Cтрасти по Казимиру

                    Обычно своего питомца Тимур кормил сам. Мастерил толстые сэндвичи, мыл фрукты, нарезал кубиками сыр с пряностями, открывал какую-нибудь бутылку с алкоголем, заряжая его снотворным из личных соображений гуманизма. Приносил с утра сам, старался пораньше, пока питомец ещё спит: новых сцен ненависти Тимур не хотел, из-за них у него начиналась мигрень и на весь день портилось настроение. А тратить жизнь на плохое настроение — слишком расточительно. Илья вина не пил, предпочитал бодрствовать и изводить себя упрёками, лёжа лицом в потолок. А ещё Илья чувствовал, что у Тимура что-то не ладится, по-другому объяснить его долгий арест он не мог; если бы документы на Малевича были выправлены, то его бы сразу выперли бы под зад. Причём не исключено, что выперли бы так, что ему бы пришлось не о Малевиче думать, а о себе.       Илья очень жалел, что не обзавёлся сонмом друзей, что только с Варькой Малышкиной сохранил близкие отношения. От остальных он дистанцировался, или дистанцировались от него. Лучший друг уехал в Канаду, редких любовников он не допускал до своей жизни, а с большинством знакомых поддерживал либо деловые, либо вялотекущие контакты. Никто его не потеряет. Только Казимир. Но мысли о коте были невыносимыми. Илья тогда чувствовал себя не только преданным, но и предателем. Он уже дал себе зарок, что как только вырвется, то сразу поедет к Манон, заберёт своего друга. Казимир, конечно, будет долго обижаться, фыркать, зыркать зло, но Илья вернёт его мурчание и доверие.       Однажды утром еду в комнату принёс не Тимур, а Бегич. Илья этому удивился. Он всегда слышал, как утром открывалась дверь и Тимур, объятый лживым ароматом согретого солнцем дерева, гвоздикой и итальянским апельсином — запахом какого-то модного парфюма, тихонько входил, ставил на маленький подоконник подносик с едой, убеждался, что вино не тронуто, подбирался к «спящему» Илье, зачем-то всматривался в его лицо, а потом так же неслышно уходил и звякал дверным замком. В этот раз всё не так. Бегич прямолинеен, ему ни к чему осторожность и мягкость, он просто зашёл, звякнул посудой, хмыкнул, увидев, что бутылка вина полная, всё равно поставил рядом ещё одну и, шаркая по полу, удалился, хлопнув дверью. Илья весь день простоял у оконца, он понял, что Тимур уехал: «рендж ровера» нет, Бегич отобедал, приложившись к водочке, что бывает с ним только в отсутствии дел и хозяина, никто не появлялся во дворе, только стерильно белый снег побывал с утра, но и тот к вечеру исчез, наследив серой кашей.       Илья почти не спал этой ночью, прислушивался: не приехал ли хищник? И мглистым утром с удовольствием увидел, что «рендж ровера» нет. Не вернулся. Илья никогда не был героем, прошибающим лбом чужие носы, перелетающим махом высокие ограды, носящим кастеты и лихо гоняющим на незнакомых тачках. Он был обычным человеком, не Вин Дизель, не боец. Но, видимо, хотя бы раз в жизни приходится скинуть с себя миролюбие и попробовать вкус агрессии. Илья решил, что этот раз настал. Пока в доме двое, он не выберется отсюда, а сейчас только Бегич, можно рискнуть.       Он увидел, как Бегич, позёвывая, прошёлся по двору, как понёс корытце с кормом для Хэнка, собаки, что жила в загончике, рядом с воротами. Пёс был очень умным, немецкая овчарка, не пустолайка какая-нибудь, настоящий цербер, признающий только руки Бегича. На Хэнка можно было оставить дом, надёжен и грозен. Илья наблюдал, как Бегич потрепал Хэнка за шкуру, посидел рядом с ним на корточках, пока пёс занимался едой. Прямо любовь… Илья подумал, что, должно быть, Хэнк — это вся семья Бегича; к Тимуру охранник относился без обожания, возможно, даже с лёгким презрением к излишней для мужчины красоте и уж тем более не одобрял парня в комнате для утех. Но молчал. Срабатывал кодекс самурая в отношении своего дайме. А вот Хэнку Бегич что-то говорил, что-то с настоящей товарищеской простотой и маскулинной нежностью.       Потом Бегич запер пса в загончике, пошёл в дом кормить хозяйского питомца. У Ильи застучало сердце. Сейчас или никогда. Он свернул одеяло так, чтобы было не сразу понятно, что на кровати никого нет, взял полную бутылку за горло и встал к стене, рядом с дверью. Минут десять стоял, прислушивался. И, наконец, дождался: за дверью раздались звуки шагов человека, поднимающегося по лестнице. Скрежет ключа в замке — и дверь уверенно открывается. Всё, нельзя медлить! Илья вздёрнул руку и приложил тяжёлой бутылкой по лысой голове, что появилась из двери. Попал! Не по плечу, не по спине, а прямо в темечко. Бутылка крякнула, но не разлетелась в куски — наверное, толстая этикетка сдержала осколки. Бегич рухнул на пол лицом вниз. Илья понимал, что это ненадолго — мужик быстро очухается — и надо бежать.       Илья выскользнул из комнаты, запер дверь. Теперь у него в руках связка ключей, нужно найти свою сумку и забрать Малевича.       