Gutters

https://www.fanfiction.net/s/6122026/1/Gutters Некоторые называли это вознесением. Кое-кто сбивался в толпу перед всеми видами религиозных символов; стоя на коленях с воздетыми в высь руками, они со слезами на глазах и улыбками на лицах искренне приветствовали это событие, крепко держась за веру в то, что всё происходящее – некое божественное знамение, посланное Спасителем, который вернулся, дабы сорвать с них оковы смертной плоти. Кто-то ждал в церквях, расположившись там на скамьях со своими семьями - тихие группки по четыре-пять человек, в то время как некоторые ожидали во дворах, спокойно копая собственные неглубокие могилы и пытаясь убедить своих охваченных страхом детей, что всё будет хорошо. Другие собирались с огнем, оружием и комплектами для уничтожения бомбоубежищ. «Покайся и обрети спасение» - таково было их послание миру. Завывание геенны огненной и страдания - вот что ожидает душу, слишком сильно погрязшую в собственном страхе и унынии, чтобы суметь обратить своё сердце к Богу и ожидать божественного вмешательства с единственно только надеждой и молитвой. Питер Кёркленд считал, что все они безумны и что любой человек, имеющий хоть каплю мозгов, должен чётко понимать, что это такое. Конец света. Армагеддон. Судный день. Учёные придумали более приятное название. Они окрестили происходящее "Бедствием", как будто это была просто неприятность, а вовсе не вымирание человечества, и газеты слопали это на раз. Так было мягче. Более доброе, более нежное предоставление информации: скорее как удар локтем по ребрам в метро, чем наводящий ужас человек с картонной табличкой на станции, который выкрикивает угрозы в лицо прохожим. СМИ были более чем счастливы спекулировать этим: жизнь изменится, да, но это определенно не конец для человечества, главное, чтобы все добрались до бомбоубежищ вовремя, и всё будет в порядке. В драках за дефицитные места в бункерах погибло больше людей, чем во время первой вспышки. В те дни перед Бедствием Силенд не знал, что ему думать. Во время событий седьмого июня он был в Англии с "дипломатическим визитом" к своему бывшему вроде-как-опекуну и сжатым комком нервов и страха сидел в гостиной Артура, пока взмыленный англичанин бегал, метафорически, туда-сюда между различными представительствами других европейских стран и пытался взять ситуацию под контроль, собрав своих перепуганных людей в бомбоубежищах, или, в крайнем случае, в крепких зданиях, которые могут суметь выстоять при первых ударах. Когда произошла первая вспышка, все считали, что на приготовления у них будет ещё одна неделя. Ужасающий жар, горячее, чем всё, что когда-либо испытывал Питер, охватил их в одном чистом белом взрыве света и мгновенно сжег всё и всех, находившихся на открытом воздухе, оставив лишь грязные полосы теней на улицах и стенах зданий. Кирпичи оплавлялись, тротуары под людскими ногами превращались в исходящий паром черный суп. Миллионы просто исчезли в одно мгновенье. После того, как днём позже вторая вспышка выкосила южное полушарие, начались землетрясения. Все радиоконтакты с Азией были оборваны менее чем за час, вскоре за ней последовали Италия, Греция и Турция. В тысячах городов образовались карстовые воронки, а вместе с ними пришли цунами и наводнения. Вскоре все низко расположенные города затопило и страны уходили в небытие так же быстро, как и их сооружения. Третья вспышка снова ударила по Центральной и Северной Европе несколькими днями позже, но к этому времени лихорадка уже слишком сильно захватила Питера, чтобы он смог это запомнить. Мальчик тогда по-прежнему находился в гостиной Англии, под тем, что осталось от обрушившегося потолка, стиснутый между спинами Артура Кёркленда и Франсиса Бонфуа и пропитанный их горячечным потом, пока