***
Потом дни полетели, как прежде. Мунаката выделил мне стол в соседнем кабинете с ещё несколькими ребятами, чей уровень интеллекта почти не оскорблял моё достоинство, и я каждое утро являлся туда, исправно опаздывая минут на десять, чем неизменно заставлял Рейши выйти из себя. Бедные работяги сперва испытали святой ужас, глядя, как я безо всякого страха стою перед брызжущем слюной боссом и чуть ли не в ухе ковыряю, скучая и прикидывая, когда эта канитель закончится. Уже после — по наводке Авашимы, которой надоели мои выкрутасы, — они поняли, что нас с Мунакатой связывают узы дружбы, и перестали обращать внимание на утреннее шоу под названием «Фушими опять опоздал». Я быстро нашёл с ними общий язык. Моя тактика действовала безотказно: напустив на себя загадочный вид, я в первый же день решил задачу по обнаружению вируса, над которой эти гении безуспешно бились вот уже три дня, чем завоевал их безграничное уважение и почитание. Один из них, которого звали Акияма, так проникся, что с того дня начал постоянно заводить со мной беседы и приглашать на обеденный перерыв в столовку, от чего мне отвертеться удавалось, только если Мунакате требовалось моё присутствие, дабы выпить чаю. Он исполнил мою просьбу и купил проигрыватель, так что иногда офисные работники могли застать удивительную картину в виде меня, залезшего на стол Рейши, как на насест, и его, закинувшего на столешницу ноги, слушающих Джорджию и старательно прячущих бутылку вина от вездесущей Сери. В остальных же вариантах я соглашался и весьма неплохо проводил свой час безделья, жуя какую-нибудь булку и выслушивая Акияму, у которого рот не затыкался — чем-то в этом плане он походил на Мисаки, о коем я старался не вспоминать.***
Ещё я привёл свою угрозу в действие и вытащил несчастного, еле-еле сопротивляющегося Сэнди на свет божий. Целый день мы провели, праздно шатаясь по солнечным улицам и паркам, пока, в конце концов, не осели в каком-то наугад выбранном кафе. Сэнди наплевал на свои вечные болячки и съел огромное мороженое, из-за которого его голова была еле видна, а я впихал в себя нехилый кусок торта, после чего зарёкся есть сладкое ещё несколько лет; продержаться, впрочем, смог только до следующего вторника. Сэнди, не поверивший в мои клятвы, хрипло хихикал, подпирая голову рукой, осматривал окружающий мир, прищурив глаза, и казался по-настоящему счастливым. Мы не говорили о том, что было. Он был рад, что всё завершилось благополучно, но никогда не упоминал при мне Мисаки, тактично полагая, что расстроит меня — и боги, он был чудовищно прав. Я в очередной раз поразился тому, как умело выбираю друзей — ну, Мунакату и Сэнди, в общем-то, — которые могут вовремя закрыть рот и оставить при себе дурацкие вопросы, слышать которые я не желаю. Тогда же я был неприятно поражён и другим — что из этого короткого идеального списка так глупо и смешно выбился один лишь Мисаки. Чтобы забыть об этом, я помотал головой и рассказал Сэнди, что вот уже несколько дней окучиваю Мунакату на предмет собеседования. Друг мой, конечно, краснел и отнекивался, но я знал, что ему это нужно; что жизненный якорь давно необходим не только мне, и что Рейши поймёт это и поможет, тем более что от Сэнди могло быть много толку. Я сказал ему не бояться перемен — они не всегда ведут к плохому — и посоветовал начать с малого. Отдёрнуть шторы. Сделать уборку. Сменить рацион... а потом, может, сходить к Мунакате и устроиться на работу, хотя бы удалённо. Этот простой шаг невероятно мне помог, и я думал, что он поможет и Сэнди: что тот сможет, наконец, выбраться из своей скорлупы страхов и осознать, что кроме его боли вокруг есть большой и удивительный мир, который можно взять, только протянув руку.***