Сумку с вещами он нашёл быстро: она была там, где её и оставили, — на мансарде, рядом с компьютером. Илья натянул на себя джинсы, рубашку, накинул куртку, проверил наличие телефона (сдох, конечно!), ключей, почти пустого кошелька. Помедлил. Вытряхнул шмотки из сумки, завернул в джемпер вакомовский дисплей, поместил его в сумку, туда же отправился футляр с пером, связка шнуров, вернул пару вещичек. Что делать с системником? Илья подхватил его левой рукой, прижал к телу. Теперь Малевич!       Наверху всё ещё тихо, у Ильи даже мелькнула мысль: не убил ли он Бегича бутылкой? Это ведь только в фильмах лихие ковбои крошат о затылки бутылки с крашеной жидкостью. И это выглядит как аттракцион. В реальности убить человека можно и менее тяжёлым предметом. Илья с трудом отыскал ключ от кабинета Тимура. Он опасался, что его зелёная папка покоится в каком-то хитроумном сейфе, или под пуленепробиваемым стеклом, или вообще он её увёз. Но оказалось всё проще. Папка торжественно лежала на столе, являясь единственным зелёным пятном в золотистой комнате...       ...В золотистой от свечных бликов комнате пьяный вечер гремел посудой, табуретками и дверьми. В доме отрубили электричество, но это не меняло сценария праздника. Казимир даже радовался своей ссылке в холодные сени — тут было спокойнее. Можно было дождаться предутренней тишины и вернуться в дом, поискать еду и, если повезёт, декларировать своё отношение ко всему происходящему гордой лужей посреди комнаты. Каждый такой манифест увенчивался новой попыткой отловить и наказать, но Казимир хорошо научился скрываться в сенях, в подвале или щели под лестницей на чердак, а на каждый полученный пинок теперь обязательно отвечал своими кошачьими методами. Он ничего не знал о человеческих представлениях о воспитании котов, зато понимал, что ни одно «наказание» порядочный кот не может оставить без ответа. Там, где неделю назад хлёсткие следы от провода пересеклись на Казимировой шкуре, шерсть сошла неровными клочками, но это не остановило кота, и он продолжал с азартом нарываться.       Проводив последнего гостя равнодушным взглядом, Казимир ещё немного повалялся на ворохе старых газет, так чтобы ему самому не показалось, что он слишком торопится к еде, потом всё же мягко спрыгнул и поплыл в жилую часть дома. Он толкнул дверь прихожей, опираясь на неё обеими лапами, благо двери тут никогда не запирали, и сразу почувствовал опасный запах. В кухню он проник, когда вверху уже клубился едкий дым, занавески полыхали, а на столе дрожал и извивался в первобытном танце огненный натюрморт. Словно застигнутый врасплох охотник, что приготовился поглотить свежую жертву, он дёрнулся и встрепенулся, когда открылась дверь, а Казимир застыл на пороге в нерешительности. Огонь протянул руки к коту — случайному свидетелю своей удачи, приглашая к столу, маня почти ласково, и тот испугался. Новая жаркая стихия заправляла в доме, и с ней Казимир не мог побороться. Попятился, развернулся и рванул к выходу. Навстречу попалась Катя с безумными глазами, та стремилась в дом, в огонь, туда, где за ещё одной дверью спали люди. Казимир налетел на неё с поднятой шерстью, зашипел так, что кошка оторопело замерла, завыл утробно, и робкая Катя отступила. Казимиру потребовалось всего несколько секунд, чтобы влететь в хозяйскую спальню, больно чиркнуть лапой по лицу спящей Маньки и, заслышав её вопль, броситься вон из комнаты. В кухне уже вовсю гудел и потрескивал, трапезничая, новый хозяин. С аппетитом принимался за половики, выхватывал и подгребал старые лыковые корзины, в которых хранился лук и газеты для растопки, облизывал стены, выкрашенные масляной краской, всё было ему по вкусу.        Сверху стол горел весь, но под ним ещё было можно прошмыгнуть, миновав эпицентр пожара. Казимир нырнул под дубового тяжеловеса, он казался здесь самым надёжным, наверняка его толстые основательные ножищи сопротивлялись бы нахальному обжоре дольше остальных обитателей кухни, что вспыхивали как порох.       Кот помедлил пару секунд, готовясь одним прыжком преодолеть расстояние до выхода, и когда он наконец решился, тот, кто в одиночку пировал на столе, не захотел его отпускать. Он метнул свои щупальца вдогонку и капнул на спину Казимиру шматком горящей клеёнчатой скатерти.        Треск вылетающих рам, Катя, удирающая через крышу сарая, вспышки страха, обжигающая боль, которую всё же удалось скинуть со спины, — всё завертелось и замелькало, тысяча звуков и картинок слетелись в одну точку и сплелись для Казимира в сплошной клубок паники. Больше отступать было некуда, пришло время бежать, и мосты горели сами собой.       Казимир выскочил на крыльцо.       