Дом в тени дикой яблони

Все глубже и глубже в горы Буду я уходить, Но есть ли на свете место, Где горьких вестей не услышу? Сайгё Встреча — начало разлуки. Японское изречение

Плотная, сочащаяся влагой поросль покрывала кочки. Неопытный путешественник легко мог обмануться, не распознав, где заканчивается надёжная почва и начинается коварная топь, но Гинко уверенно продирался вперёд, используя грубо обструганную палку как щуп. Штаны давно промокли и неприятно облепили голени, светлая ткань потемнела. Хлябь под ногами чавкала, обволакивала раскисшую обувь, неохотно отпуская подошвы с разочарованным всхлипом. Икры горели, палка тяжелела с каждым шагом, а лямки заплечного ящика – даром, что полупустой – всё сильнее впивались в тело. Конечно, разумнее было бы не геройствовать и дождаться рассвета. Перекусить, подкрепившись последней и оттого ещё более вкусной порцией моти, но деревня была совсем рядом, в четырёх часах хода. Только бы преодолеть болото. Сообщение пришло два дня назад – Гинко как раз собирался завернуть в ближайшее поселение, отдохнуть и пополнить запасы. Мысли о сухой, тёплой постели и горячей еде вытеснили все остальные куда-то на периферию сознания, и он брёл, предвкушая эти нехитрые радости. Сухой шорох за спиной поначалу заставил его недоуменно оглянуться – настолько он отрешился от окружающей действительности. Гинко остановился, повёл плечами, привычно спустил деревянный ящик на землю. Извлёк бамбуковый футляр, вытряхнул на ладонь сероватый кокон Уро, аккуратно поддел ногтем оболочку и выудил из нежной, шёлковой мякоти свёрнутый трубочкой свиток. Ловко развернул, внимательно пробежал глазами и нахмурился, споткнувшись взглядом о название деревни. Снова взгромоздив ящик на спину, Гинко закурил и повернул на север. Казавшаяся бесконечной топь осталась позади. Чахлый кустарник и редкие осины с тонкими искривлёнными стволами постепенно сменились криптомерией и тсугой, лес стал чаще, плотнее. Спохватившись, Гинко отбросил бесполезную палку и прикинул время – должно быть, сейчас около четырёх утра. Через три часа он будет на месте. Деревенька располагалась у основания горы Ямадзуми, притулившись к ней, словно ища защиты. С северо-запада её полукольцом охватывал невысокий горный хребет, на востоке же, словно заплатки из мешковины, лежали немногочисленные поля – рисовые и ячменные. Сейчас и селение, и поля были скрыты густым туманом, лишь острие Ямадзуми, разрывая его, тянулось к восходящему солнцу – блёклому, осеннему. Гинко уже бывал здесь раньше, два, нет, три года назад. И в прошлый раз он не сумел спасти человека, ради которого был вызван в деревню. Мальчишку. Он помнил его: тёмная, вихрастая голова, слишком крупная для тщедушного тельца, мосластые коленки, огромные, лихорадочно блестящие глаза и выступающий вперёд подбородок, придававший детскому личику упрямое выражение даже тогда, когда мальчишка метался в бреду, обливаясь потом. Гинко не в чем было упрекнуть себя, он не допустил ошибки. Мать и бабка были уверены, что у мальчишки «пустой» жар, лечили чесночной золой и костным отваром. Когда наступило резкое ухудшение, а местный лекарь, испробовав и кровопускание, и отвар «трёх плодов», расписался в своём бессилии, отчаявшиеся женщины послали за мушиши. Но время было упущено: колония редких муши, нашедшая пристанище в теле ребёнка и подтачивающая его изнутри, как древесный червь, высосала его практически досуха. Спасти мальчика могло лишь чудо, но Гинко волшебником не был. Он был мушиши. Мать мальчишки, сама почти ребёнок, балансировала на грани помешательства. Растрёпанная, с диковатыми, но сухими глазами, она несла бессменную вахту у его постели – тоненькая, прямая, как тростинка. И Гинко тоже нёс, не решаясь уйти и оставить эту женщину наедине с непонятной ей силой, медленно цедящей жизнь её ребёнка. Всё было кончено утром следующего дня. Гинко, сидящий на полу у футона умирающего, задремал, но тут же вскинулся, услышав шелест юкаты. Женщина поднялась, и, глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, бесцветно произнесла: – Всё. Гнетущая тишина, царившая в доме, была жуткой. Гинко знал, что это дурной знак: если бы мать мальчишки кричала, рыдала, выпуская из себя боль, было бы лучше. Легче. Не только ей, но и старухе, которая сейчас, оглушённая тишиной, боялась приблизиться к дочери, нечаянно прорвать эту плотину, возведённую той в попытке отгородиться от реальности. Гинко помог бабке подготовить тело к похоронной церемонии – на жителей деревни, опасающихся муши, рассчитывать не приходилось. Сам вызвался отнести его на Ямадзуми, которая издавна являлась местом