***
Следующим вечером Деррен вновь застал мачеху в гостиной. Запрокинув голову и закрыв глаза, Летиция полулежала в кресле и слушала плеер, который Деррен накануне молча оставил на журнальном столике. Наверху что-то гремело. Кажется, отец запустил чем-то тяжелым в стену или, скорее, в кого-то из прислуги. Дверь его спальни выходила на площадку возле лестницы, так что громкие крики были отчетливо слышны: — Идите все к чертям собачьим! Дайте мне сдохнуть спокойно, стервятники! Где эта сука, моя жена? Где она вечно шляется? Я еще не умер, а она уже от рук отбилась! Деррен нахмурился и скривился. Посмотрел вверх, постоял так недолго и осторожно тронул мачеху за обнаженное плечо. И ее белая кожа в обрамлении черных кружев показалась ему холодной и гладкой, будто мрамор. Летиция вздрогнула, обернулась и посмотрела на пасынка сонным, растерянным взглядом. — Я уснула. Господи, уже и не помню, когда в последний раз крепко спала. — Сняла наушники и тут же в отчаянии застонала: — О черт! Он опять орет. Неужели ему уже ничто не поможет?! Летиция резко подняла руку, убрала со лба растрепанные волосы, и Деррен заметил синяки на ее тонком запястье. Вчера их точно еще не было. Перехватив его насупленный взгляд, мачеха вздохнула, поправила съехавшие с плеч лямки хрусткого, накрахмаленного платья и с отстраненным видом потерла руку. — Ночью снова был приступ. Ему нужно было за кого-то держаться, он боялся умереть в одиночестве. Не хмурься, Деррен, твой отец никогда не поднимал на меня руку — у него были другие, более надежные способы причинить мне боль. Но сейчас… он ведь даже и не человек уже, что на него обижаться, когда один скелет остался? Врачи говорят, может быть, счет идет на часы. Эти слова стали решающими. Деррен на секунду замер, глубоко вздохнул и наконец достал из рюкзака коробку с наполненными, готовыми для использования одноразовыми шприцами. — Отцу уже ничто не поможет. Но по крайней мере он перестанет выть так, будто его черти рвут на части, — произнес Деррен сбивчиво и в первое мгновение не посмел поднять на мачеху взгляд. Летиция непонимающе хмыкнула, взяла пасынка за запястье и притянула коробку к себе. — Что это? Это был сильнодействующий, запрещенный к продаже медицинский препарат на основе опиума. Ничего другого, более подходящего, Деррен не нашел. Благодаря маминым дружкам он знал, где раздобыть наркотики, но с лекарствами всё оказалось сложнее, а ему нужно было то, что можно ввести без возни с зажигалкой, ложкой и ватой. Но объяснять это мачехе было ни к чему, поэтому Деррен поднял голову, встретился с Летицией взглядом и ответил просто: — Опиум. — Что?! — Летиция удивленно охнула, сжала его руку и тут же оттолкнула. — Ты с ума сошел? — Не пугайтесь так. Маленькая доза его не убьет. Мне кажется, его вообще ничто не убьет, если до сих пор не убило. Ни один человек не может выдержать того, что происходит с отцом. Он же уже давно сгнил заживо. — Ему увеличили дозу. Врачи говорят, этого достаточно. — Да что-то не похоже. — Они действуют по схеме. Третья ступень… — Врачи перестраховываются, они назначили обезболивающее, которое в два раза слабее морфина. Я всё разузнал: отцу нужен еще один опиат. — Деррен вытащил из рюкзака стопку брошюр и распечаток, но Летиция отмахнулась, даже не взглянув. — Опи… что?! Рехнуться можно… Ребенок, ты где это раздобыл? — Неважно. Так ему станет легче. И окружающим тоже. Деррен указал подбородком вверх — туда, откуда доносились отчаянные стоны. И ему показалось, в темных глазах мачехи на мгновение зажглась надежда, но Летиция устало помотала головой и спрятала лицо в дрожащих ладонях. — Нет. Я не могу… Он всё равно умрет, а нам потом отвечать. — Отвечать буду я. — Ну конечно!.. Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Черт… Что ты можешь знать? Ты же зеленый мальчишка! — Летиция застонала, всплеснула руками и в смятении заходила босиком перед камином. — Отец уже измучился. И вы тоже. Какая разница, что он будет принимать? Чем плох опиум? Только тем, что под запретом? «Просто скажи: нет»? (2) Да ладно! Кого это сейчас волнует? Деррен хотел было добавить что-нибудь, но громкий рык отца прервал его на полуслове: — Летиция, тащи сюда свою задницу! Где тебя, сука, черти носят? Деррен нахмурился и замер. Он знал, что отец бывает несдержан на язык, что он вырос в семье шахтера и с шестнадцати лет вкалывал на лесопилке — подобный опыт не мог сделать из него джентльмена — но Деррен не ожидал, что отец настолько груб со своей женой, такой нежной и хрупкой. Летиция напоминала Деррену прекрасный цветок с простыми, но изящными линиями: лилию или, быть может, каллу. И этот образ никак не вязался с резкими словами отца. — И часто он с вами так? Летиция пожала плечами, постаралась улыбнуться, но белые губы предательски задрожали и болезненно искривились. Казалось, она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. — Теперь — часто. Знаешь, что психологи говорят про синдром жертвы? Жертва всегда найдет себе палача. Это они про меня, кажется. Летиция выдавила из себя беспомощную улыбку, посмотрела сквозь пасынка, и в ее глазах, будто речная вода, заплескалась застарелая боль. — Забудь, Деррен, сейчас это ни при чем. Я просто хочу, чтобы твой отец скорее отмучился. Если бы я была на его месте, уже полгода как выбросилась бы из окна. А он каким-то чудом всё еще держится. Деррен ненадолго погрузился в себя, затем решительно поджал губы, запихнул коробку в рюкзак и перекинул наконец лямки через плечо.***
— Ты чего явился? Какого хрена? Я тебе уже всё сказал! Если рассчитываешь, что я изменю завещание, иди на хрен! Ничего не получишь, пока не перестанешь сопли на кулак наматывать. Не уверен, что это к тридцати годам с тобой случится, но мало ли, может, что в голове к тому времени перемкнет. Отец проорал всё это на едином дыхании и вперился в сына злым, разгневанным взглядом. Деррен хотел было промолчать, но в последний момент подумал: «Какого черта?» Он тоже имел право высказаться. Не сдерживая себя, Деррен заговорил в той же манере, что и отец. Других слов тот, кажется, всё равно не понимал. — Мне на хрен не нужно твое наследство! Мне ничего от тебя не нужно. Просто один чертов раз поговори со мной по-человечески. Просто поговори! Ты же вот-вот сдохнешь, а у меня о тебе ни одного хорошего воспоминания не останется. Деррену показалось, отец растерялся и ненадолго лишился дара речи. По крайней мере заговорил он лишь после долгой паузы, и взгляд его был скорее удивленным, чем злым: — Я тебе девка, что