Англия обессилено мучил сломанное радио, хрипло прося о помощи кого-нибудь, кто ещё дышит. Питер не мог вспомнить ни кто пришел за ними в конце концов, ни сколько дней спустя это случилось. Он то приходил в сознание, то вновь погружался в беспамятство, почти не замечая жесткий камень пола под собой и непреодолимый запах ржавчины и соли, и серы, и крови, и дыма. С трудом он осознал, что оказался на корабле, но этим фактом и ограничился. Лишь почти месяц спустя Силенд узнает, что был вытащен из-под обломков гражданскими спасателями, которые забрали его в бункер в Мюнхене. Он очнулся и сразу почувствовал на своих руках прикосновение чужих, слишком мягких, чтобы принадлежать кому-то наподобие него. Питер увидел перед собой молодую женщину с отсутствующей половиной лица, которая втирала в его кожу алоэ из бутылочки. Он сразу же испугался её. У нее отсутствовали волосы и один глаз, кожа была черной и красной и выглядела мокрой под тонкими, пропитанными красным и явно нуждавшимися в смене бинтами. Её губы не полностью закрывали зубы и были, как пунктиром, очерчены остатками множества волдырей. Он закричал. Или, точнее, он попытался закричать. Сначала он пытался звать Бервальда, потом Тино и Артура, и Франсиса, и хоть кого-нибудь, но всё, что Питер смог издать, было серией задушенных резких вдохов и кашля, от которых у него на языке появился красный и черный пепел. Женщина притянула его, отбивающегося и плачущего, к своей груди и гладила мальчика по волосам руками, по-прежнему слишком мягкими руками, и шептала ему на немецком в тщетной попытке принести облегчение и спокойствие своим тихим, наполненным шорохом гравия голосом, который напоминал Питеру гофрированную бумагу. Он яростно ей сопротивлялся. Силенд был в ужасе от неё и её оплавленного лица. Пытаясь вывернуться из её хватки, он бил кулаками и пинался, но в итоге мог лишь слабо трепыхаться - его кожа воспламенялась от боли каждый раз, когда он слегка касался грязной одежды женщины. Ему нужно было освободиться от неё. Ему нужно было убраться подальше от неё, и её красной плоти, и промокших воняющих бинтов. Но она так и не позволила ему отстраниться, и он разрыдался, вцепившись в разорванную ткань своей испачканной пеплом рубашки и умоляя Швецию прийти. На это женщина утешающе шипела и, дав ему немного времени успокоиться, спросила на английском, та ли это страна, откуда он был. Мальчик только сильнее заплакал, а женщина наклонила к нему голову и прошептала, что Скандинавии больше нет. Он замер. Во время третьей вспышки, она объяснила, основной удар жара пришелся на Северную Европу и среди обугленных обломков до сих пор не нашли никого живого. Она извинилась и, погладив его по волосам, сказала, что вернуться назад не получится. Она держала его, пока мальчик не заснул, устав от рыданий. Он спал несколько дней, то погружаясь, то на короткие мгновения выныривая из тумана лихорадки, чтобы затем свернуться калачиком и попытаться отгородиться от человеческих криков, попытаться подавить злое бурление живота и зудящую, скребущую боль от ожогов на теле, чувствительных и облупившихся как после солнца. На грани сознания он чувствовал эти мягкие руки: они всё время нежно его касались, облегчали боль, нанося прохладный гель на покрытую волдырями плоть, стирали промасленной ветошью испарину со лба. Всё медленно и аккуратно, без тех жестких мозолей, к которым Питер привык за годы жизни с Бервальдом и Тино. Он потом спросил её имя, но к тому времени её губы уже слишком сильно покрылись волдырями, которые лопались при попытке говорить, поэтому она просто расчесывала ему волосы своими длинными пальцами и, держа мальчика за руку, укачивала его обратно в сон. Когда он проснулся снова, его уродливая сиделка лежала мертвой на койке