На свадьбу Авашимы я не пошёл. Она, очевидно, поняла, что я смалодушничал, но обижаться не стала, лишь ласково потрепала меня по волосам несвойственным ей жестом и вновь стала неприступной железной Сери, чьё сердце, однако, кому-то удалось покорить. После Мунаката показывал мне фотографии на своём большом новеньком мониторе. Среди сотни снимков, кои я с любопытством просматривал, мне бросалась в глаза Авашима: даже в свадебном платье она казалась мне строгой и подтянутой, словно немного напряжённой, но в каждой её позе, в каждом жесте даже на фото сквозила радость и нежность. Её жених — тот светловолосый бармен, не удосужившийся даже на бракосочетании снять фиолетовые очки, — всюду стоял, сунув руки в карманы небрежным жестом, и рядом с собранной Авашимой выглядел удивительно расхлябанно, но, в то же время, как-то утончённо. Я не мог бы объяснить, что за странное чувство противоречия рождала во мне эта парочка, но вместе они выглядели гармонично — куда гармоничнее, чем мы с Мисаки, полагаю. Его рыжую макушку я тоже порой видел, хоть Мунаката и пытался тактично пролистывать эти снимки. Мисаки затесался в толпу Хомровцев и постоянно стоял рядом с Камамото или Суо, или же держал за руку маленькую Анну, следя, чтобы её не унесло людским потоком. На всех фотографиях, поймавших его лицо, Мисаки был насуплен и серьёзен и выглядел так обеспокоенно, словно бы он ждал кого-то, кто мог в любую секунду зайти и испортить праздник. Я прекрасно знал, чью наглую рожу он так боялся увидеть на этой свадьбе, и потому с долей торжества смотрел на его сдвинутые брови, столь малодушно радуясь, что даже своим отсутствием смог испортить ему день. Мунаката, во время просмотра кидающий на меня внимательный взгляд, тоже постоянно мелькал на снимках. Где-то он явно говорил тост, где-то просто сидел за столом, методично уничтожая банкетное меню, а где-то оказывался в непосредственной близости от человека, который шёл под номером два в моём списке личной неприязни — Микото Суо. Они стояли так близко, что чуть ли не соприкасались руками, и на каждом таком снимке лицо Рейши приобретало чуть более розовый оттенок по сравнению с его мертвецкой обычной бледностью, а взгляд становился таким... ищущим и ждущим чего-то. Суо Микото же всегда отворачивался от объектива, являя лишь свой гордый профиль, но и по тому было видно, что он смотрит на Мунакату, поглощает его внимательными глазами, наклоняясь сверху, как коршун к добыче — и, стоило мне это заметить, как я начинал задаваться вопросом их отношений уже более серьезно. Одну из фотографий я попросил Мунакату перекинуть мне. На ней Сери в лёгком свадебном платье, больше похожем на изящный сарафан, обменивалась кольцами с тем барменом, и её лицо сияло внутренним светом, коего я никогда раньше не видел. Фото было красивым, но я взял его не потому — просто на заднем фоне, в правом углу, стоял опустивший голову Мисаки, держащий подушечку для колец, и вид у него был самый несчастный на свете.***