ли, разговоры разговаривать? — Да ты же всё равно не затыкаешься. Хоть что-то хорошее бы сказал. Так, для разнообразия… Забавно, почти всё, что я о тебе знаю, я узнал из газет: про дедушку, бабушку, тетю Фанни… — Какая она тебе тетя? — резко оборвал отец. — Ей было меньше лет, чем тебе, когда… — Остановился, сцепил зубы и тут же рявкнул: — Чего ты ко мне привязался? Не видишь, что ли, как мне паршиво? Еще немного, и апостола Петра встречу, а я и в бога-то не особо верю. Отец говорил, если сын плотника мог ходить по воде, то я уж точно со всем справлюсь. А вот оно как… И ты еще со своими глупостями лезешь! В кого такой юродивый только получился? Разговоры ему подавай. Оставь меня в покое, сученыш! От грозного рыка, казалось, задрожали стекла, но Деррен не шелохнулся. Он посмотрел на отца внимательным долгим взглядом и наконец махнул рукой: — Ладно, будь по-твоему. Пристроил рюкзак на табурет, вытащил коробку и поставил на тумбу рядом с кроватью. Та была специальной, медицинской, со штативом для капельниц, поднимающимся изголовьем и высокими бортами — ничем не лучше гроба. Увидев в руках сына шприц, Эдвард Колдер чертыхнулся и подскочил на подушках: — Что ты, мать твою, делаешь? Деррен ответил спокойно, прямо, смотря в мутные неживые глаза отца: — То, что назначили врачи, тебе не помогает. Это поможет. — Это что за дерьмо? — Опиум. Деррен увидел, как округлились впалые глаза отца, и невольно усмехнулся. — Чего? Твою мать, только не говори, что наркотой барыжишь. Ты же только бумагу марать можешь да тупые книжки почитывать. — Я почти не рисую с тех пор, как ты выбросил папку с моими работами для выставки в Эшпорте. А в книгах, между прочим, много интересного пишут. Тебе стоило хоть одну в своей жизни прочесть. — Много ты обо мне знаешь, — буркнул отец. — Ну давай, умник, обменяемся списками «обязательно прочитать». Посоветуй мне что-нибудь из своего: про наркоту, например. Не сын, а кладезь сюрпризов хренов. — Я еще в школе учусь — ты всерьез думаешь, что я могу чем-то барыжить? Съездил в Эшпорт и достал. — По-твоему, я не знаю, на что школьники способны? Вырастил уже одну на свою голову… Деньги откуда взял? — Да какая разница? — Я спрашиваю! — Мотоцикл продал. — Да ты на него чуть ли не всю свою жалкую жизнь копил. Деррен только пожал плечами. Он не хотел признаваться, что на мотоцикл заработал в интернете, разрабатывая сайты и рисуя персонажей для простеньких компьютерных игр. В глазах отца это стало бы еще одним доказательством, что сын — слабак и неудачник, раз не смог найти «настоящую» работу. — Мотоцикл продал, значит… Срань господня! Сильно же ты хочешь от меня избавиться. Не желая ничего объяснять, Деррен снова пожал плечами, затем покачал головой и устало посмотрел на отца: — Откуда ты только всех этих ругательств нахватался? Слушать же тошно. — Работал с младых ногтей в отличие от тебя, бездельника. В твоем возрасте я на лесопилке по две смены подряд отпахивал. Кому приходится вкалывать в поте лица, те слов не выбирают. — На людях ты их очень даже выбираешь. — Ну, то — люди. Деррен не сдержался и рассмеялся в голос. — Черт, ты откуда такой смелый выискался? Борзый щенок! — Да ты даже святого до греха доведешь. От тебя же уже все сбежали, никому ты не нужен со своим поганым характером. — Тогда ты чего тут забыл? — Меня так просто не напугаешь. — Деррен хмыкнул и, подумав, добавил: — И знаешь что? Ни я, ни Летиция не виноваты в том, как ты себя с нами ведешь. Ты такой, потому что тебе страшно. И это всё: усадьба, завод, город твой дурацкий — тоже из-за страха. Отец набычился и хотел было что-то ответить, но неожиданно скривился, громко скрипнул зубами, едва сдерживая стон, и худыми скрюченными пальцами вцепился в истерзанное одеяло. Деррен растерялся, ему было уже не до смеха. — Пап… — позвал он, впервые в жизни так к нему обращаясь. Но незнакомое слово вдруг показалось самым нужным и важным. — Пап, я хочу помочь. Тебе станет легче, ты сможешь поспать. — Твою мать! Просто делай, что должен. И не хочу я спать! Я хочу уже сдохнуть наконец! Не телись и не папкай! Будь наконец мужчиной. Деррен тяжело вздохнул, снял с иглы колпачок, покрепче перехватил дрожащими пальцами шприц и аккуратно ввел содержимое через венозный катетер на груди у отца. И тут же отвернулся, яростно потирая переносицу, чтобы сдержать слезы. Он слышал, как отец обреченно стонет сквозь зубы, и этот звук казался невыносимым. — Спасибо… Деррен не поверил, когда услышал тихое, произнесенное на выдохе слово. Обернулся и, удивленный, посмотрел на отца. Тот лежал на подушке, закрыв глаза, и тихий стон доносился сквозь сухие потрескавшиеся губы. Бледное осунувшееся лицо блестело от пота, но руки расслабились, пальцы больше не впивались в одеяло, и впалая, как у скелета, грудь вздымалась теперь медленно и мирно. Два дня Деррен дежурил неотлучно у постели умирающего отца. Когда тот приходил в сознание и начинал стонать и скрипеть зубами, Деррен вводил новую дозу. У него было достаточно времени подумать о том, что он делал. Но Деррен не думал. Ему было плевать, запрещен опиум или нет, главное — отец больше не орал от боли, и его на самом деле еще молодое лицо даже разглаживалось от морщин, когда он погружался в наркотическую дрему. Изредка пробуждаясь, отец не узнавал сына, называл чужими именами и несвязно бормотал. Звал родителей, сестру, женщину, которую когда-то любил, просил прощения и снова проваливался в сон. Один раз он долго что-то бубнил, скользя невидящим взглядом по потолку, затем внезапно приподнялся на подушках и начал рассказывать про те времена, когда Саммервуд был еще Гринвиллем. О том, как по весне окрашивались в светлый янтарь бескрайние рапсовые поля, как в начале лета распускалась липа, наполняя воздух сладким медовым ароматом, а белая горчица цвела вовсе не белыми, а желтыми кистями, и гелениум радовал яркими солнечными шапками до самых заморозков. Желтый цвет царствовал в окрестностях и окрашивал город, несмотря на редкое солнце и частые дожди. Ничего красивее маленький Эдвард в своей жизни не видел, поэтому придумал название «Саммервуд» — выдуманный город, в котором всегда тепло, солнечно и никогда не бывает дождей. Отец умирал и напоследок говорил о городе, о заводе, о давно ушедших. Ни к кому не обращался, смотрел в пустоту, а слова его звучали всё тише и тише. Деррен сидел на табурете, прислонившись спиной к стене, и, закрыв глаза, слушал слабый хриплый голос. Единственный раз, когда они с отцом «поговорили по душам». Ночью Эдвард Колдер впал в кому. Через день его не стало. В последние часы жена и сын были с ним рядом.***