Когда же сзади грохнула и закрылась дверь, отрезая его от последнего знакомого убежища, кот понял, что перед ним только страшный двор, который нужно пересечь не на мягких лапах, как собирался всю неделю, а так, словно у него горит хвост и враг уже клацает зубами над ухом. Ещё через пару ударов сердца он услышал звон цепи и шкурой почувствовал рывок грозной собаки. Он бросился ей наперерез, серой тенью скользнув по серым сумеркам двора, слыша надрывный лай так близко, как ещё ни разу до этого, взлетел на забор и опрометью нырнул в темноту по другую его сторону. Он мчался, прижав уши, не разбирая дороги, то рассекал высокую траву и жёсткие стебли, то попадал в подмёрзшие лужи на скользких тропинках, а позади всё хрипел и рвался с цепи ужасный зверь.       Казимир оказался на окраине посёлка — там, куда почти не долетал многоголосый перелай — аккомпанемент его стремительного побега и вырвавшегося вслед пожара. Кот зарылся в длинную пожухлую траву, что выстилала кочками склоны мёрзлой канавы, и так сидел, прижавшись брюхом к земле, ему казалось, вечность. Ужас неизвестного и враждебного мира обступил со всех сторон, и только спрятав голову в сено, дурно пахнущее чем-то новым и непонятным, он смог хоть немного успокоиться. Боли почти не было, Казимир поёжился раненой шкурой, адреналин перекрывал физические ощущения. Пока он только восстанавливал дыхание и сердцебиение и долго не решался открыть глаза.       Сбоку и чуть выше несколько раз проносилась волна жуткого грохота, Казимир догадывался, что это могло быть — машины вблизи он видел только раз, когда Илья вёз его к Манон. Но и тогда они так не шумели и не рычали. Тогда ему вообще казалось, что его человек делает что-то нужное, и если он решил предпринять путешествие, значит, этому есть объяснение. Сейчас же кот изо всех сил пытался сопоставить запахи и звуки, понять, как и куда ему двигаться дальше. Перед его внутренним взором снова замаячил знакомый, едва уловимый световой след, указывающий направление, и Казимир высунул из укрытия нос, тут же испугавшись шороха травы.       Его окружала промозглая осенняя темнота, ветер трепал кусты и гонял клочки тысячи запахов. Со стороны посёлка, оттуда, где виднелись огни фонарей, пахло людьми, собаками, дымом, множеством разных странностей, с которыми кот познакомился в сенях своего временного дома, со стороны темноты холодной стеной подступали запахи земли, незнакомых растений и чего-то, что кот запомнил из поездки. В паре километров за лесом проходила трасса, она пахла смертью.       Казимир помедлил ещё и осторожно выбрался из-под косматой кочки. Идти через лес было определённо спокойнее. Он бесшумно крался между мшистыми еловыми стволами, мягко перескакивал с корня на корень, огибал ямы, заполненные водой, и нырял под кусты черничника. По пути видел укрытия уже уснувших жуков и шмелей, они слабо светились то в расщелинах коры, то под корягами, Казимир не обращал на них внимания, его вёл другой свет — тот, что ещё тянулся к его человеку. Кот успел испугаться уже издалека, когда увидел и услышал, как яркие и стремительные пятна мечутся за деревьями. Он оторопело припал на мокрый мох и наблюдал за машинами. Грохочущим огням не было конца, подходить к ним ближе было жутко, но они уводили в нужном направлении, и Казимир снова зашагал.       Вдоль трассы он обнаружил сухую песчаную насыпь с подобием тропинки, поросшей лопухами и укрытой сенью кустов, теперь можно было идти не прыгая по рытвинам. Всё брюхо и лапы кота были давно мокры, а пустой желудок ничем не мог помочь. Будь кот сыт, он смог бы согреться и высушить шкуру, да и раны причиняли бы меньше неудобств, но мысли о еде, особенно о той серой размокшей лапше, что вяла в его миске, не посещали Казимира уже несколько дней кряду.       По тропинке Казимир почти бежал, его подгонял грохот пролетающих над ухом машин. Он то и дело припадал на брюхо, пару раз отскакивал глубже в заросли, но снова возвращался и продолжал бежать вдоль ночной трассы. Не без удивления замечал, что он не единственный, кто здесь был: цепочки следов, давнишних и совсем свежих, бежали с ним параллельно и навстречу, переплетались, путались и распутывались, Казимир чуял среди них и других котов, пахнущих странно и резко, и быстроногих собак, и совсем уже неизвестных ему животных — видимо, диких, которых по одному запаху он представить себе не мог. Кот старался не обращать внимания на всё, что сбивало с толку, закрывался как мог от потоков враждебной энергии, прижимал плотно уши, чтобы меньше реагировать на шум машин. Он точно знал, что был тут. Он уже проделывал этот путь, только в обратном направлении, а значит, сейчас он идёт правильно, значит, он скоро будет у цели. Казимир был уверен своей котовьей уверенностью, не допускавшей сомнений, что стоит ему обнять своего человека, уткнуться ему в шею, как сразу всё наладится, не будет страха, холода, собак и серой протухшей лапши, не будет и синего болезненного свечения, которое говорило коту, что его человек тоже скучает и совсем-совсем не может больше оставаться один. Казимир не умел задавать вопросов о том, почему он оказался ночью на этой дороге, и не искал сложных ответов на них, он мерил всё своей котовьей мерой, простой и безусловной, он знал своё предназначение — человек, о котором он должен был позаботиться, где-то ждал, значит нужно идти ещё быстрее, быстрее и увереннее...       …Быстрее и увереннее! Иначе Бегич придёт в себя и не даст сбежать!       Илья поместил на кресло сумку и системник. Подошёл к столу и бережно — наверное, даже не дыша — открыл папку. Безликий человек из будущего и пилот с рукавами-крыльями лежали сверху, а дальше главный артефакт — эскиз с премьерой «Чёрного квадрата». Едва касаясь подушечкой пальца, Илья провёл по квадрату. «Полное затмение». Начало супрематизма. Начало конца. Конца искусства. Вот он, отблеск иконы XX века. Зародыш бездны, эпиграф философских измышлений, отчаянная кульминация модерна. Илья захлопнул папку, и в тот же момент наверху раздался грохот. Это очнулся Бегич и в звериной ярости старается выбить дверь. В оконце он не пролезет, а вот дверь выбьет… и уже скоро.       Илья вдруг осознал, что тащить на себе и технику, и папку с картонами он не в силах. Что-то нужно оставить. Ваковский дисплей… дорогущий и такой привычный. Это его инструмент, без него он не заработает на кусок хлеба. Системник? Там всё — заказы, превью, наброски, идеи, готовые серии, сможет ли он это восстановить? К чёрту! Он восстановит! Что значат его жалкие потуги в искусстве по сравнению с самим Малевичем? Илья решительно подхватил папку в одну руку, сумку в другую и уже было направился на выход, оставив системник жалким гробиком валяться на кресле. Но около дверей кабинета справа он увидел портрет хозяина, освещённый холодным лучом солнца. Тимур. Портрет, который был создан Ильёй. Повелитель Орлиных гор на троне и с головой жалкого художника в виде трофеев. Брови вразлёт, взгляд прицельный, черты лица острые и поза… Он готов встать, скинуть мёртвую голову с древка и метнуть оружие во врага. Настигнет, низринет, добьёт. И никакого гуманизма. Очевидно, что Тимуру нравился этот портрет, иначе зачем бы он его сюда поместил, под аскетичный палисандровый багет? Илья остановился.       «Разве Тимур оставит Малевича у меня? Разве он не найдёт способ отобрать? Да он сломает мне хребет! Малевич уже не будет моим, да и достоянием общества он не будет. Тимур соберёт дивиденды в виде славы, денег и новых связей и будет в одиночку торжествовать над солнцем. Или продаст за границу, наши олигархи в основном Серова и Брюллова принимают. Русский авангард в цене там, где его можно воспринимать с высоты комфорта и благополучия. А здесь он тревожит умы… Нет, пожалуй, я не смогу сберечь Малевича…»       И как в подтверждение снова грохот наверху. Дверь ещё держится, но, по-видимому, Бегич и не такие запоры прошибал. Илью вдруг объял весь тот пафос античных трагедий, вся та гамлетовская экзистенциальная тоска и заодно симфонический нерв Шостаковича, что охватывают человека, может, раз в жизни, перед героической смертью, перед последним подвигом, перед падением или взлётом. Он вновь поставил сумку, положил зелёную папку на стол, вынул из неё картоны. Взял настольную зажигалку в виде ощерившегося волка на тяжёлой платформе-пепельнице. Решительно подошёл к холодному и чистому камину. Набрал воздуха и…       — А-а-а-а… — заорал, как орёт обезумевшая медведица, потерявшая своих детёнышей. Согнул эскизы. Прижал ногой, чтобы сгиб был настоящий. Засунул в зев камина уже испорченные картоны и щёлкнул кнопкой зажигалки. Из пасти волка высунулся огненный язык, он облизнул угол первого картона, тот сразу схватился чёрным, загнулся и заразил смертью соседний лист. Человек будущего лишился будущего первым, потом потерял крылья малевический Икар… И, наконец, «Полное затмение». Инквизиторский костёр бессовестно уничтожал первооснову иконы XX века, как предавшую бескорыстие бесформенного искусства. Огонь удовлетворённо и сыто потрескивал, в комнату из камина вылетали лепестки пепла — индульгенции победы над солнцем. Это маленькое солнце в пасти камина победило и знаменитую бумагу с «Победой над солнцем», и сумасшедших футуристов начала века, и трепет робких диссидентов соцреализма, и эгоизм эпохи нового капитализма. Огонь пожирал, не задумываясь о ценности блюда. А Илья орал, как будто ему делали операцию по живому, вырезали гнойник, чтобы освободить…       На время этого истошного «а-а-а-а» Бегич перестал долбить дверь. Припал к ней и пытался уловить, что там происходит с этим ничтожным человечишкой. Почему он орёт?       Илья почти задохнулся и от дыма, и от пепла, и от боли. На лице какие-то мокрые графитовые всполохи страдания, в глазах горе. И тишина после крика. Вновь спас Бегич: начал долбить дверь.       