О Широ и его друзьях я больше ничего не слышал. Тот не пытался влезть в мою жизнь и как-то напомнить о себе, а я за версту обходил квартал его дома и выкинул злосчастную кассету с записью. Мне не хотелось когда-либо возобновлять общение, видеть его красивое умное лицо и слушать спокойные речи, за которыми не стояло ровно никакой душевной подоплёки. За годы нашей с ним разлуки Широ стал мне совершенно чужим, и я теперь не видел его в своей жизни ни в каком виде; особенно, учитывая, что даже упоминание о нём заставляло мою прекрасную рожу перекашиваться, так как имя Исана Яширо автоматически отсылало меня к воспоминаниям о Мисаки, чего мне было не нужно. Поэтому я закрыл эту тему и никогда к ней не возвращался — ни мысленно, ни вслух — и окружающие меня люди с понимаем отнеслись к этому, тем более что никому из моих друзей не очень-то улыбалось проводить вечера в компании моего насупленного лица и скучнейшей темы на свете. Неко и Куро я несколько раз видел на улице, мельком — можно сказать, краем глаза зацепился, переходя дорогу на оживлённом перекрёстке. Они шли навстречу, но не заметили меня из-за толпы. Куро шагал, выпрямив спину стрелой, и смотрел вперёд, обтекая препятствия в виде людских тел, как вода; ему немного мешала цепляющаяся за руку Неко, что скакала из стороны в сторону, оббегая прохожих и вновь приникая к Куро. Её цепкие пальчики бегали по его плечу, словно по гитарному грифу, и она ухитрялась что-то щебетать, по-кошачьи щуря разноцветные глаза. Ветер донёс до меня звон бубенцов на её ожерелье-ошейнике, сладкий, приторный запах духов и лёгкий металлический привкус стали — тот, скорее всего, был от Куро. Цокот каблучков Неко пронзил барабанные перепонки, а потом пропал так внезапно, как и появился — эти двое исчезли в толпе, навсегда растворившись, и я застыл на тротуаре, глядя им вслед со странным тяжёлым чувством в груди: несмотря на то, что Широ я терпеть не мог, Куро и Неко нравились мне совершенно иррационально и бессознательно. Я мог лишь понадеяться, что они сумели найти своего друга-предводителя, и пошагал дальше, оставив сожаления о них в глубинах сердца.***
Вот так в таком неторопливом темпе прошли несколько месяцев моей новой жизни. История с Широ закончилась в конце августа, и незаметно наступила и прошла тёплая яркая осень, так же плавно перетёкшая в тихую холодную зиму. Я безучастно наблюдал за заснеженными улицами из окон своего кабинета, оставлял цепочку следов по пути домой и кутался в тёплый пушистый шарф, подаренный Мунакатой на Рождество. Тогда же мы всем отделом отметили Новый Год в каком-то ресторанчике, где нам с Рейши удалось, наконец, хорошенько напиться без строгих нравоучений Авашимы — после, правда, мне пришлось тащить Мунакату домой под ручки и хихикать над тем, что кто-то не умеет пить. Ему повезло, что остальные ребята тоже были под мухой и даже не обратили внимания на безмерно пьяного босса, что цеплялся за меня всю дорогу и бормотал невнятную белиберду, в которой периодически проскакивало имя Суо... что же, я был слишком деликатен, чтоб позволить себе задать этому пьяному придурку намекающий вопрос, хоть любопытство и грозило сожрать меня без аперитива. Так или иначе. Поразмышляв над этой животрепещущей проблемой, я ухмыльнулся и решил подкинуть Мунакате проблем — приятных или не особо, это уже решать ему. Немного скорректировав наш маршрут, я провёл перебирающего слабеющими ногами Рейши через пару подворотен и вывел его прямёхонько на заснеженную узкую улочку, к светившемуся окнами бару «Хомра», на чьё крыльцо аккуратно втащил это бессознательное тело. Я, видать, тоже был не в себе, когда принял это дурацкое решение. Моим мотивом было стремление то ли помочь, то ли подгадить Мунакате, сдав его на руки наверняка трезвому и ухмыляющемуся Суо Микото — почему-то я свято верил, что тот будет премного рад получить такой вот праздничный подарок. Всё это промелькнуло у меня в голове, когда я толкал входную дверь, впуская в помещение морозный воздух, но тут же пропало, стоило мне ввалиться внутрь и вместо ожидаемого Создателя увидеть Мисаки. Ладно, сперва