Похороны прошли пышно и торжественно. Весь Саммервуд скорбел и оплакивал своего героя, и каждый житель города считал за честь лично почтить его память и проводить в последний путь. Деррен чувствовал, как все собравшиеся на кладбище пялились на него, слышал, как шушукались, но почти никто не заговорил с ним. Наверное, оно и к лучшему: если бы ему начали высказывать фальшивые соболезнования, он бы не знал, куда себя деть. Только оказавшись в усадьбе наедине с Летицией, Деррен почувствовал облегчение. Он сидел на пороге высокой арки, разделявшей гостиную со столовой, и, задумавшись, вертел в руках деревянную коробку с красивыми дорогими часами. Прощальный и неожиданный подарок отца, который мачеха вручила Деррену после похорон. Первый и единственный подарок. Часы были старыми, ручной работы, с инициалами отца на задней крышке и немного потертым кожаным ремешком — первая дорогая вещь, которую смог позволить себе Эдвард Колдер и которой по праву гордился. И Деррен даже не знал, как воспринимать этот посмертный жест: как отцовское благословение или как укор непутевому сыну? Решив не ломать голову понапрасну, Деррен закрыл коробку, провел пальцами по вскрытым лаком резным завиткам и поднялся на ноги. — Ты уходишь, Деррен? — Уже поздно. Летиция обреченно вздохнула, сделала глоток виски из огромного хрустального стакана, и Деррен подумал о том, какое всё в этом доме огромное и нелепое, будто в стране великанов. Комнаты, мебель, даже посуда — всё несуразно большое и угнетающее. Деррен представить себе не мог, каково остаться в этом доме одному на целую ночь, и с сочувствием посмотрел на тоненькую мачеху, потерявшуюся на фоне массивных диванных подушек. — Где все остальные, почему не поддерживают вас? Летиция пожала плечами, пересела в угол дивана и укуталась в безразмерный белый плед, который лишь оттенил ее бледность, и без того неудачно подчеркнутую траурным нарядом. — Дети у своего дяди. Так лучше, они всё равно ни черта не понимают. Для них твой отец — не человек, а машина, которая печатала деньги на их развлечения. Я, конечно, сама виновата, слишком их разбаловала. Теперь мне всё время приходится натягивать поводья, но я с трудом понимаю, когда поступаю правильно, а когда перегибаю палку. Что ни день, то бунт. Так что сейчас мы отдыхаем друг от друга. Пусть Брендану мозг выносят. Брендан МакКвин был другом отца, акционером, а теперь и генеральным директором завода. А еще одним из немногих, кто не смотрел на Деррена так, будто тот был диковинкой, называл по имени, а не издевательски «Колдер», и во время поминок, разряжая мрачную атмосферу, то и дело шутил, весело и непринужденно. Но Деррен всё равно его не любил. — Твой отец поучал меня, что я должна быть строже и не позволять им садиться на шею, но они мои дети, я хотела для них лучшего. А теперь я уже ничего не хочу… Всё, о чем говорила Летиция, казалось Деррену далеким и непонятным, поэтому он промолчал. К тому же его забавляло, что мачеха называла детьми не только дочь, которой недавно исполнилось двенадцать, но и троих взрослых парней, каждый из которых был выше Летиции на голову и чьи развлечения давно уже были недетскими, но говорить подобного вслух Деррен не стал. — Я рассчитала сиделок и отправила слуг в отпуск, не хочу слышать, как они шепчутся за спиной и кости мне перемывают. — И вы совсем одна в этом мавзолее? Летиция усмехнулась и отсалютовала стаканом: — Этот мавзолей теперь принадлежит тебе. Деррен никогда прежде не задумывался об этом и теперь непроизвольно нахмурился и напрягся. Засунув ладони в карманы брюк, он сделал пару шагов, заглянул в большую темную столовую и с сомнением покачал головой: — Не уверен, что тут весело жить. Здесь жутко, как в доме с привидениями. К тому же рано мне пока о наследстве думать: до тридцати бы еще дожить. — Вот и не думай, иначе голова кругом пойдет. Отец много тебе оставил: дома, склады, фермы, торговые площади, но главное — бо́льшую часть завода. Это огромное состояние. Вот только деньги и власть портят людей, а я не желаю тебе такой участи. Деррен вздохнул и недоверчиво покачал головой: — Бред какой-то… Вся эта история с наследством слишком уж на сказку похожа: огромный замок, полный сокровищ, и охраняет его злой дракон… Внезапно громкий смех прервал его на полуслове и застал врасплох: — Ох, Деррен, только ты сейчас и можешь меня развеселить. Ведь злой дракон — это я. Охраняю твое наследство, и тебе придется меня убить, чтобы получить его досрочно. — Простите, я ничего подобного не имел в виду. — Я знаю. Не бойся, я не стану покушаться на твое наследство: твой отец меня тоже не обделил. Забавно, хотя мы много лет работали вместе и он был мной доволен, по жизни Эдвард считал меня глупой курицей, но наследство мне почему-то доверил. — Выкиньте из головы, что он там считал или не считал. Не судите себя его словами. Если он не смог вас оценить, это его проблемы. Они встретились взглядами, и мачеха благодарно улыбнулась, в ее глазах сверкнули слезы. — Спасибо тебе, Деррен.***
Из любопытства Деррен прошелся по первому этажу, чуть было не потерявшись в лабиринте коридоров и комнат, и вернулся в гостиную, убежденный сильнее прежнего, что усадьбу никак нельзя назвать домом в привычном понимании слова. Быть может, на втором этаже картина была иной, но Деррен бывал только в спальне отца, похожей на лазарет, и потому не мог судить объективно. В гостиной горел камин и бронзовые светильники с красивыми подвесками из цветного стекла. Деррен остановился рядом с одним из них и впервые заметил на удивление простые деревянные рамы с карандашными набросками. В основном — скульптуры Родена: ни одного «Поцелуя», зато сразу три «Данаиды» с разных ракурсов. Обнаженное женское тело то ли без сил лежало на мраморной, испещренной выемками глыбе, то ли рождалось из нее, готовое наконец сделать первый вдох, потянуться, выпрямиться. Деррен никогда не видел оригинала, только копию на выставке в Эшпорте, но нарисованные мягким простым карандашом на крафтовой бумаге, эти Данаиды показались Деррену куда более живыми и настоящими, чем их белая мраморная копия. Прищурившись, он долго рассматривал точные, обманчиво небрежные штрихи, которыми удалось передать и напряжение мышц, и то, как под натянутой кожей проступали позвонки и ребра, и то, как струились по камням длинные волосы. И не сразу заметил неаккуратные заломы и катышки на дешевой бумаге, следы въевшейся пыли и отпечатки пальцев