Не бойся

— Ты знаешь, что твои глаза прекрасны? Вопрос, которым Сатоши взял за привычку доставать Шуна в последние дни. И если Ибусаки не сбился в счете, то это был тридцать девятый раз, когда он его задавал. — Ты видел их раз в жизни, — постоянно с рвущимся их всех щелей сарказмом отвечал Ибусаки — в тридцать девятый раз. Как можно было считать что-то «прекрасным», если ты видел это каких-то пару секунд? Ишшики точно издевался над ним. Он и так не любил показывать свои глаза, потому что они были странными, мягко говоря, так теперь и Сатоши хотел заставить его окончательно возненавидеть их. Ишшики же на его недовольно искривленные губы лишь улыбался еще шире и милее, и невинно «объяснял»: — Это лишь говорит о том, как сильно они поразили меня. Ибусаки не понимал, чего пытался добиться семпай. Нет, он не удивился бы, если бы оказалось, что Сатоши «подтрунивал» над ним со скуки — с него сдалось бы, — но неужели он не понимал, что с каждым разом он злил и расстраивал Шуна только сильнее? Ибусаки с трудом верил в это. Уж кто-кто, а Ишшики слишком хорошо разбирался в людях, чтобы не понять, как болезненна была эта тема для Ибусаки. — Ты несешь бред, — припечатал Шун с угрожающими нотками. Впервые за столько лет у него действительно сильно чесались руки стукнуть этого беспардонного нахала по светлой макушке. Чтобы не раздражал. Чтобы не игрался с ним. Чтобы не напоминал. Слишком часто в детстве Шун слышал издевательские комментарии, начинающиеся точно с таких же «комплиментов», а заканчивающиеся жестокими выкриками в спину наподобие «ты хотел выделиться и краску в глаза вылил?». Да, ему и правда такое говорили. С тех пор, как Ибусаки перешел в начальную школу, он никогда и никому не показывал свои глаза, чтобы не повторились ситуации из детства, частично разрушившие веру Шуна в себя. Дети всегда всё воспринимали слишком близко к сердцу, и с этим ничего нельзя было поделать. Ибусаки вздрогнул от неожиданного прикосновения теплой руки к щеке и едва не отшатнулся на добрых полметра, благо, вечная невозмутимость его спасла. Он так сильно ушел в свои мысли, что не заметил, как Сатоши приблизился к нему — слишком близко, не оставив пути назад. Шун ошеломленно уставился на Сатоши, который каким-то образом смотрел прямо ему в глаза, через челку, словно шестым чувством ощущая, где именно они были расположены и куда именно был направлен его взгляд. Он хотел было вновь недовольно высказаться по поводу жутких манер Сатоши, чтобы развеять эту странную атмосферу, сказать что-то вроде «не все люди любят, когда к ним подходят так близко». Однако слова комом застряли у него в горле, когда Ибусаки заметил, каким взглядом на него смотрел Ишшики. Он смотрел прямо в душу. Холодная мята и теплая бирюза. Цвет, которому Шун бесконечно завидовал. Это глаза Сатоши были прекрасны, а его… Они были ничем. Они были ужасными, уродливыми, пугающими. — Я никогда не стал бы врать тебе, Шун. Кому угодно, но только не тебе, — сказал Сатоши — искренне и серьезно — после долгих секунд молчания, показавшихся вечностью. В его голосе не было ни грамма радости или веселья, лишь сожаление и грусть из-за того, что его слова восприняли в штыки. Ибусаки тяжело сглотнул, не в силах собрать свои мысли, не в силах ответить, не в силах пошевельнуться. Он просто смотрел в бирюзовые пленяющие омуты. Сатоши мягко провел ладонью по щеке Ибусаки, приподнял его подбородок, чтобы его лицо и глаза были еще ближе к его, и улыбнулся кончиками губ. — Позволь мне увидеть твои глаза еще раз? — почти шепотом произнес он, тепло и каким-то чудом успокаивающе. Однако и это не могло сломать страх Ибусаки. — Н-не смей, — его голос звучал совсем жалко по сравнению с тем, что было несколько минут назад, и Шун машинально поморщился от собственного бессилия. Взгляд Сатоши все еще не давал ему сдвинуться с места. — Я не причиню тебе вреда. Я правда поражен твоими глазами, они прекрасны, как и ты сам. Они идеально подходят тебе. Губы Шуна задрожали. Эти слова звучали слишком хорошо и слишком искренне, чтобы быть правдой. Но ему так хотелось в них поверить. Еще до того, как Ибусаки успел понять, что происходит, Сатоши уже приподнял его челку, так и не дождавшись разрешения, и отодвинул ее в сторону. Шун бы зажмурился, если бы не было так поздно. Если бы не было так больно. Теперь Сатоши мог в мельчайших деталях рассмотреть их. Этот потрясающий, невероятный цвет. Ишшики и не догадывался, что на Земле существовали люди с таким завораживающим цветом глаз. В самом центре — карий, переливающийся янтарем и чистым золотом с неровными, резаными концами. Следом — зеленый, обрамляющий карий тонкой яркой нитью, а потом — море, небесно голубое, постепенно переходящее в насыщенно синий цвет у самых краев. И все это было обрамлено почти черной линией, только подчеркивающей невероятное смешение цветов. Цвет глаз Шуна был похож на произведение великого художника. На картину, с кратером, обрамленным буйным лесом, и бесконечным морем, затягивающим в свои объятия. Сатоши не мог оторвать свой взгляд. — Это… Но вместо продолжения он выдохнул, не зная, как проложить фразу, чтобы рассказать обо всех чувствах, что он испытывал в данный момент. Впервые у него не было слов, чтобы описать увиденное. Поэтому вместо слов Сатоши наклонился, вплотную приблизившись к печальному лицу Шуна, практически не дышащего все это время. Он зажмурился и в следующее мгновение почувствовал осторожное секундное прикосновение губ к своему подрагивающему веку. Ишшики запустил руку в волосы Шуна, начав медленно поглаживать его голову, а второй рукой притянул парня ближе, вынудив уткнуться в свою футболку, и мягко приобнял его. — Не бойся цвета своих глаз. Они уникальны, ты не должен стыдиться их. Неизвестно почему, но Шун не смог сдержаться. Хладнокровная маска треснула после слов Сатоши, и на глаза Ибусаки непроизвольно выступили слезы. И он не мог ничего поделать, не мог скрыть их, не мог контролировать, не мог заставить себя подавить их. Он редко плакал в своей жизни, и никогда с тех пор, как закрылся ото всех за копной волос, превратив ее в личную неприступную крепость. Шун попытался расслабиться в руках семпая, наконец, дав волю своим чувствам, что так долго копились в его душе.