рядом с ним. Её лицо уже загнило и пожелтело, а с тела другие люди поснимали одежду и обувь, оставив женщину лежать в тусклом свете бункера абсолютно голой и покрытой кровоподтеками. Он снова плакал, тянулся к ней и просил проснуться, а схватившись за её мягкие руки, он завопил, когда обнаружил лишь массу гнойников и покрытую струпьями плоть там, где когда-то были нежные неторопливые пальцы. Мужик через две кровати наорал на него, велев умолкнуть, и мальчик подчинился: он отвернулся к стене и трясся от рыданий, пряча лицо в ладонях. До момента, когда кто-то наконец не пришел убрать её зловонные останки с койки, прошло около недели; умершую почти сразу заменила другая женщина, гораздо менее добрая и без видимых повреждений. Она не сказала Питеру ни единого слова и, не прошло и нескольких дней, как тоже умерла. Цикл повторялся более месяца, пока Силенд наконец не поправился достаточно, чтобы, нетвердо встав на ноги, суметь утащить свою раскладушку в дальний угол бункера, подальше от света и вонючих куч. До того времени, когда Питер снова сможет стоять на ногах, пройдет ещё пять месяцев, после чего ему сразу навяжут работу. Мужик впихнул мальчику в руки ведро коричневой воды и рваную тряпку, после чего пояснил, что тот находится в общественном противорадиационном бомбоубежище в Мюнхене, и что если он собирается тут оставаться, то должен отрабатывать своё содержание. Работой Силенда стала мойка коек, чем он и занимался вместе с ещё тремя мальчиками, которые позднее рассказали ему, что все люди в бункере – беженцы с близлежащих стран, подобранные спасательными катерами. «Управляется людьми, а не правительством», - пояснили они. Катера приходили и уходили с периодичностью раз в два месяца, и с каждым возвращением они привозили с собой больше выживших, ни один из которых не отличался хорошим здоровьем. Вскоре бункер был переполнен, и людей, слишком слабых, чтобы стоять, просто бросали на пол, где те часто и оставались до того неизбежного момента, пока кто-нибудь не приходил, чтобы утащить их трупы прочь. Питер обошел каждый дюйм бомбоубежища, но так и не смог найти Артура или Франсиса. Он провел полгода, выскабливая смерть из полотна. Это стало рутиной: проснуться, съесть порцию положенного пайка, помочь очистить тела, чтобы потом сжечь их снаружи, оттереть койки, вернуться в собственную постель и попытаться заснуть. За прошедшие месяцы он подружился с астматичным мальчиком из Польши. Мальчик потерял всю семью и вынужден был носить плотный черный респиратор поверх носа и рта для фильтрации протухлого воздуха; он показал Питеру большую сумку с запасными фильтрами, которая у него была, и заставил пообещать больше никому об этом не говорить, поскольку если он их потеряет, то не сможет нормально дышать. Питер, не раздумывая, согласился и, пожалев тощего ребенка, разрешил спать на одной койке с собой. Когда несколькими неделями позже мальчик умер, Силенд не был ни удивлен, ни особо огорчен. Люди приходили и уходили, и сближаться с кем-либо было глупо. Он просто скатил мальчишку со своей кровати и собрал его имущество - самая обычная рутина в случае чьей-либо смерти. Он взял ботинки мальчика - они были того же размера, что и у Питера - его маску и мешок фильтров и спрятал их в своей грязной наволочке прежде, чем отволочь поляка к дверям бункера, откуда он будет позже брошен в яму снаружи и сожжен с остальными такими. Он не пролил ни единой слезинки. Он не плакал, когда смотрел, как мальчика следующим утром забрали наружу, слишком худого, и белого, и раздетого догола. Он просто смотрел, сжимая в кулаке тряпку и, как только двери захлопнулись, вернулся к своей работе. Некоторые люди по-прежнему называли это вознесением. Питер Кёркленд по-прежнему считал их сумасшедшими.