в уголке листа. Будто художник, не задумываясь, рисовал на первом, что ему подвернулось. — Твоя мать рисовала, — хмыкнула Летиция, подтверждая внезапную догадку. — Но эти бабы тут появились раньше меня, поэтому я терпела. — Они похожи на вас… В смысле Камилла Клодель, натурщица, — попытался сгладить неловкую ситуацию Деррен и не сразу сообразил, что сравнивать мачеху с обнаженной скульптурой было, пожалуй, странно. — На черно-белых фотографиях — да, я тоже себя этим утешала. Но она сошла с ума и провела полжизни в психушке. — Я могу их забрать, — обернувшись к мачехе, предложил Деррен. Та полулежала на диване и смотрела на пасынка поверх полного стакана с виски. — Не стоит. Кто-то же должен теперь составлять мне компанию. Летиция рассмеялась и сделала большой глоток. — Вы злитесь? — Ты же и сам знаешь, что отец изменял мне с твоей матерью. А я знаю, что не только с ней. Конечно, я злюсь. Он не дал мне ни выбора, ни шанса! Всё началось до меня и, как оказалось, на мне не закончилось. Летиция покатала стакан между ладоней и бесцветно добавила: — В этом доме тебя, как и меня в свое время, ждет немало сюрпризов. «Мыслителя», например, рисовал твой отец. — Да ладно! — не поверил Деррен и шагнул к дальнему из рисунков. Тоже крафтовая бумага, но карандаш с твердым грифелем, и такая же твердая, уверенная рука. — Не понимаю… Отец запрещал мне рисовать, говорил, что я дурью маюсь. Мачеха не ответила, и Деррен осторожно спросил: — Думаете, мы могли с ним поладить, если бы всё сложилось по-другому? Летиция покачала головой: — Он и сам-то с собой поладить не мог. Потому и держал всё под контролем: завод, город, меня, а с чем не мог справиться, — отсекал. Тебя он отсек, Деррен. Может, оно и к лучшему. — Может, — согласился Деррен, нахмурился и, потупившись, спросил: — А что будет с наследством, если я умру раньше, чем мне исполнится тридцать? — Ну и мысли у тебя. — Летиция удивленно приподняла брови, неодобрительно цокнула языком и отвернулась. — Нашел о чем спрашивать. — Что тогда будет? — А ты упрямый, да, Деррен? — Мачеха слабо улыбнулась, натянула повыше плед и положила голову на пирамиду из черно-белых подушек. — По завещанию акции завода будут распределены между акционерами и профсоюзом, недвижимость перейдет в фонд города, трастовый фонд поделят на четыре части, он перейдет моим детям, усадьба достанется мне, а твоя мать получит что-то вроде компенсации. Черт… Зачем я тебе всё это говорю? Не забивай себе голову, Деррен. — Значит, всем выгодно, чтобы я умер? Летиция нахмурилась и промолчала, но ответ и так был очевиден. — Вот подстава! Я могу отказаться? — Ты точно чудак, Деррен. — Летиция приподнялась, села прямо, подобрав под себя ноги, и испытующе посмотрела на пасынка. — Кто от такого наследства отказывается? — Вы лучше скажите, кто на такое добровольно подписывается? Летиция вновь промолчала, задумчиво покручивая обручальное кольцо на безымянном пальце, затем сняла, положила на журнальный столик и плеснула в стакан очередную щедрую порцию виски. — Я не хочу больше думать о смерти, Деррен. Хоть ты меня не мучай. Деррен не стал спорить, подошел к камину и долго наблюдал, как пламя облизывает поленья. Невеселые мысли каруселью кружились в голове, вопросов было больше, чем ответов, и потому Деррен решил довериться мачехе и не вникать в нюансы завещания, а там будь что будет. Вряд ли Саммервуд на самом деле объявит охоту за его наследством, а значит, и его головой. По крайней мере в это хотелось верить. — Уже действительно поздно, Деррен. Я не хочу тебя задерживать. Выпью успокоительное и попробую заснуть. — Что вы принимаете? — Реланиум. Летиция уже достала таблетку и собиралась запить виски, когда Деррен, не отдавая себе отчета, быстро подошел и перехватил ее руку: — Вы что?! Это опасно! — Боже… Деррен! — Летиция освободилась и осуждающе посмотрела на пасынка: — Ты меня напугал. — Простите… Пожалуйста, никогда не принимайте реланиум, сибозон и всё, что заканчивается на «пам» и «ум». Тем более валиум. Тем более с алкоголем. — Почему? — Успокоительные, содержащие диазепам, вызывают зависимость и целый букет из бессонницы, депрессии и перепадов настроения. Подозреваю, у вас всё это и так уже есть. Так что я бы послал на хрен того, кто вам этот реланиум посоветовал, — выпалил Деррен и почувствовал, как краснеет: «на хрен» было вовсе не тем, что он хотел бы сказать при мачехе. — Извините. — Многовато ты знаешь, — с подозрением сощурилась Летиция. Деррену осталось только пожать плечами: — Последний мамин бойфренд принимал диазепам, и ему рвало крышу. Деррен не стал уточнять, что тот принимал диазепам для усиления эффекта от тяжелых наркотиков, а вдобавок варганил себе героиновые дозы прямо на их кухонной плите, пока Деррен варил кофе для страдающей похмельем матери. Для него самого подобное давно стало привычной картиной, но для Летиции это был другой мир. — Здесь всё написано. Обещаю, если прочтете, точно не рискнете себя травить. — Деррен достал из упаковки плотно свернутую инструкцию и положил на журнальный столик. — Лучше я заварю для вас травяной чай. И эту дрянь заодно выкину.***
— Люблю этот снимок. Мы с твоим отцом были красивой парой и на фотографиях всегда получались словно для обложки журнала. Прямо королевская чета. Посмотри, у меня тут такой царственный вид — забавно, ведь я не такая. Пудра, блеск и перья — всего лишь маскировка, чтобы чувствовать себя увереннее и сильнее. Наверное, поэтому на фотографиях у меня глаза улыбаются, даже если на самом деле я грущу. — Вы знаете, что в городе вас называют Первой Леди? — Да. Думаю, это мило. Так даже новую жену мэра не называют. — Ее называют старой жабой. Летиция негромко рассмеялась, поставила рамку со свадебной фотографией обратно на каминную полку, и на замену смеху тут же пришла печаль: — Я твоего отца таким и не помню. Я вообще уже мало что помню… С годами всё хорошее, что было, куда-то испарилось, зато плохое обострилось до предела. Поверь, наш брак не всегда был таким… Летиция вздохнула, подошла к дивану и, сев рядом с Дерреном, взяла из его рук чашку с чаем. — Спасибо. Она улыбнулась, сделала несколько маленьких глотков, затем наклонила голову набок так, что ее длинные волосы заструились по плечам, и внимательно посмотрела на пасынка: — Странно вот так видеть его копию, но только юную, милую и заботливую. Твой отец — не тот, кто знал, как это, быть милым. Ты такой славный, Деррен. Будь мне шестнадцать, я бы в тебя влюбилась. Деррен смутился и, чувствуя, как запылали щеки, отвел