упокоения. Оставив свой ящик и положив на него аккуратно сложенный плащ, Гинко подхватил на руки невесомое тело, плотно завёрнутое в белую ткань. Старуха, раздвинувшая перед ним сёдзи, вцепилась в рукав коричневыми пальцами. Её глубоко запавшие глаза были влажны. – Гинко-сан, дочь просит вас оставить тело у Дзидзо Дзингу. Вы легко найдёте его, если будете придерживаться старой тропинки через буковую рощу, – прошептала она, низко поклонилась и, не поднимая головы, попятилась в дом. Тело ребёнка было лёгким, как пустой сосуд, но нести его в гору оказалось непросто. Гинко часто останавливался, перекладывал свёрток с одного плеча на другое, не решаясь положить свою ношу на землю, чтобы дать отдых одеревеневшей спине. К тому моменту, как Гинко вошел в буковую рощицу, он совершенно выбился из сил – сказалось ночное бдение. Святилище Дзидзо он увидел сразу. Скромный каменный столб необъяснимым образом привлекал взгляд, сам, словно раздвигая деревья, бросался в глаза. Бабка была права – не заметить его оказалось невозможно. Старуха ждала у дома. Не желая входить в жилище, Гинко попросил её вынести вещи. Утрамбовав в ящик плащ, Гинко поклонился, и, не прощаясь, зашагал прочь. Взгляд старухи жёг спину, Гинко невольно повёл плечами, пытаясь сбросить груз иллюзорной вины. Человек, часто сталкивающийся с чужими страданиями и смертью, невольно черствеет и обрастает непроницаемым панцирем в попытке сохранить мягкой хотя бы самую сердцевину души. Но Гинко не стремился отгородиться от чужой боли. Он пропускал её через себя, следя лишь, чтобы она не оставила ядовитого осадка. Ему нравилось чувствовать, хотя бы на несколько часов ощутить сопричастность с судьбами тех, с кем пересекался его путь. Невозможность вести оседлую жизнь порождает странные потребности. Привязанность – непозволительная роскошь для мастера муши, а память связывает человека надёжнее любых цепей, и Гинко никогда не хранил в памяти лица тех, кому помогал. Но лицо маленькой женщины, сына которой он спасти не успел, Гинко не забыл. Он носил его с собой, словно образ на медальоне, хотя с тех пор так ни разу и не решился навестить деревеньку у подножия Ямадзуми. Туман рассеивался медленно, его рваные клочья упрямо цеплялись за острые выступы горного хребта. Солнце стояло достаточно высоко, но деревня казалась пустынной – весь урожай был собран, селяне спали. Гинко, всю дорогу не позволявший себе потерять ни одной лишней минуты, всё же замялся: ему следовало бы отправиться к дому старосты и узнать, кто из жителей вызвал мушиши, но смутная тревога, холодной змеёй зашевелившаяся вдруг в груди, подталкивала его сначала наведаться в знакомый дом на окраине деревни. Дикая яблоня пламенела у порога, роняя яркие листья. Подметающая энгаву женщина, услышав шаги, неловко выпрямилась. Подслеповато прищурилась, вглядываясь в приближающуюся фигуру, всплеснула руками и засеменила навстречу. Её морщинистое лицо потемнело и словно ссохлось за эти три года, но глаза были полны надежды, и Гинко внутренне сжался: в тот раз она смотрела на него так же, ожидая от мушиши чуда, которого он, как бы ни желал, сотворить не мог. – Хоши-сан, – Гинко поклонился, и, нарушая все приличия, спросил, не переступая порога: – Что случилось? – Гинко-сан, – старуха вернула поклон, помолчала, оправляя рукава юкаты. – Вы ведь помните мою дочь, Норико? Она занемогла. Вам лучше взглянуть самому, как только уйдут... посетители. Задержавшись, чтобы разуться, Гинко проследовал за старухой в чистую светлую комнату, сразу же наткнувшись на внимательный взгляд мужчины, сидевшего на узкой лавке возле плотно задвинутых фусума в спальню Норико. Было заметно, что мужчина измучен ожиданием; уголки его губ были вяло опущены вниз, спина сгорблена; и дорогое кимоно, и хаори запылены. Гинко опустился на циновку у противоположной стены, сплёл пальцы и, незаметно для себя, задремал. Приглушённый вслип выдернул его из забытья, мужчина на лавке тревожно вскинулся, и в тот же момент фусума разъехались. Женщина, появившаяся на пороге, сначала показалась Гинко не трезвой, но он сразу понял, что ошибся: она стояла нетвёрдо, волосы на висках всклокочены, словно в них вцеплялись руками, глаза под припухшими веками лихорадочно блестели. Мужчина подхватился с лавки, поддержал её под локоть, не позволив осесть на пол, а она, вцепившись в его рукав, улыбнулась широко, счастливо, кивнула головою. Гинко, внутренне недоумевая, проводил их взглядом до порога, дождался, пока мужчина поможет спутнице обуть гэта, и только после того, как сёдзи закрылись за взволнованной парой, поднялся и прошел к фусума, отделяющим от него комнату Норико.