Как вспышка в ночи

Янне. Я выводил это имя сотни раз на полях своих блокнотов. Выкладывал из гладкой морской гальки и чертил на сыром песке, ожидая, когда его смоет волной. Оно исчезало так же, как исчез и тот, кому это имя принадлежало. Но человек жив, пока жива память о нем, разве нет? Янне. Янне. Я повторял его сотни раз, и каждый раз в моей памяти всплывала форма мизинца на его левой ноге. Янне сломал его, когда был совсем мальчишкой и упал с велосипеда, и он так и остался как бы выгнутым дугой. Мне вспоминалось, как его тонкие губы растягивались в улыбке, когда он сдувал зонтики семян с побелевших одуванчиков. Каждый раз он так радовался их метаморфозам, будто наблюдал их в первый раз. Янне говорил, что жизнь одуванчика - это как бы человеческая в миниатюре. Когда они загорались ярко-желтыми вспышками, он радовался, как радуются юности. Когда после белесых шаров оставались одни лишь почти что облысевшие головки - тосковал, как тоскуют в преддверии смерти. Я снова слышал, как звенел его смех. Чувствовал тепло его рук, сомкнувшихся у меня на спине. И вспоминал тот день, когда я впервые его увидел, когда пересеклись линии наших судеб, пересеклись для того, чтобы больше не разойтись до самого конца. Мне было семнадцать, когда я впервые увидел Стокгольм. Этот город ослеплял привыкшие только к оттенкам зелени и распаханной земли кислотным неоновым светом реклам и утомлял слух несмолкающей музыкой, стуком сотен каблуков и визгом шин, но вместе с тем и чем-то по-своему очаровывал. Я сразу понял, что мое сердце бьется в одном ритме с сердцем Стокгольма. Что этот город - мой. Здесь, вдалеке от шумных никогда не смыкающих глаз городов, ночи были черны настолько, что свет звезд казался способным ослепить, а замысловатый узор горных цепей, расщелин и кратеров Луны можно было разглядывать часами. Если же к вечеру небосвод затягивала плотная пелена облаков, и свет ночных светил не достигал земли, упираясь в ее плотное одеяло, все вокруг погружалось в глухую вязкую черноту. Единственное, что попадало в поле зрения - это твои же собственные руки. Если кто-то начинал говорить, то будто беседовала с тобой сама чернота. "Как в гробу..." - печально вздыхая, замечал дедушка. Стокгольм же не смыкал глаз никогда. Покидать родной дом всегда тяжело, но характерную тоску и страх перед неизвестным и туманным будущим очень скоро затмевают пылкие юношеские мечты. Провожая взглядом знакомые пейзажи - поля, по которым я бегал босиком, будучи еще совсем ребенком, речушка, из которой я черпал ладонями прозрачную холодную воду, старые дубы, что были для меня грозными великанами, а теперь, с высоты насыпи, казались лишь умирающими облысевшими деревьями, - я мечтал. Мечтал, мечтал и снова мечтал. "Эй, огонька не найдется?" Все судьбоносные встречи происходят так естественно и непримечательно, что сперва никогда не считаешь их таковыми. "Конечно, секунду..." Он носил только черное. И волосы у него были черные, как смоль. Приглядевшись, можно было разглядеть просвечивавшую сквозь слой белесой пудры россыпь веснушек. Ими были усыпаны и нос с заметной горбинкой чуть ниже переносицы, и впалые щеки, и лоб. Это придавало его образу какой-то детской светлости, и мне часто становилось досадно из-за того, что он так старательно пытался их скрыть. Он появился на свет рыжим, словно солнечный зайчик, будто цветок подсолнуха. Мать называла его солнышком, когда целовала, смахивая непослушную челку, прямо в веснушчатый лоб. В школе его не любили. Без определенной причины, просто любили, как не любят всех тех, кто никогда не отвечает, не ропщет и не жалуется, чуть мягче остальных и чем-то необъяснимо отличается от большинства. Кафель женского туалета встречал его холодом и твердостью. Он медленно сползал вниз, на пол, и горячая струйка крови, спускаясь из разбитого носа, смачивала его сухие губы. Весь следующий урок он так и сидел, забившись в угол, и тихо, почти беззвучно содрогался. Мать обводила его раны и ссадины смоченной йодом мягкой ватой, оставляя на бледной коже темно-коричневые круги. Она смеялась и сквозь свой звонкий смех говорила, что теперь он очень похож на леопарда. Янне тоже смеялся, вытирая слезы рукавом своей школьной рубашки и шмыгая носом. Я же был совершенно заурядным человеком: у меня не было родимых пятен и хронических заболеваний, природа не наградила меня ни лицом с яркими чертами (такое в толпе ни за что не приметишь), ни глазами какой-нибудь особой глубины и выразительности. Я не занимался коллекционированием антиквариата, не разбирался в органной музыке, не был большим любителем театра, за всю свою жизнь не написал ни одного стихотворения и даже не испытывал проблем с алкоголем. Словом, примешься описывать - и не сможешь выдавить из себя и пары слов. В школьном театре мне всегда отдавали вторые роли, и со временем я стал считать это чем-то вроде призвания. Сперва меня это обижало. Хотелось играть не какого-нибудь Меркуцио, а самого Ромео. И целовать Джульетту. Пусть даже и понарошку. Но в конце концов я даже отыскал в этом какую-то прелесть. Мне нравилось играть шелестящие вырезанной из цветной бумаги листвой деревья и молчаливых пажей, и не просто исполнять порученную мне роль, а действительно играть, наслаждаясь процессом. Мне никогда не понять, отчего тогда, у вокзала, Янне обратился именно ко мне, к тощему страдающему акне подростку, неуверенно озирающемуся, потерянному. Он закурил, выпустил в воздух неплотное облачко дыма и облегченно вздохнул. Бросив взгляд на мой чемодан, задал пару вопросов о том, кто я и откуда. И зачем здесь. Голос у него оказался высоким и мягким. Мне подумалось, что если бы кому-нибудь пришлось озвучивать ангела, ему бы эту роль отдали безоговорочно. Сигарета прогорела до самого фильтра, и Янне исчез, бросив мне на прощание пожелание удачного дня. И только позже я обнаружил обертку от мятного леденца с нацарапанным на ней телефонным номером. Каким-то оставшимся для меня загадкой образом он успел подкинуть мне этот странный прощальный подарок в карман джинсов. Видимо, в тот момент, когда он толкнул меня плечом, уходя. Не знаю точно. Обертка выпорхнула из кармана, когда я собирался заняться стиркой, и медленно опустилась на кафель. Гудки в телефонной трубке... "Я ждал тебя." Пауза. "Скажи-ка, ты жалуешь французский кинематограф?" Я и не думал, что отвечая утвердительно, я так круто заставляю повернуть русло своей судьбы.