я увидел вовсе не его. У Хомры явно была вечеринка, но она уже давно подошла к концу: по всему бару там и тут валялись такие же пьяные, как мой босс, тела, заняв диваны, стулья, а за неимением оных и просто развалившись на полу в самых разнообразных позах. Самые стойкие сидели у бара и неспешно потягивали что-то из высоких бокалов: среди них я с нескрываемым удивлением обнаружил немного похудевшего Камамото, по чьему лицу было непонятно, пьян он или нет, ещё какого-то светловолосого парня, что удивлённо обернулся на звук хлопнувшей двери — у него были мягкие черты лица и будто приклеенная улыбка, которая скользнула по мне змеёй; был и сам бармен, бесстрастно взирающий на нас с Мунакатой из-за стойки. Среди них не было Суо, который был мне нужен, но я забыл об этом на мгновение, поскольку впился взглядом в спину Мисаки; тот, услышав, что кто-то пришёл, повернулся, начиная говорить что-то, и проглотил слова, увидав меня. Если он и напился этим вечером, то мой вид наверняка его отрезвил. Светлые глаза Яты превратились в два крошечных озера, и я телом ощутил напряжение, заставившее его закаменеть на своём стуле. Он застыл, неловко обернувшись ко мне вполоборота и ничего не говоря, прожигая меня взглядом, полным смесью самых разных эмоций; мне было трудно это выносить, и потому я взглянул на Кусанаги, лишь бы не видеть, как сжимаются в тонкую полоску губы человека, которого я любил. — Где Суо? — спросил я, надеясь, что мой голос не слишком-то дрожит. Прийти сюда было ужасной идеей, отвратительной, безобразной; но я теперь должен был довести всё до конца. Кусанаги пожал плечами. Камамото толкнул локтем мальчишку со странной улыбкой, и тот сорвался с места, исчезая на втором этаже. — Хорошо проводите время, а, ребята? — спросил я беззаботно, пытаясь как-то скрасить напряжённую тишину, но мой вопрос словно камнем упал на дно бездонной пропасти. Не знаю, было ли дело во мне и Мисаки, или же хомровцы в принципе не умели общаться с людьми, только вот ни один из них не ответил. Камамото лишь неопределённо мотнул плечом, Кусанаги согласно наклонил голову. Ята так и не сменил позы, но теперь я не мог поймать его взгляд — он уставился мне под ноги, будто боясь смотреть в лицо, и кадык на его открытой шее ходил вверх-вниз, словно он постоянно сглатывал. Мунаката на моём плече кашлянул и покачнулся. Я переступил с ноги на ногу, поддерживая его неустойчивое тело, и потерял Яту из поля зрения, чувствуя необъяснимое облегчение. Рейши, кажется, ненадолго вернулся в реальность и оглядывался по сторонам с видом замешательства, но его затуманенный взгляд прояснился — я бы не сказал, что в лучшую сторону, — когда со второго этажа вальяжно спустился Суо Микото, следом за которым сбежал улыбчивый мальчишка. — Ты меня... зачем сюда... притащил? — прохрипел Рейши, обращаясь ко мне почти свирепым глазом, и я понял, что, когда мой пьяный друг придёт в себя на следующий день, мне несдобровать за эту безобидную шутку. В принципе, я бы огрёб уже прямо сейчас, но Мунаката, как ни смешно, мог трезво оценить возможности своего пьяного тела и не рисковал замахиваться. Руку он мне всё же сжал так, что я чуть не взвыл. — Какими судьбами? — насмешливо поинтересовался низкий голос. Я воздел очи к небу, благо Микото был выше на добрую голову, и красноречиво мотнул башкой в сторону Рейши. — О, — удивлённо произнёс Суо, разглядывая Мунакату, что старательно пытался устоять на своих двоих без моей помощи — получалось у него плохо. — Говорил же, что алкоголь до добра не доводит. — Поговорим, когда... когда будешь от рака лёгких загибаться, — злобно