Илья сжал рукой мягкие листки пепла, обжёгся. Но так он попрощался со своей святыней. Развернулся и больше не оборачивался, подхватил сумку, системник и побежал вон. В тапках на босу ногу, без шапки, практически без телефона, без прошлого. Он не заметил ледяного холода улицы, злого, басовитого, страшного лая Хэнка, крика Бегича в разбитое оконце, подозрительно повернувшегося ока видеокамеры, тяжести кованых ворот. Илья выкинул связку ключей обратно во двор Бахтиярова — чужого не нужно. И побежал по скользкой ровной дорожке туда, где, по его мнению, могла находиться автобусная остановка. Мимо помпезных кирпичных шато и банек а-ля рюс, выглядывающих из-за неприступных оград. Он спотыкался, скользил, но не сбавлял скорости, он хотел вырваться, поэтому бежал…       ...Он хотел вырваться, поэтому бежал. Нужно было успеть как можно больше до тех пор, пока не начнёт становиться хуже. То, что раны на спине не останутся незамеченными, кот понимал, но пока мог, не обращал на них внимания. Лапы сами семенили по насыпи, сердце вошло в ровный ритм бега, Казимир даже прикрыл глаза, представляя, как скоро его голову будут чесать любимые пальцы, как он, так и быть, даже позволит подуть себе в морду, не станет выкручиваться… Резкий новый запах ударил в чувствительные ноздри, и кот отпрыгнул в сторону, ощетинившись. Сердце забилось чаще, зрачки расширились. Ни обычным, ни своим особенным зрением кот не видел ничего выдающегося. Чёрная мокрая тряпка слежавшимся комом преграждала путь. Казимир приблизился осторожно, вытягивая шею, резко и коротко втягивая носом отравленный воздух. Он совершенно не понимал, что перед ним. Это что-то было отталкивающе ужасным, но в то же время жгучее любопытство не давало пройти мимо. Казимир помедлил ещё с минуту, и озарение пришло одновременно с картинками, промелькнувшими перед его внутренним взором: старая, почти стёртая цепочка следов на тропинке, тощая чёрная собака кидается вслед грохочущим машинам, отчаяние, непонимание, вспышка, удар, всё.       Казимир обошёл дохлую собаку по большому радиусу, ему даже пришлось снова углубиться в кусты, потом вышел обратно на тропу и бежал, уже не сбавляя темпа. Теперь он видел и других животных, оставшихся на насыпи, и места, где были ещё другие, и ещё, и недавно, и раньше, может, год назад… Казимир не умел считать ни времени, ни тех лис и ежей, которым он всё равно не знал названия, десятками пущенных трассой в расход, он различал безошибочно только котов — их было совсем мало, и собак — тех больше.       Впереди за порослью репья полыхнуло горячим светом боли. Казимир отпрянул, словно увернулся от удара, и сразу ощутил знакомый запах врага — так пах его главный кошмар. Оцепенение тут же слетело с кота, и все его чувства обострились до предела. Он услышал и звук, странный, ни на что не похожий, — тихий скулёж, иногда срывавшийся на резкий протяжный визг. Казимир затаился и слушал голос незнакомой собаки, тот не приближался, в нём не было злости и угрозы, только беспомощный плач. Коту ничего не стоило нырнуть в кусты и обойти источник звука и отчаянного потока плохой энергии, но он крался к нему затаив дыхание. Через несколько шагов Казимир увидел то, что ожидал. Он уселся поодаль и уставился на незнакомую рыжую псину, которая скулила и слабо дёргалась, неестественно расположившись на пологой насыпи вниз головой. Кот считывал её поле, и ему одна за другой открывались иллюстрации из недавнего прошлого. «Она не злая. Глупая. Молодая. У неё есть её человек. Был. Теперь нет. Совсем глупая. Она зовёт его. Он привёз её сюда. Он её оставил и не хотел прийти за ней. Зачем она любит его? Зачем просит помочь того, кому не нужна? Не все собаки опасны. Некоторые добры. И глупы». Казимир видел, как человек привёл в дом другую собаку, у неё ровнее стояли уши, она выполняла простые команды — дура какая! — она умела ходить рядом, подавать лапу и рычать на чужих, а эта рыжая страшилка только крутилась под ногами и радовалась. Она не умела ничего, только лаять попусту, и любила своего человека. Человек рассудил, что та полезная, эта — нет. Он хотел избавиться от неё, он даже брал лопату и думал пойти с ней на задний двор, но духу не хватило. Он привёз её сюда и привязал на обочине. Прошёл день, ночь и ещё день, пока та отвязалась и бросилась наперерез потоку, туда, где за поворотом скрылась знакомая машина. Машина, за которой глупая собака не раз гналась по просёлочной дороге, встречая своего человека, в тени которой спала во дворе летом и лично погрызла покрышки.       Казимир знал, что может отвести небольшую боль, и знал, что на это нужны силы. На то, что он видел перед собой, сил бы потребовалось несоизмеримо больше. Он был голоден, утомлён несколькими часами бега, по его спине уже растекалось алое пятно собственной жгучей боли, которую пока удавалось сдерживать, и он понятия не имел, где восполнить затраты, но всё же подполз близко, почти под брюхо переломанной собаки, и устроился, уложив морду на вытянутые вперёд лапы.       