взгляд. — Вы любили его? — Любила. Так сильно, слишком сильно… Сильнее, чем себя. Почему так всегда бывает? Стоит подпустить человека близко, и из него начинает лезть дерьмо. Летиция потерла припухшие после бессонных ночей глаза, отставила в сторону почти полную чашку с чаем и потянулась за бутылкой White Horse: — Прости, но, если выбирать, сегодня эта милая лошадка мне больше по душе. Деррен с беспокойством смотрел, как мачеха в очередной раз подливала в стакан виски, но промолчал. Он не считал себя вправе указывать, как ей оплакивать мужа. — Неправильно, конечно, сваливать на тебя свои проблемы, Деррен. Но мне не с кем поговорить. А ты не такой, как остальные, ты поймешь, ты тоже никогда не знал ласки. И ты не такой пустоголовый, как мои дети. Я так много упустила в их воспитании… Но я была совсем молоденькой и неопытной, когда оказалась с четырьмя детьми на руках, — это не то, к чему можно подготовиться. Мне некогда было повзрослеть, я душой будто сразу состарилась. Если бы кто знал… Я на пределе, Деррен. Я хочу одного — лечь и лежать до тех пор, пока сквозь меня не прорастет лес. Просто исчезнуть… А хуже всего — мне всё время приходится играть на публику, сдерживаться, что-то изображать. Люди думают, моя жизнь — сказка. Даже прислуга, я слышала: они в курсе всего, что происходило в доме, но считают, мне повезло. Мол, чуток потерпела, зато богатой вдовой осталась. Больше десяти лет — это не «чуток»! Да и зачем мне эти деньги, когда я так измучилась от одиночества? Кажется, стоит меня кому-нибудь приголубить, и я сама ему на шею брошусь. Летиция наклонилась и ласково погладила пасынка по щеке. Привычный жест, но что-то в рассеянном, блуждающем взгляде настораживало, и Деррен безотчетно подался назад. — Ох, Деррен! Ты бы видел свои глаза, прямо маленькая испуганная лань. Клянусь, я не планировала вешаться тебе на шею. Я это всё к другому говорю: просто подумала, может, твоя мать потому так себя ведет, что ей тоже плохо и одиноко. И надо как-то заполнить пустоту, а душевных сил на то, чтобы выбирать правильные способы, просто нет. Вот и хватается за что может. Не осуждай ее, Деррен. Мы, женщины, слабые существа. Особенно если рядом нет сильного мужчины. Или если он есть и подавляет, подавляет, подавляет… Сволочь! Заставил меня поверить, что за ним я буду как за каменной стеной, а на деле замуровал меня заживо. Летиция грохнула стаканом о столешницу, запрокинула голову и продолжила надломлено и устало: — Иногда мне кажется, в глубине души люди ненавидят тех, кто любит их безответно, и специально причиняют боль. Но даже если любовь взаимна… Послушай меня, Деррен, я знаю, о чем говорю. Если однажды та, которую ты полюбишь, причинит тебе боль: предаст, оскорбит, отвернется, изменит — неважно, боль можно причинить бессчетным количеством разных способов. Если она всего лишь раз сделает тебе больно, беги от нее так далеко, как только сможешь. Потому что одним разом еще никто не ограничивался. Нет ничего хуже прощения — оно развязывает нашим мучителям руки. У людей есть эта сволочная манера — им обязательно нужно тебя добить. Спрятав лицо в ладонях, Летиция протяжно вздохнула и порывисто встала на ноги: — Мне нужно умыться и выйти на воздух. Просто присмотри за мной, ладно? Ты ведь присматриваешь за своей матерью, и то, что она еще не свернула по пьяни шею, — твоя заслуга. Я рассчитываю на тебя. — Деррен согласно кивнул. — Ты хороший мальчик. Такой славный. Летиция наклонилась и с нежностью поцеловала пасынка в щеку.***
Этот домик на сваях почему-то называли беседкой, хотя он скорее напоминал шале. Просторный, двухкомнатный, с резными потолочными балками и камином, сложенным из грубого камня. Прежде Деррен никогда здесь не бывал, он вообще ни разу не бывал в этой части усадьбы. Высокие окна с деревянными ставнями выходили на искрящееся в лунном свете Драконье озеро, на противоположном берегу которого жил Деррен. Над озером, там, где со дна били горячие ключи, поднимался пар, и черными, едва заметными мазками, кружили ночные птицы. В беседке всё тоже оказалось огромным, начиная с камина, заканчивая подушками на широкой софе, но было уютнее, чем в главном доме, и благодаря распахнутым окнам приятно пахло водой и осенними цветами. — Мне нравится. — Мне тоже. — Летиция сделала очередной глоток виски, подошла к пасынку и замерла, внимательно всматриваясь в его лицо. — Ты такой ненастоящий в этом строгом костюме, Деррен. Тебя всё это совсем не идет. Протянула руку, расслабила галстук, который сама же повязала перед похоронами, и старательно взъерошила темные волосы пасынка: — Вот так лучше, ты такой хорошенький. Мой воронёнок. Деррен потупился. Он не привык к комплиментам и добрым словам, и хотя мачеха всегда хорошо к нему относилась и была нежна, сегодня ее похвалы заставляли его смущаться: он считал их неуместными и незаслуженными. Заметив его реакцию, Летиция одним глотком допила виски, поставила стакан на полку над плечом Деррена и непривычно властным голосом попросила: — Посмотри на меня, пожалуйста. Деррен послушно поднял голову, и его тут же сбил с толку неожиданный вопрос: — Ты девственник, Деррен? Он с трудом сглотнул и после заминки наконец кивнул. — Это так мило. И удивительно, с твоей-то внешностью. Ты такой сладкий. Летиция улыбнулась, шагнула вперед и внезапно прикоснулась к губам пасынка легким поцелуем. Деррен опешил и медленно отвел голову: он побоялся, что, отстранившись резко, обидит мачеху. — Это уже лишнее, Летиция. Не пейте больше, пожалуйста, — попросил Деррен обеспокоенно, но она не слушала. Подошла ближе и, касаясь пуговиц на рубашке, играючи провела пальцем по его груди, от узла галстука до пояса брюк. — В этом возрасте твой отец наверняка перепробовал всех окрестных девчонок. — Я — не мой отец. — Да, ты лучше. Жаль только, что еще такой маленький. Но мне нравится, как ты краснеешь. — Не убирая руки с его пояса, Летиция влажно поцеловала пасынка в кадык, поднялась губами к подбородку… Деррен в панике попробовал отстраниться, но они стояли слишком близко, за его спиной оказалась стена, и ему было некуда отступать. — Летиция, пожалуйста, остановитесь. Вы выпили лишнего, вы не понимаете, что делаете. На самом деле Деррен видел, выпила она не так уж и много: достаточно, чтобы расслабиться, но недостаточно, чтобы потерять голову. Он надеялся, еще мгновение — и мачеха очнется, возьмет себя в руки, и ему больше не придется отползать от нее по стеночке, лишь бы ее тело, обтянутое мягкой податливой тканью, не было так