Дом в тени дикой яблони

На тропе иногда я встречаю людей, Им в другую, как правило, сторону. И сольются на миг параллели путей, Чтобы боль разделить затем поровну. В этом мире не получается остаться совсем одному. Здесь всегда что-то связывает человека с другими. Х. Мураками

Гинко, как и ослепшая Норико, не нуждался в освещении – его глаз превосходно видел в темноте, но ему не хотелось, чтобы её и снаружи постоянно окружал мрак. Оглядевшись в поисках андона, поджёг плавающий в масле хлопковый фитилёк; пламя потрескивало, неохотно разгораясь, дрожало на сквозняке – окна, распахнутые им утром, оставили открытыми. Взметнувшиеся тени плясали на стенах, причудливо изгибаясь, лизали ширму, за которой скрывался футон Норико. Обогнув перегородку, Гинко склонился над постелью, позвал негромко: – Норико-сан? – женщина лежала лицом к стене, завернувшись в коричневое покрывало, как в кокон; не отозвалась, не обернулась. Не расслышала? Спала? Или… Но ведь посетительница покинула комнату лишь минуту назад. Ругая себя за внезапный, постыдный приступ паники, Гинко склонился ниже, прислушиваясь: дыхание было слабым, поверхностным. Но оно было, было. Нахмурившись, он аккуратно выпростал из-под покрывала её руку, двумя пальцами сжал запястье, считая пульс, и замер: эта рука – холодная, ссохшаяся, с плотно обтянутыми пергаментной кожей костяшками, не могла принадлежать двадцатилетней женщине. Отбросив одеяло, Гинко повернул к себе безвольное тело, всмотрелся в лицо, поражаясь резким изменениям, за считанные часы превратившим молодую женщину в мумию. Острые скулы, бескровные губы, запавшие глаза, прикрытые тонкими веками; лишь волосы, по-прежнему тусклые, но густые и тяжелые, напоминали об упрямой улыбчивой женщине, с которой он говорил утром. Норико спала. Это был не исцеляющий, здоровый сон, а глубокое, тревожное забытье. Но она была жива, по крайней мере – пока, и Гинко твёрдо вознамерился запретить любые посещения. Следующая попытка контакта с душами может стать последней – очевидно, что итако оплачивала каждый сеанс собственными жизненными силами. Хоши-сан, непреклонно следующая указаниям Гинко, была превосходным стражем: ни один человек не сумел побеспокоить Норико ни визитом, ни даже письмом. Жизнь в старом доме текла упорядоченно и неспешно; незаметно для обеих женщин – и старой, и молодой – молчаливый, пропахший дымом Гинко, по вечерам растирающий в ступке таинственные смеси, стал неотъемлемой частью этой жизни. Десятый месяц выдался тёплым, но осень медленно умирала; яркие краски сада поблекли, и дикая яблоня, обнажившись, словно уменьшилась, стесняясь своей наготы. Норико же, напротив, расцветала. Кожа её обрела цвет, на впалых щеках появился лёгкий румянец. Как и раньше, она часто улыбалась, но теперь улыбка затрагивала и её глаза. Тень, нависавшая над ней, отступила. Гинко, каждое утро собиравший травы на склоне Ямадзуми, возвращался, готовил свежий отвар; Норико, чуть рассеянная со сна, с накинутым на узкие плечи покрывалом, принимала парящую чашку, и они вдвоём рассаживались на энгаве, жадно впитывая скупую ласку восходящего солнца. Гинко описывал птиц, старательно выклёвывающих жуков из старой яблони, а Норико угадывала их по оперению и привычкам. После того как Норико осушала чашку с горьковатым отваром, Гинко в качестве поощрения рассказывал истории о Муши и о людях, которым не повезло с ними столкнуться, избегая тех, которые могли бы напомнить ей о её собственной. Была у Норико и любимая история – о зелёной чашке и мальчике, способном вдыхать жизнь в нарисованные им предметы; эту историю по требованию Норико Гинко рассказывал бессчётное количество раз. Утро