Кот управлял светом, бушевавшим вокруг чужого зверя, принимал на себя и умело его заземлял. Он видел, как порванная аура дурной собаки восстанавливается, пожар утихает и вместе с тем стихают её стоны. Псина почавкала, пытаясь облизнуться, и прикрыла глаза, теперь она больше походила на спящую, только поза её, нелепая и перекрученная, не имела ничего общего с обычным сном. Раненые звери борются за жизнь всеми способами, они кричат и просят о помощи, покуда надеятся спастись. Но какими бы ни были их раны, умирают животные всегда одинаково — молча. И в смерти для них нет ни трагедии, ни символа, они не боятся, когда смотрят ей в глаза, просто принимают и тихо идут навстречу.       Уже наступило утро, и поток машин загудел с новой силой. Казимир дождался, пока всё не закончилось, пока слабый ореол над рыжей собакой не растворился в утреннем свете и пока та не превратилась в бесцветную оболочку — просто очередную вешку на обочине. Казимир встал, коротко потянулся, разминая окоченевшие лапы, и, пошатываясь, поплёлся своей дорогой. Сгоревшая шкура на лопатках разболелась, и острые нервные импульсы пронизывали теперь каждое движение. Идти стало труднее.       Ещё через много кошачьих маленьких шагов и больших, пролетевших мимо машин, на пути Казимиру повстречался ручей. Тот бежал, неуместно радостно журча, перебивая грохот трассы, прокладывая себе путь в сером песке, причудливой лентой разрезая бархатный зелёный мох. У кота не нашлось сил перепрыгнуть неширокую канавку. Он спустился вниз, в самую воду, постоял там, разглядывая тёмный, проеденный тленом листик, что прицепился ко дну и смешно лопотал в быстром потоке. Казимир вдруг почувствовал, как вода уносит черноту, что смогла всё же пристать к нему, как охлаждает изнутри пульсирующую рану. Он снова почувствовал, как замёрз, как промокла шерсть на брюхе, как вообще-то он не любит воду, разве только капающий дома кран… Вспомнил и напился из ручья, взахлёб, фыркая, будто торопился. Потом поёжился, выскочил на другой берег, быстро отряхнулся и потрусил прочь. Он опомнился, только когда вышел на открытое светлое пространство, аккуратно выкошенное. Кусты закончились, а дорога уводила влево — туда, куда коту совсем не было нужно. Чтобы продолжать путь, Казимиру предстояло пересечь трассу и идти вдоль её правого рукава. Он сидел у самой кромки обочины и считал машины. «Одна. Другая. Ещё одна, ещё другая. Много. Быстрые. Надо идти». Теперь он не боялся смутных опасностей, что таила в себе большая человеческая дорога, — шума или огней. Он точно знал, чего нужно избегать. Если его размажет тут по асфальту или перекинет ударом за отбойник, он не сможет помочь своему человеку. А значит, нужно быть осторожным. Значит, нужно всё рассчитать. Казимир помнил, что пока он присматривал за собакой, пока было совсем темно, машины слышались реже. Тогда он легко мог перемахнуть через чёрную ленту дороги. Теперь железные демоны мчались сплошным потоком. Значит, придётся ждать новой ночи. Кот устало развернулся и поплёлся обратно к лесу. Там, рядом со щербатым берёзовым стволом, нашлась кочка посуше, Казимир покрутился, устраиваясь, и улёгся клубком на опавшую и уже оледеневшую листву…       …Опавшая и уже оледеневшая листва беззаботно похрустывала под ногами, её осколки забирались в тапки, и Илья сразу ощутил промозглый холод уже зимы. Он вынужден был свернуть с дороги в маленький лесок, ибо увидел только хвост автобуса, а следующий только через сорок минут — так гласило расписание на остановке. Ждать на скамейке не мог, Илья опасался Бегича, он понимал, что нужно спрятаться, уйти с открытого места автобусной остановки. Автостопом безумного пассажира в тапках и с грязным от пепла лицом вряд ли кто возьмёт. За деньги? Так их маловато. Вот и решил Илья спрятаться за густым кустарником в глубинке этого островка дикой природы, дождаться автобуса... Больше всего он боялся, что Бегич прибежит с Хэнком и тот возьмёт след, безусловно, отыщет и вгрызётся в горло. Но он слышал, что далеко не все собаки умеют брать след, что их нужно на это натаскивать. Может, Хэнк не из таковых?       Спрятавшись за холмиком и кустами, Илья поставил на землю свою ношу и устроился на корточках, обхватив себя руками. Только тут его догнало мерзкое чувство вины, ведь он лишил жизни шедевры русского авангарда! Вместе с виной и запоздалыми сомнениями до самой души добрался и холод: куртка не спасала — казалось, она встала колом. С неба посыпалась белая крупа, проникая за шиворот и залепляя глаза. Ноябрьская стынь нещадно стискивала ноги и кисти рук. Осень напоследок решила понадкусать человечинки, пальцы ног стало покалывать. Илья решил попрыгать, чтобы разогнать кровь. Но стоило выпрямиться, как его сразу же прибило к земле обратно: на остановке стоял Бегич и крутил башкой. Он был без Хэнка. Илья даже успел увидеть выражение лица — каменное. Бегич был в тулупе и в унтах — похоже, он тоже решил подождать автобус. Снежная крупа замела следы тапок до леска, возможно это спасёт беглеца, а возможно, и нет.       