевечерне разыгрывали для Казимира один и тот же спектакль с небольшими импровизациями. Ножки старого стола, массивные, как балясины, и неподвижные, всегда оставались центром мизансцены. Востроногое сборище разносортных стульев и табуреток двигалось и гремело всегда неподалёку, а вокруг них ночи напролёт толпились человеческие ноги, уходили и возвращались, основательно опирались и легонько касались пола, гремели чем-то выше на столе. Все они имели свои характеры, и Казимир быстро научился различать их. Многие были завсегдатаями здешних сборищ, они вваливались вальяжно и шумно, их приветствовали громкие довольные возгласы и некрасивый смех. Удары по столу и звон становились громче, звуки и голоса сливались в сплошной гомонящий фон.       Кот прикрывал глаза. Он без труда научился распознавать по слуху семенящую походку Манон; её ступни, нарочито вывернутые в подобие третьей позиции, были обуты в каблукастые домашние тапочки, выбивавшие дробь на истёртом паркете. Иногда покорные табуретки летели в стороны, а крупные тяжёлые ноги в неопрятных носках пускались в недолгое плясовое путешествие. Коту эти переступы и прыжки казались из-под дивана бессмысленными и угрожающими, особенно потому, что вопли тотчас становились совсем уже невыносимыми. Иногда ноги заплетались и поскальзывались на паркете, тогда Казимир мог видеть и целого человека — обычно, краснолицый и распаренный, он валился на пол, увлекая за собой мебель и звонкие стаканы, начинал хвататься за воздух, как перевёрнутый жук, и разливал вокруг алкогольные миазмы. Красная креплёная лужа угрожающе растекалась, метила ручейком под диван, кот морщил нос, подёргивал вибриссами и злорадно предвкушал развитие событий. Он заранее чувствовал, как за дверью появлялись другие люди, потом в прихожей долго и нервно рвался на части электрический соловей, предвещая конец попойки, потом снова топот Манон, холодный сквозняк и очередная порция ругательств.       Время слилось для Казимира в непрерывную череду ночных оконных дежурств и дневных пряток. Но в этот раз что-то шло не по сценарию. Накануне ругаться начали рано, не дожидаясь глубокой ночи, и теперь чуть свет каблучки Манон уже сновали по квартире во всех направлениях, вколачивая в паркет раздражение. Пространство искрило нервозной суетой, из прихожей тянуло стылым уличным воздухом, несколько раз хлопала дверь. Казимир видел, как валятся на пол вещи, как они подлетают вверх и снова падают. Видел он и несколько больших дорожных сумок — дома бы он непременно их обследовал и свил гнездо в самой удобной, — но те наполнялись и без помощи кота, раздувались от разноцветного тряпья, а тот сидел тихо и не показывал носа. Казимир видел, как давешний неудачник-танцор прошлёпал в центр комнаты прямо в грязных уличных ботинках, Манон разразилась серией ругательств, но засеменила ещё чаще.       Одна за одной стали исчезать чёрные сумки, кот еле успевал следить за калейдоскопом событий во внедиванном пространстве, как вдруг со стороны входа в его пещеру замаячили и настойчиво потянулись к нему когтистые руки. Казимир попятился, Манон истово закискискала. Казимир уже упёрся спиной в дальнюю стену и встал свечкой, а Манон подбиралась всё ближе, отодвигая диван бедром. Казимир решил не сдаваться, Манон тоже не отступала, интонации её сменились с просящих на требовательно раздражённые. Казимир зашипел, дамочка зарычала. Неожиданно сверху кота накрыло чёрным пластиковым пакетом, и крупные мужские руки схватили его поперёк туловища. На секунду Казимиру показалось, что он ослеп, а чужие прикосновения сразу стали сильнее и бесцеремоннее. Кот сопротивлялся самозабвенно, вспарывал полиэтилен и кожу, как отчаянный ассасин. Но тяжёлая рука схватила его за загривок и, скинув прорезанную черноту пакета, тут же окунула в тесную и неподвижную черноту сумки на молнии. Казимир не мог больше ни двигаться, ни дышать, он только с ужасом пытался понять, что происходит по ту сторону реальности. Его несли, потом перестали, потом снова несли, вокруг всё хлопало и рычало, сперва было холодно, потом нестерпимо жарко, пару раз молния, что удерживала его, распластанного на вещах, раскрывалась и странный свет ослеплял в образовавшуюся щель. Казимир даже слышал где-то голос Манон, но пугался так, что пятился обратно в глубину своего плена. Ужас пробрался в большую дорожную сумку и в сердце серого кота. От этого ужаса или недостатка кислорода Казимир почти терял сознание. Всё закончилось внезапно. Уже к вечеру...       ...Уже к вечеру был готов ещё один портрет Тимура. В этот раз Илья изобразил сидящим в кресле, как на троне, подобно повелителю Орлиных гор достопамятному Ашен-Шугару, только без фэнтезийного костюма. Вместо дракона — драпировка одеяла, вместо головы королевы эльфов на копьё нанизана голова, удивительно похожая на самого Илью.       — Та-а-ак, узнаю картинку, — весело протянул Тимур. — Только вот почему тут твоя головушка на копье? Что за фальшивый символизм?       — Значит, ты понял тогда, что этого персонажа я с тебя срисовывал? — улыбнулся в ответ Илья.       — Конечно понял. Я и заинтересовался тобой после того, как мне из редакторского отдела принесли эту иллюстрацию, захотел с тобой встретиться. Непонятно только, как ты нарисовал персонажа, такого похожего на меня, не с натуры? Или это совпадение?       — Я видел тебя однажды в коридорах вашего центра. И сразу же подумал, что хотел бы взять твой образ для иллюстраций. Нашёл фотографии в Интернете и накалякал.       — Ты меня увидел таким беспощадным и вероломным?       — Н-н-не знаю… Но твоя внешность такая царственная и такая подходящая…       — Ты не ответил на вопрос — зачем свою голову нарисовал на копьё?       — Считай, что это признание: потерял я голову.       — Иди ко мне, безголовый ты мой, — Тимур откинул одеяло, совсем оголяясь, игриво подёргал бровями, — голову нанизывать на копьё мне как-то не хочется, а вот что другое…       Наверное, Илья никогда так самозабвенно и долго не занимался сексом, как в эту неделю. Он даже иногда ловил себя на ленивой мысли о том, что он превращается в похотливое животное, в красноглазого кролика, которому всегда мало. Но мысль отгонял, принимаясь за очередной портрет своего любовника. Признавал свою зависимость и старался не мечтать о большем, чтобы не испугать судьбу. Подспудно он понимал, что такое безудержное счастье не может продолжаться долго.       Утреннее впрыскивание алкоголя обусловило очередной сонный день. Только около шести вечера Илья пробудился от холода, так как одеяло улетело на пол, а окно было приоткрыто, впуская неумолимый ноябрьский холод. Продрогший Илья на цыпочках подбежал к окну, чтобы захлопнуть коварную щель. Но не захлопнул. Он увидел, как Бегич открывает ворота и в небольшой двор дома, освещённый ажурными фонарями, въезжает грязная, простывшая «тойота». К ней выбегает Тимур, уже одетый не по-домашнему. Он учтиво открывает дверь и помогает выйти пожилой даме. Такую, пожалуй, трудно назвать старухой. Тонкие ножки обтягивают брюки клёш, на сухих плечах латексная красная куртка с богатым мехом, на голове шариком-одуванчиком уложенные редкие волосы, на сморщенном лице красуются тяжёлые квадратные тёмные очки. Дама опиралась на палочку, хотя и была на высоких каблуках.       Тимур что-то говорил, но было не слышно, что именно. Несколько раз приложился губами к руке. Очевидно, дама была важной особой. Она плотоядно улыбнулась, предъявляя белоснежный фарфор, который только подчёркивал её старость, и крикнула в машину:       — Вольдемар!       Со стороны водителя вывалился молодой человек, чуть пухлый, с удивительно смазливым, кукольным лицом чебурашки, но с приличными ушами и набриолиненной чёлкой. Он суетливо открыл багажник и вытащил оттуда зелёную папку. Илья, невольный зритель галёрки, непроизвольно открыл рот. Он бы узнал эту папку из тысячи. Потрёпанный сгиб, синие завязки и выпуклые буквы «ИЛиЯ Комакадемии, Ленинград».       Трое прошли в дом. Бегич закрыл ворота и по-хозяйски оглядел двор. Скривился от вида грязной «тойоты», как будто от наследившего гостя. Охранник вдруг увидел человека в окне третьего этажа. Того самого, сопляка с хвостиком на башке, который оккупировал ту комнату для утех хозяина. И Бегич чутьём охотника уловил, что этот голый парень в окне увидел то, что не должен был увидеть. Может, предупредить хозяина?