было удивительно тёплым – казалось, что для их маленького мирка, надёжно скрытого живой изгородью, природа сделала исключение, милостиво позволив зиме обойти его стороной. Согревая в руках чашку с отваром в ожидании Норико, Гинко прислушивался к тихому шебуршанию в ветвях яблони: должно быть, это белка. Её не было видно, но проказница шумом выдавала себя с головой, и он лениво гадал, заметит ли зверька Норико. Гинко сразу понял, что она опоздала не просто так – за эти недели он хорошо изучил своего пациента. Он понял это и по упрямо сжатым губам, и по знакомой морщинке, залёгшей между бровями, и по едва заметной дрожи пальцев, принимающих у него чашку. Закурив, он ждал. Норико не прикоснулась к отвару, лишь отрешённо проворачивала глиняную чашку в ладонях – очевидно, подбирая слова. Решилась: – Я хотела поблагодарить вас, Гинко-сан, – незрячие глаза были непроницаемы, но ему не нужно было читать мысли, чтобы понять, о чём пойдёт речь. – Думаю, я практически выздоровела, и… И намерена продолжить исполнять обязанности итако. Я прошу вас поговорить с матерью: люди должны иметь возможность беспрепятственно приходить ко мне. Меня она совершенно не слушает. Гинко поднялся, раздавил окурок, закурил снова. – Ведь дело не в сострадании, не так ли, Норико-сан? Вы сознательно губите себя. Тонкие губы женщины сжались в узкую полоску, побелели, но гневно изломанные брови тут же разгладились, она произнесла спокойно: – Вы ошибаетесь. Я не могу поступить иначе. У каждого из нас своё предназначение, свой путь. И порою этот путь требует от нас жертв, но свернуть с него – значит перестать быть собой. Не мне объяснять это вам, мастеру Муши. Есть люди, которые нуждаются в вас, и есть те, кто нуждается во мне. Гинко покачал головой, выдыхая дым: – Ваш «путь» – лишь бегство от прошлого. – А вы?.. Вы такой же беглец, как и я, Гинко-сан. Ведь мёртвые... Всего пару недель назад Гинко сказал бы то же самое, но с тех пор многое изменилось. Уязвлённый рациональностью её слов, Гинко перебил: – Вы так печётесь о мёртвых, Норико-сан. А что же живые?.. До живых, до тех, кто ещё способен чувствовать, вам есть хоть какое-нибудь дело? – Гинко ужасался жестокости собственных слов, их несправедливости, но не мог остановиться; сдержанность и отстранённость, служившие верным щитом, изменили ему, маска треснула, не выдержав лавины непривычных эмоций: – О, я понимаю: вся эта беспечная небрежность, преступное расточительство собственной жизни, всё это необходимо вам, чтобы заполнить пустоту, пожирающую вас изнутри. Это так благородно, так просто и так удобно – сгореть, как свеча на жертвенном алтаре. И больше не будет боли, не будет пустоты. Я не могу позволить вам этого. Я... Норико-сан, неужели вы так слепы?.. – он осёкся, понимая абсурдность этих слов, понимая, что преступил все границы; с трудом натянув повреждённую личину, опустился на циновку, ожидая чего угодно: слёз, гнева, требования немедленно покинуть дом. Норико молчала, сжимая ладонями миску с безнадёжно остывшим отваром. Отставила в сторону. Слабо улыбнулась, вытянула руку и, безошибочно найдя его лицо, дотронулась до щеки. Невесомое прикосновение ледяных пальцев обожгло кожу, Гинко вздрогнул, шумно выдохнул, поймал их, сжал, произнёс мягко, но настойчиво: – Норико-сан... Норико. Ещё не поздно, я могу... – она высвободила свою руку, подняла ладонь в останавливающем жесте, запирая неуспевшие вырваться слова. – Не нужно ничего говорить. Да, я слепа, но не настолько, как вы уже заметили, Гинко-сан, – она задумчиво поглаживала нагретые солнцем шероховатые доски. – Вы, наверное, правы: я бегу от прошлого. Но не догоняйте меня, не