близко… А лучше бы Первая Леди до дна прикончила проклятую бутылку! Деррен столько раз возился с пьяной матерью, что справился бы и с Летицией. Закутал бы в плед, уложил на софу и мягко удерживал за плечи до тех пор, пока мачеха не затихла бы, погружаясь в крепкий хмельной сон. — Летиция, — осторожно начал Деррен. Но мачеха качнула головой и, облизнув губы, вновь прикоснулась поцелуем к его сжатому рту. Деррен напрягся и попытался уклониться от ее горячих и, черт возьми, таких соблазнительных губ… Только этого не хватало! Всё, что происходило, было неправильно, нечестно и обидно до слез. Деррен боялся, что, протрезвев, мачеха никогда уже не захочет его видеть, и он потеряет единственного человека, которому было до него дело. Но собственные запретные, до одури сильные желания напугали его еще больше. Летиция словно догадалась и ласково шепнула: — Ты боишься? Не бойся, у всех бывает первый раз. Она смотрела на него странным затуманенным взглядом, и Деррен понял: одними словами ее не вразумить. Поэтому аккуратно, но решительно обхватил ладони мачехи и отстранил от себя, стараясь не замечать, как пылает под его пальцами ее кожа, как часто и сильно бьется пульс… Деррен откашлялся, надеясь, что удастся заставить голос звучать бережно и строго, но побороть предательскую дрожь так и не смог: — Летиция, дело не в том, девственник я или нет. А в том, что спать с женой своего отца, тем более в день его похорон, как минимум неправильно. — Ну конечно!.. — Рассмеялась Летиция и запрокинула голову, позволяя любоваться тонкой точеной шеей. И Деррен вспомнил скульптуру Данаиды, ее белую кожу, обнаженное тело, льющиеся волной волосы… Сцепил зубы и покрепче сжал руки мачехи, не позволяя ей подойти ближе. — Деррен, Деррен… Неужто ты и вправду такой хороший мальчик, что делаешь только то, что правильно? Может быть, ты уже достаточно подрос, чтобы разрешить себе чуть-чуть больше? Про наркотики-то ты всё знаешь. — Их я тоже должен себе разрешить? — Не передергивай. — Я не знаю всего, но я знаю достаточно. Например, что таблетки нельзя мешать с алкоголем. А алкоголь — с сексом. — Так я и не предлагаю тебе пить. И знаешь что? К черту твоего отца! Из-за него я слишком долго чувствовала себя мертвой! Мне нужно немного тепла, мне нужно почувствовать себя живой, чтобы меня утешили и согрели! Деррен начал терять терпение, но улыбнулся успокаивающе и как можно мягче заверил: — Я здесь, чтобы поддержать вас. Но для этого нам не нужно переступать черту и делать глупости. Потом мы уже ничего не переиграем… Вы очень красивая, Летиция, и, наверное, привыкли, что мужчины хотят вас утешить… ну, определенным образом… — Меня никто никогда не утешал! Я всегда была предоставлена сама себе. — Не всегда: я могу утешить вас. — Летиция чуть успокоилась, с улыбкой кивнула и, освободив руку, погладила пасынка по щеке. И вновь ему пришлось уклониться от привычного прежде жеста. — Поймите, я могу утешить вас только морально. — Славный мой мальчик, ты говоришь до тошноты правильные речи. Но твое тело наверняка хочет иного. Летиция усмехнулась, чуть отстранилась от пасынка, и внезапно ее ладонь легла ему на бедро, надавила, скользнула к ширинке… Разряд тока прошел через всё тело — от макушки до пят — раньше, чем Деррен осознал, что происходит: никогда прежде он не чувствовал ничего столько же сильного и ошеломляющего. Возбуждение нарастало, наливалось жаром и тяжестью в паху, пульсировало в венах… Деррен зажмурился, испуганно вжался спиной в стену и оглушенный, будто взрывом, замер, не в силах заговорить или отстраниться. Ему и так стоило огромных усилий бороться с желаниями непослушного тела: сдержаться, не податься вперед, не попросить о том, о чем даже думать нельзя, — на большее не осталось сил. Всё, что Деррен смог, — придушенно выдохнуть: — Пожалуйста, не надо. Он не боялся выглядеть по-детски глупо и жалко. Пусть бы Летиция даже посмеялась над ним, только бы остановилась. Она была его мачехой, вдовой его отца, и то, что сейчас происходило, казалось за гранью добра и зла. — Деррен, у тебя будет много женщин. Позволь мне стать твоей первой. От ее слов, от ласкового голоса, что когда-то читал ему сказки, от смелых дразнящих ласк Деррен потерял контроль и тихо застонал. Он не увидел, но почувствовал, как Летиция опустилась перед ним на колени. Краем ускользающего сознания услышал звук расстегиваемой молнии, то, как щелкнула пряжка ремня, как Летиция причмокнула губами, — и вдруг наваждение отступило. Слишком вульгарно и некрасиво! И пусть Летиция была самой притягательной женщиной, которую он знал, и даже если бы она не была его мачехой, — это точно был не тот первый опыт, о котором он мечтал. И не та ситуация, в которой он хотел видеть женщину, которой всегда восхищался. Деррен зажмурился, наклонился к мачехе, крепко взял за локоть и заставил подняться на ноги: — Нет.***
Он хотел уйти, но Летиция так просила остаться, что Деррен не смог бросить ее одну. Прошло немного времени, напряженная атмосфера разрядилась, и Деррен заставил себя выкинуть из головы то, что недавно происходило между ними. Он сидел, рассматривая балки высокого потолка, на скамейке возле растопленного камина, Летиция — напротив, на широкой, заваленной подушками софе. Мачеха укуталась в шаль, поджала под себя босые ноги и задумчиво смотрела в распахнутое настежь окно. Ее недавно такой странный, пугающий взгляд прояснился. На щеках благодаря свежему воздуху с озера и теплу от камина проявился легкий румянец. И хотя Летиция по-прежнему выглядела несчастной и одинокой, Деррен уже не чувствовал себя рядом с ней беспомощным и загнанным в угол. Но всё-таки он предпочел бы, чтобы здесь оказался кто-нибудь другой, способный о ней позаботиться. Пусть даже Колин, который вечно к нему цеплялся и частенько пускал в ход кулаки — особенно после того, как Деррен выбил ему два зуба. Или Ноэль, который своими шуточками мог любого довести до белого каления. Деррен на дух не переносил обоих, но Ноэль любил свою тетю, Колин — мачеху, и по идее они должны были быть здесь, чтобы поддержать ее. Вот только родных детей Летиции Деррен не хотел бы сейчас видеть. Эслинн была малолетней плаксой, которая, что бы ни происходило, старалась перетянуть одеяло на себя, а тихушник Эйден внушал Деррену безотчетную тревогу, еще бо́льшую, чем Колин со своими бешеными дружками. Чтобы чем-то себя занять, Деррен подошел к камину и подкинул в огонь пару поленьев. Ночи уже стали холодными, от воды тянуло сыростью, но Летиция не позволила закрыть окна: говорила, что слишком долго мучилась взаперти, и теперь холод извне — меньшее, чего она боялась. — Кто ты по гороскопу? Задумавшись, Деррен не сразу услышал, что Летиция обращается к нему. Запоздало оглянулся на тихий голос и увидел, что мачеха рассматривает стопку книг на журнальном столике, разделявшем софу и скамью, на которых они недавно сидели друг против друга. — Кто ты по гороскопу, Деррен? Он покачал головой и, проследив за ее взглядом, заметил какой-то астрологический журнал. — Не знаю. — Я вспомнила, ты Овен. — Это плохо? — Овен, как твой отец. Деррен рассмеялся: — Да, характеры у нас прямо один в один. Ерунда это всё, Летиция. — Почему же? Вы оба упрямые. И, если упретесь, будете гнуть свою линию до последнего. — Мачеха бледно улыбнулась и посмотрела ему в глаза. — Пожалуй, я больше не стану с тобой спорить. Деррен пожал плечами. То, что произошло между ними, он бы не назвал спором, он вообще не знал, как подобное можно назвать. Он бы сделал вид, что ничего и вовсе не было, но Летиция вновь смотрела на него так, что захотелось опустить голову и спрятать взгляд. — Ну вот, опять ты хмуришься. Не надо, Деррен. Овен — хороший знак. Просто люди бывают добрыми, бывают злыми — только в это всё и упирается в итоге. Ты добрый. Договорив, она встряхнула волосами и наклонилась за пачкой сигарет, что лежала на журнальном столике. — Вы курите? — Курила по глупости, потом бросила. Деррен сделал шаг, перехватил ее ладонь, едва Летиция потянула тонкую сигарету, и мягко забрал пачку из холодных пальцев. — Вот и славно, значит, не курите. Не надо себя разрушать. — Разрушать? — Летиция неожиданно хохотнула, и Деррен, недоумевая, шагнул назад. — Что ты можешь знать о разрушении, Деррен? Моя мать покончила с собой, моя сестра не позволила себя спасти — так что разрушение у меня в крови. Она сцепила ладони, посмотрела сквозь Деррен и тихо продолжила: — На самом деле я думала о том, чтобы… знаешь… наглотаться таблеток. Когда мы с твоим отцом только узнали диагноз — слишком поздно, чтобы что-то исправить. Когда я еще любила его… Но у меня четверо детей, их я тоже люблю. Мне никуда от этого не деться. По бледным восковым щекам потекли слезы, Летиция спрятала лицо в ладонях и тихо, придушенно зарыдала. От сочувствия к ней заныло и сжалось сердце. Проклиная себя, Деррен осторожно присел рядом с мачехой и положил ее голову на свое плечо: он был готов на что угодно, только бы Летиция не плакала так отчаянно и горько. — Неужели так и начинают сходить с ума? Мне так стыдно, Деррен! Я так непростительно себя веду, так нечестно по отношению к тебе. Умер твой отец, и это я должна утешать тебя. Но я наблюдаю за тобой и будто кино смотрю: я рассыпаюсь, а ты взрослеешь на глазах. Не надо, не спеши! Нет ничего хорошего во взрослой жизни! Оглянуться не успеешь, как всё стоящее, что было, обратится в прах. Прости меня. Неужели я действительно так пьяна и настолько отчаялась? — Вы просто обессилены. Летиция горько усмехнулась и, примеряясь, повторила задумчиво и тихо: — Обессилена… Звучит лучше, чем «слабая». В этом есть надежда. Ты прямо рождественский эльф, Деррен, даришь надежду тому, кто стоит у черты. Летиция всхлипнула, подняла голову и, не смотря на пасынка, тщательно вытерла слезы. — Знаешь, что сейчас начнется, Деррен? Теперь я богатая вдова, чертовски богатая. Так что каждый свободный мужик в этом городе и, наверное, во всей округе, попытается втереться ко мне в доверие и влезть в мою постель. Никому из них не нужна буду я, но все захотят подобраться к наследству, которое я получила. Да к твоему заодно. И я пока даже не представляю, как мне со всем этим дерьмом справляться. Но я имею право не думать об этом хотя бы сегодня! Не отталкивай меня, Деррен. Пожалуйста. Летиция прислонилась щекой к его плечу, и Деррен нежно погладил мачеху по волосам. Она была такая красивая и несчастная, такая хрупкая и ранимая — ее хотелось утешить и защитить. Когда Летиция подняла глаза, в них было столько мольбы, такие горькие слезы, что Деррен растерялся и замер, не зная, как поступить. Он дал себе слово, что не прикоснется к ней, — сейчас был готов это слово нарушить. Да он уже его нарушил… — Мне нужно надежное плечо, Деррен. Хотя бы сегодня. Мне нужно тепло. Душевное. Но и физическое тоже. Голова пошла кругом, когда Летиция сильнее прижалась к нему, и их губы оказались рядом. Оттолкнуть ее сейчас было бы тяжело и неправильно… Черт возьми, да Деррен понятия не имел, что правильно, а что нет! Он задержал дыхание, чувствуя, как сердце стучит под ребрами, как шум крови заглушает мысли, и аккуратно скользнул ладонью с волос мачехи на ее обнаженную шею, и под его пальцами забился ее пульс. — Мой чудесный мальчик. — Летиция осторожно прикоснулась к его губам коротким сдержанным поцелуем, и Деррен, закрыв глаза на все сомнения, робко ответил. Он надеялся подарить ей утешение, и происходящее уже не казалось таким пугающе неправильным. У Летиции были нежные мягкие губы, ее волосы, ее шея пахли чем-то цветочным и околдовывающим, а от ее близости и влажных хмельных поцелуев перехватывало дыхание. Когда Летиция отстранилась, Деррен закусил нижнюю губу и внимательно посмотрел в ее темные глаза: в них всё еще стояли слезы. Он сам не заметил, как кивнул, и теперь уже сам подался вперед, целуя уверенно, без колебаний. Летиция с облегчением выдохнула, обвила его шею руками, и Деррен почувствовал, как дрожат ее пальцы, — это заставило его быть смелее. Ему всегда, сколько он помнил Летицию, хотелось коснуться ее волос, длинных, красивых, завораживающих. И теперь он, лаская, перебирал их, пропускал сквозь пальцы и целовал ее, целовал, целовал… И не осталось сомнений. Это был его первый опыт, но Деррен не думал о том, как и что делать, не боялся показаться неловким и неумелым. В нем было столько нежности, и так сильно хотелось, чтобы ей было хорошо и чтобы всё было красиво…***