выдохнул Мунаката и дёрнул меня за плечо. — Пойдём отсюда. Я уже почти раскаялся в своей идиотской идее, поскольку мы с боссом выглядели явно не в лучшем свете даже на фоне того раздрая, что царил этой ночью в Хомре. Это раскаяние заставило меня сделать пару шагов назад, аккуратно поддерживая готового упасть Рейши, но его немаленький вес вдруг покинул моё тело. — Спасибо, что привёл его, — буднично сказал Микото, привлекая Рейши к себе; тот было начал плеваться ядом во все стороны, но, стоило ему уткнуться носом в футболку Суо, как он тут же расслабился и затих. Это внезапное преображение и было тем, что я надеялся увидеть; теперь все мои случайные догадки заимели своё подкрепление. Я победно ухмыльнулся и Суо, видимо, правильно истолковал это выражение. — Может, я должен ответить услугой на услугу? — спросил он, хитро приподнимая уголки губ и кивая в сторону барной стойки, где Мисаки наблюдал за происходящим со святым ужасом в суженных зрачках. — Прошлая наша встреча была не очень-то дружеской. — Спасибо, откажусь, — выдавил я, — уже не актуально. — Ну-ну, — усмехнулся Микото, поудобнее перехватывая размякшее тело Мунакаты и по-хозяйски обнимая его за талию, — как знаешь, впрочем. И не волнуйся, твоего начальника я верну в целости и сохранности. — Не сомневаюсь, — на автомате выдавил я, хотя, на самом деле, ещё как сомневался — больно уж хищный у Суо был взгляд. Кто знает, правильно я поступил или нет, притащив Рейши сюда... Ну, этого я знать не мог, но я знал, что абсолютно точно налажал, приперевшись сюда самостоятельно: вид ошарашенного, смущённого, не представляющего, как себя вести, Мисаки, ранил моё вроде бы зажившее сердце, и то снова начало кровоточить. Я не скучал по нему все эти месяцы, нет, и тему предательства я тоже выкинул из головы неимоверными усилиями. Но, стоило мне его увидеть вновь, как в памяти вспыхнули сцены, которые я при всём желании забыть бы не смог, и в этих сценах мы явно были ближе, чем теперь — это-то и делало мне больно. Поэтому я поправил съехавшие благодаря Мунакате куртку и шарф, широко улыбнулся всем присутствующим и помахал одной рукой, другой уже хватаясь за прохладную ручку. — Бывайте, ребята! Они не успели ответить — я выскочил за дверь. Улица мгновенно обдавала моё разгорячённое лицо холодным воздухом; я вдохнул его слишком глубоко и закашлялся до слёз, но, даже когда кашель прекратился, слёзы продолжали течь. Я удивлённо сморгнул их, чувствуя, как щиплет кожу мороз, как замерзают мокрые дорожки на щеках, и поклялся себе никогда больше не приходить в это проклятое место.***
Потом прошло ещё какое-то время, и я почти забыл об этом досадном инциденте. К тому моменту злосчастная зима кончилась, на смену ей пришла тёплая приятная весна, совсем не похожая на то жаркое лето, когда мы пытались играть в детективов. Мунаката выдал мне заслуженный небольшой отпуск, который я решил провести в городе, никуда не выезжая и проводя время наедине с собой за исключением тех редких моментов, когда настроение подмывало отправиться к Сэнди или Рейши и устроить что-то более грандиозное чем рейд в ММОРПГ. Это происходило редко — у меня было меланхоличное настроение отшельника большую часть дня, — так что я позволял себе проснуться к полудню, как в старые добрые времена, выпить несколько кружек кофе вместо завтрака и отправиться обратно в спальню, читая книжки или играя в винтажные игры. Иногда я высовывался в окно, чтобы выкурить сигарету: это была не привычка или зависимость, но необходимость, что порой посещала мой организм после той ночи отравления в парке наедине с