расставляйте ловушек. Позвольте мне сделать выбор. Гинко усмехнулся: ловушки?.. В ловушку попался он; в ловушку, которую обходил три года, подсознательно понимая, что, как бы ни запутывал след, как бы ни петлял – неизбежное неизбежно. – Я не могу этого сделать. Но я не лишаю вас выбора, и не потому, что не имею на это права, а потому, что это не в моих силах. Варианта всего три, Норико… Норико-сан: вы можете потребовать, чтобы я ушел прямо сейчас, и умереть, как итако; вы можете потребовать, чтобы я ушел, и выбрать жизнь – хотя бы ради вашей матери; и вы можете позволить мне остаться, и это будет означать, что вы больше не итако, и будете жить. Травяные смеси для курения, отгоняющие Муши, заканчивались. Кроме того, следовало запастись смесями для более действенных в этом деле жаровен, расставленных Гинко по всему дому: мастера Муши, подобные ему, притягивали этих созданий словно магнит, и Гинко не мог позволить себе подвергать опасности ни семью Норико, ни жителей деревни. Приближающиеся холода вынуждали поторопиться с запасами – ближайшее селение, где можно было приобрести нужные ингредиенты, находилось в пяти днях хода, а он не хотел рисковать, оставляя Норико надолго. Отыскав в недрах своего заплечного ящика мешок, Гинко отправился к горе – настоящей сокровищнице редких трав. Он рассчитывал закончить сбор к вечеру. Мешок, объёмный, но лёгкий, набитый рассортированным и перевязанным разнотравьем, при каждом шаге мягко хлопал по спине. Гинко деловито насвистывал, мысленно предвкушая традиционные препирательства с Хоши-сан за право занять кухню, и её добродушное ворчание по поводу развешанных сушиться ароматных пучков. Он почувствовал неладное сразу же: все окна в доме мягко светились, и даже спальня Норико была освещена. Но Норико по-прежнему не любила, когда в её комнате зажигали андон – и её мать, и Гинко давно привыкли к этому. Сейчас же её окна были освещены особенно ярко. Гинко ускорил шаг, затем, бросив мешок, перешел на бег. Тревога всё усиливалась, её ледяные пальцы сжимали горло, не позволяя дышать. Наконец он миновал покосившиеся ворота: «И ведь до сих пор не нашел времени взяться за них», – мелькнуло некстати; взбежал по ступеням, рванул в сторону приоткрытые сёдзи, и снова, как месяц назад, наткнулся на взгляд мужчины, придерживающего за плечи свою беззвучно рыдающую спутницу, но сейчас этот взгляд был растерянным, испуганным. На полу, рядом с закрывшей лицо женщиной, лежал изящный портрет двух светловолосых мальчиков лет десяти. Не думая о приличиях, Гинко кивком указал им на сёдзи, медленно приблизился к раздвинутым фусума в комнату Норико. Тело, накрытое лёгкой белой тканью, казалось куколкой бабочки, а сгорбившаяся у изголовья старуха – пустой, сухой оболочкой; дотронься – и лишь щёпоть праха останется. Сам же Гинко стал вдруг сломанным компасом. Ярко-алый рассвет был нестерпимо, неприлично прекрасен. Вырывающиеся при каждом выдохе облачка пара казались омертвевшими клочьями того, что здесь, у подножия Ямадзуми, называли душой. Лямки ящика привычно оттягивали плечи; Гинко прищурился, размышляя над маршрутом – чёткого плана у него, как обычно, не было. Обернулся: старуха мёрзла, зябко кутаясь в покрывало, но в дом не заходила – провожала. Гинко приподнял руку, прощаясь: – Я вернусь, когда зацветёт яблоня, Хоши-сан. ________________________________________ *Сякухати — бамбуковая флейта *Тории — ритуальные врата, устанавливаемые у святилища *Дзидзо — божество, покровитель душ детей *Итако — женщины-медиумы, часто — слепые *Андон — бумажный фонарь *Энгава — дощатый настил, веранда, опоясывающая дом Норико — дитя принципов Хоши — звезда Аки — осень