— Даже не знаю, что идет тебе больше, Деррен. Когда ты по-детски растерян или когда вот так решаешься на что-то. Никогда не видела, чтобы в ком-то так естественно сочетались две крайности. — Ну я же чудак, верно? Он не видел ее лица, но почувствовал, что Летиция, лежащая к нему спиной, улыбается. Значит, всё в порядке, значит, она не сердится на него и не жалеет. Деррен не сдержал счастливой улыбки, закрыл глаза и откинулся на подушки. Еще никогда в жизни ему не было так невероятно, потрясающе хорошо, и он долго лежал, чувствуя рядом горячее женское тело, и наслаждался моментом, слушая, как в висках сильно и быстро стучит кровь. Для себя Деррен решил, что, хотя случившееся, конечно, чертовски неправильно, — ему плевать. Живут, в конце концов, один раз, и еще неизвестно, что ждет их завтра. А может, завтра и вовсе не настанет. Деррен беспечно улыбнулся, перевернулся на бок и, поцеловав Летицию в плечо, провел пальцем по ее обнаженной спине, рисуя невидимые узоры. — Ты такая красивая. — Не надо, не говори так. — Летиция шутливо ткнула его плечом в подбородок и рассмеялась, но в ее смехе Деррену почудились грустные нотки. — Те, кто называл меня красивой, обычно добавляли: «И глупенькая». В уме мне почему-то не отказывали лишь те, кто считал хорошенькой. — Ну тогда ты безумно хорошенькая, просто безумно-безумно-безумно! Деррен покрывал спину Летиции веселыми, звонкими поцелуями и чувствовал себя легко и уютно. Теперь уже и не верилось, что недавно он испуганно шарахался от ее прикосновений. Теперь его ничто не смущало: ни то, что Летиция старше, ни то, что была его мачехой, — всего лишь детали, которые больше не имели значения. Важно было другое: как остро и пряно пахло ее тело, горячее от ласк, как покрывался испариной белый лоб, как звучало сбившееся дыхание и как дрожали пальцы, когда она направляла его в себя… — Можно я тебя нарисую? — Ну давай. Умирающей на камнях? Изгнанной из Рая? Потерявшейся в ночи? Ему не понравится ее ответ, в душе шевельнулось тревога. Деррен положил голову на согнутую в локте руку, которой упирался в софу, и попытался заглянуть Летиции в лицо. Он не ожидал увидеть следы невысохших слез на ее щеках, забеспокоился и тихо спросил, касаясь губами сбившихся в колтуны волос: — Ты вся в слезах, почему? — Ах это… — Летиция подняла руку и рассеянно вытерла лицо. — Бывает. Так я давно уже не плакала. — Я сделал что-то не так? — Наоборот. Всё было слишком уж хорошо. Как будто это ты у меня первый. Ты мой подарок, Деррен: внимательный, чуткий, нежный. Никто не был со мной таким… Я думала, дело во мне, что я слишком холодная, и это отпугивает мужчин. — Тебе действительно было хорошо со мной? — Да. Деррен с облегчением выдохнул, обнял Летицию за талию и притянул к себе. Но ее отчаянные слова сбили его с толку: — Мне было хорошо — и это жестоко! Я боялась почувствовать себя отвергнутой, покинутой, мертвой, но чувствовать себя счастливой — счастливой только на миг — еще хуже! Я должна была догадаться: это самая изощренная пытка на свете, когда мужчина видит твою душу, а не только тело. После такого сложно оклематься. Никогда в будущем не заглядывай женщинам в душу, Деррен, если не готов отдать свое сердце. Не лишай их шанса стать счастливыми с кем-то другим. Деррен не нашел что сказать, но Летиция и не ждала ответа. — Девушка, которую ты полюбишь, — счастливица, Деррен. Я заранее ей завидую. А теперь, пожалуйста, уходи и забудь всё, что произошло между нами. Летиция высвободилась из объятий, поднялась, обнаженная, с софы и расстреляла его тяжелым, пронзительным взглядом. Деррен не посмел возразить, он видел: Летиция уже всё для себя решила. — Ты — лучшее, что со мной случалось. Спасибо тебе. Уходи и забудь!***
Конечно, он не мог забыть. Руки помнили ее тело, губы всё еще горели от ее поцелуев, и теперь, когда мачеха его прогнала, Деррену хотелось себя убить. Случилось то, чего он сильнее всего боялся и о чем не должен был забывать ни на минуту: он не имел права давать себе волю, и теперь Летиция жалела о случившимся и больше не хотела его видеть. А он даже не знал, как найти слова, чтобы попросить прощения. Но и смириться Деррен не мог! Не мог представить, что завтра Летиции не будет в его жизни. Если она хочет обо всем забыть — хорошо, они забудут. Но если она вычеркнет его из своей жизни, этого он не вынесет. Деррен долго бродил по спящему городу, раз за разом возвращаясь к усадьбе, пока не увидел, что на втором этаже, в спальне его отца, горит свет. Стояло раннее утро, еще не рассвело, но Деррен не мог больше ждать. Никогда в жизни он не пугался так сильно, как в тот миг, когда увидел Летицию в ванне. Ее глаза были закрытыми, лицо, погруженное под воду, — бледным и неподвижным, только волосы черной рябью колыхались на поверхности, да вздрагивал подол распахнутого халата, когда по нему попадала струя воды… — Нет, нет, нет… Деррен бросился к мачехе, не чувствуя под ногами пола. Он боялся, что ему не хватит сил, но Летиция оказалась легкой, почти невесомой, когда он подхватил ее на руки и вытащил из ванны, и это напугало его до смерти. Как будто ее уже нет, как будто она растаяла… — Пожалуйста, пожалуйста… Деррен не думал о том, что делает: в школе он дважды проходил курсы по оказанию первой помощи, зная, что с его матерью нужно быть готовым ко всему. Но он не мог и представить, что однажды ему придется спасать Летицию. Испуганный взгляд в панике метался по комнате, наконец зацепился за пустую бутылку виски, за вскрытую упаковку реланиума, и Деррен чуть не взвыл от отчаяния и вины. Он же сам выбросил таблетки в мусорное ведро на кухне, лучше бы забрал с собой… Деррен видел, что кран открыт до предела, напор был сильным, но глубокая ванна не успела наполниться до краев, а значит, Летиция недолго пробыла под водой, и цеплялся за спасительную мысль, как за последнюю надежду. Она не умрет, он не даст ей умереть, ни за что на свете! Когда Летиция закашлялась, когда ее глаза наконец открылись, Деррен застонал, прижал ее мокрую голову к своей груди — и разрыдался, давясь ужасом, облегчением и виной. Он чуть было не потерял единственного близкого человека — и это был самый страшный момент в его жизни.***
Наши дни Он лишился девственности со своей мачехой. Он обожал ее, но однажды Летиция отреклась от него и вынудила сбежать из города. Допустил одну слепую ошибку, и ее дочь превратила его жизнь в ад. Влюбился в Юджин, отдал свое сердце, но, увы, она совсем не напоминала ту, кому можно было бы позавидовать. И всё это было дьявольски, охренительно неправильно! Теперь же Летиция и Эслинн мертвы, а Юджин смотрела на него таким холодным, колючим взглядом, будто он так и остался для нее покойником… Да уж, с какой стороны ни взгляни, у Деррена была не жизнь, а сказка. Страшная сказка. ____ (1) Metallica — песня «One». (2) «Just Say No» / «Просто скажи: нет» — социальная кампания, часть американской программы «Война с наркотиками», получившая распространение в 1980-х и в начале 1990-х. В дальнейшем употребление этой фразы расширилось на сферу насилия и добрачного секса. Слоган был придуман и использован Нэнси Рейган в годы президентства ее мужа.