Илья подхватил системник и сумку и пригнувшись, стараясь не шуметь, побежал через лесок. Наобум. Просто побежал. Правой ногой провалился в мякоть лесной лужи, теперь по щиколотку ноги не чувствовал, хотя и порезался ледышкой, ладно ещё не потерял тапок. Не паника, не бессилье, а наоборот, какая-то упёртость и каскадёрская отвага разливались по телу. «Добегу! Врёшь — не возьмёшь! Бог не в силе, а в правде!»       Он вылетел на открытое пространство неожиданно, как удар в грудь получил. Похоже, он пересёк лесок и оказался на параллельной дачной улочке, только асфальт здесь не проложен, грунтовая дорога обсыпана гравием. Справа дом-конфетка с резными оконцами, у забора старый полуразобранный мопед и два подростка — что-то переделывают в этом вонючем монстре. Мальчишки увидели странное существо с развевающимися волосами, облепленными инеем и снегом, в тапках, с сумасшедшим взором и с вещичками в охапку.       — Эй! Ты ворюга, что ли? — смело обратился один из них, то ли Винтик, то ли Шпунтик.       — А? — типа ответил босоногий безумец из леса.       — Ты кто? — второй Самоделкин с цыпками на руках выразительно потряс гаечным накидным ключом. Илья более внимательно посмотрел на мальчишек, у одного на тощей шее болтался телефон на шнурке.       — Ребята, мне бы позвонить! У меня телефон сел. Выручайте!       — А куда звонить?       — В полицию!       Оба пацана выпучили глаза и опять посмотрели на его мёрзлые и раненые ноги.       — Глеб! Дай ему телефон! — тот, который с ключом, ткнул друга локтем. Тот шмыгнул носом и снял шнурок с шеи.       Илья не знал ни одного мобильного номера наизусть. Зато знал рабочий телефон Жигалова: цифры телефона их конторы «Элит-хаус» кричали с каждого третьего баннера в его районе. Он осторожно поставил на землю системник и плохо сгибающимися пальцами набрал «+7», код и «555-1-777». Дебильная музыка и голос: «Ожидайте, фирма «Элит-хаус» справится с любым капризом заказчика». Щелчок.       — Здравствуйте, фирма «Элит-хаус», мы вас слушаем, — приятный женский голос.       — Девушка, можно Жигалова к телефону? Очень нужно!       — Жигалова? Ну… Я его спрошу, он был занят просто… А как ему сказать?       — Скажите, что звонит Илья, художник, «Малевич»… — Он вновь услышал какую-то музыку, время текло медленно, мальчишки нервничали. Вдруг хрип, щелчок и узнаваемый голос:       — Я вас слушаю.       — Жигалов, это я, — Илья вдруг всхлипнул, — ты можешь плюнуть на меня, но мне больше не к кому обратиться. Я в полной жопе.       — Каков ваш номер заказа? — ответили на том конце через внушительную паузу.       — Жигалов, ты был во всём прав, я неблагодарная тварь и шалава пидорская. — Пацаны встрепенулись и переглянулись.       — И какие проблемы, вы говорите? — голос собеседника был официально сух и бессердечно любезен.       — Меня надо забрать из дачного посёлка, это по Левашовскому шоссе, у Разлива.       — И какие сроки вашего заказа?       — Жигалов, я не знаю — может быть, вообще времени нет. Я не знаю, как меня ищут. И тут очень холодно…       — Как вас найти?       — У вас какая улица и дом? — спросил Илья у парней.       — Так это… улица Пионерская, дом два. — Говоривший получил локтем в бок.       — Жигалов, улица Пионерская, дом два, не доезжая до остановки по главной дороге надо повернуть налево, через лесок будет эта улица. Жигалов… ты… ты — человек, — и вдруг Илья заплакал — наверное, впервые в жизни, неумело и беззвучно. Но Жигалов, должно быть, понял это, почувствовал.       — Я… я не обещаю быстро. — И загудели короткие.       Пацаны тоже впечатлились слезами странного человека, они растерянно переглядывались.       — Вас преследуют? — всё тот же смельчак.       Илья кивнул.       — А вы точно не ворюга?       Илья помотал головой.       — Пойдёмте! — пацан с ключом махнул рукой и открыл калитку. — Мамка и бабка дома, они не разрешат вам, поэтому давайте сюда! — Он подвёл Илью к какому-то строению: для гаража маловато, для сарайки щедро. Илья зашёл внутрь — темно, грязно, но на двух столбах висит гамак. Мальчишка вытащил из угла огромные прорезиненные валенки. — Грейся!       Согреться всё равно не удалось, но слёзы высохли, стопы перестало покалывать, внутренняя тряска улеглась. А потом мальчишки ещё принесли и термос с чаем. Казалось, что нет ничего вкуснее этой сладкой горячей воды. Илья слышал, что мальчишки с кем-то общались громкими голосами, но носа не вытащил. Он надеялся, что эти маленькие байкеры не выдадут его врагу, они ещё полны приключенческой романтики, они ещё не огрубели для того, чтобы чувствовать правду и ложь. Он на них надеялся. Время безжалостно долго отсчитывало секунды; казалось, что прошло уже много часов и уже должно бы темнеть… Но со стороны дома вдруг крикнули:       — Борька, Глебка, айда обедать!       — Ма-а-а… рано ещё!       — Всё готово! Остынет!       — Ла-а-а, мы щас!       Мальчишки ещё потоптались около сарайки, вытерли тряпкой руки, пообещали Илье что-нибудь принести и пошли в дом. Борис и Глеб — настоящие святые, хотя и в мазуте.       Илья не дождался своих спасителей. Через минут пятнадцать гудок автомобиля — там, со стороны калитки. Илья осторожно выглянул. Жигаловский серый «форд»! Он вытащил ноги из валенок, повесил на гамак скатанный пуховой платок, которым он согревал руки, подхватил сумку и системник и побежал к дороге.       Жигалов вышел из «форда», открыл задние двери, принял технику и усадил Илью на переднее сиденье. Молча. Не встречаясь взглядом, не похлопывая по плечу, не подавая руки. Сел сам.       — Куда? Домой?       Илья шмыгнул носом, ибо сразу стал оттаивать в тёплом и сухом салоне машины.       — Да. Домой.       — Что с лицом?       Илья потрогал щёку, посмотрел на ладонь, там пепел.       — Это Малевич. Я его убил.       — Ясно. — Мотор заурчал; Жигалов, выворачивая голову, сделал несколько манёвров, чтобы на улочке развернуться. И вдавил на газ. Грязный натруженный «форд» помчался в город по тому же пути, который пару недель назад казался Илье удивительной дорогой к счастью. Весь путь Жигалов молчал, не курил, даже радио не включал. Слушал, как шмыгает его пассажир. Наверное, плачет… Жигалов не хотел видеть слёз, поэтому не поворачивался к Илье, не смущал.       Только через три часа они подъехали к дому. Жигалов внутрь не пошёл, только подержал двери. Тут на пороге Илья наконец сказал:       — Жигалов, прости меня.       — Всё будет хорошо, — тихо ответил он.       — Спасибо.       — Не звони больше, — это было совсем тихо. Жигалов отправился в машину, чтобы ехать на работу и наврать там с три короба. А Илья тяжело поднялся на второй этаж и оказался в пустой квартире, где даже оконный блик не движется, где лозунги на тарелочках перестали вопить, где нет теперь ни Малевича, ни Казимира…       Казимиру стало тепло, он увидел своего человека, тот улыбался и подзывал ближе, присаживался на корточки и похлопывал по коленям, а Казимир не спешил, чтобы никому не показалось, что он торопится исполнять человеческие команды. Наоборот, улёгся на истёртый ковёр и с ленивым удовольствием впустил в него когти. Потом он перевернулся на спину и включил внутренний моторчик мурчания, а потом его спина внезапно и резко начала болеть, и Казимир коротко успел заметить искрящегося злобно чужого человека, который приходит без спросу и зачем-то больно треплет его за шкирку…       Казимир проснулся и подскочил, ещё не вполне понимая, где он. На лес и шоссе рядом уже опустилась ночь, но она была светлее прошлой — ровным покровом лёг первый снег, маскируя прежние пути, стирая запахи и пряча мусор обочин, готовя чистый лист для новых дорожек следов — путанных записей о жизни и смерти вдоль дороги.       Кочка, под которой уснул кот, оказалась густо припорошена, ветра на краю леса не было совсем, Казимир согрелся под снежной шапкой и забылся настолько, что невольно выгнулся по-домашнему, уязвимо, подставляя брюхо тёплому покрывалу. Боль на спине проснулась раньше него и выбросила в реальность. Кот кое-как отряхнулся, попытался слизать с себя сразу ставший холодным и мокрым снег и понял, что двигаться как раньше он не может: обожжённую кожу на загривке стянуло, оставшаяся вокруг шерсть запеклась и мешала повернуть голову.       Он трусил по снегу в сторону города, где оставил своего человека, не обращая больше внимания ни на пересечения тропинок и дорог пошире, ни на редкие строения, которые обходил стороной, ни на собственную боль, которая стала его навязчивой попутчицей. Его вёл свет, и свет этот стал теперь отчаянно плохим. Человек попал в беду — Казимир видел ясно. Он торопился, пока самому не станет совсем плохо, он берёг остатки энергии и не тратил их на себя, лишь слегка глуша жжение в ране, так только, чтоб мочь бежать не останавливаясь. Он двигался в сторону города, не понимая времени, следуя своему внутреннему маяку, что становился ярче и говорил, что цель теперь ближе с каждым пройденным поворотом.       Новый день застал на подходе к городу, и кот снова пережидал в жиденьком лесу, под высоковольткой, иногда выпадая в короткий и нервный сон, скорее похожий на бессильное забытье, а ночью, едва переставляя ободранные грязные лапы, выдвинулся на штурм последнего рубежа. Оставалось пройти всего ничего. Из мутного, грязно-снежного марева за полем уже вырастали бетонные термитники будущих человеческих жилищ, изъеденные тысячами тёмных отверстий-окон, над ними возносились в небо и таяли стебли высотных кранов. Илья обретался в простенькой панельке на окраине, старой и облупленной, и хоть Казимир и не представлял географии всего города, он чувствовал, что дом его совсем близко.