Мисаки. Видимо, зачатки ностальгии, ещё ютившиеся во мне, взывали к никотину как к последней надежде заглушить память, однако я чувствовал себя глупо с сигаретой в руках. Они ещё сильнее напоминали мне Яту, но я не мог перестать курить просто так. — Выбрал самую медленную смерть на свете, — усмехнулся я сам себе, когда в очередной раз стоял у окна, выпуская дым смазанными кольцами. — Весьма малодушно с твоей стороны, Сарухико! Мне, конечно, никто не ответил. Я затянулся ещё раз и затушил сигарету, не докурив до конца, как и всегда. — Разговоры с самим собой — верный признак шизофрении, — пробормотал я назидательно, потягиваясь. Весенний воздух ворвался в окно и заполз под футболку; я поёжился и решил надеть сверху что-нибудь. На пути в комнату меня застал дребезжащий дверной звонок. Его трель сорвалась на середине, словно звонивший сомневался, в эту ли квартиру хочет попасть. Я немного постоял, надеясь, что незваный гость уйдёт, но звонок вновь ожил, уже более настырно, и мне оставалось только вздохнуть и направиться к двери, проклиная того, кто решился нарушить моё уединение. В глазок я, конечно же, не затруднился посмотреть, а зря. Распахнув дверь и на автомате произнося что-то вроде «вы к кому...», я запнулся на полуслове и проглотил остатки. Стоявший на пороге Мисаки угрюмо поднял голову и на вопрос, естественно, не ответил. Мы молчали. Я настолько не ожидал обнаружить его у своей квартиры этим чудным весенним днём, что забыл спросить, а чего он, собственно, припёрся; Мисаки же, видимо, был так ошарашен своим же поступком, что не знал, с чего начать объяснять свой неожиданный визит. В итоге добрую пару минут мы провели, обивая порог и глядя в пол со странным недоумением. — Привет, — в конце концов, сказал я почти ровно, опираясь на дверной косяк и складывая руки на груди в бессознательном защитном жесте. Мисаки вздрогнул при звуках моего голоса, и его рука взметнулась, чтобы натянуть шапку на лоб, но остановилась на полпути. Он замер в этой нелепой позе, и я это оценил до такой степени, что протянул руку, мягко взяв его за твёрдое запястье, и опустил её обратно. Мисаки не сопротивлялся. Кожа его рук была удивительно горячей по сравнению с моими холодными пальцами, и этот контраст обязан был заставить его дёрнуться, но Ята был спокоен. Он рассматривал запястье, всё ещё заключённое в кольцо, и не делал попыток вырваться — а я не делал попыток отпустить. — Зайдёшь? — спросил я и, не дожидаясь ответа, потянул его внутрь. Ята неловко переступил порог, закрывая за собой дверь свободной рукой, и скинул кеды одним движением, не прося меня выпустить его или помочь. Я наблюдал за тем, как он топчется в моей прихожей, отмечая ссадины на его коленях, покрытые свежей запёкшейся корочкой, царапины на руках, и вспоминал о шраме, оставленном на его спине — как он выглядел теперь? Я не знал — у меня больше не было права знать. — Хочешь кофе? Или чаю? Ята кивнул. Он по-прежнему не смотрел мне в лицо, и я не стал настаивать, просто повёл его за собой в кухню, вспоминая, что в раковине, кажется, невымытая посуда, а на окне осталась пепельница. Но эти мелочи, что раньше бы обеспокоили меня, не должны были волновать теперь, и я невольно разозлился на себя за то, что продолжал беспокоиться. Ята, впрочем, ничего не сказал насчёт посуды. Уселся за стол, водя пальцами по рисункам на скатерти, пока я ставил чайник и сыпал кофе в относительно чистую чашку, вспомнив, что чай давно закончился. Ничего съестного тоже не было, но Мисаки выглядел так, что ему и кусок в горло не полезет, и я не стал заморачиваться. Несколько минут, пока чайник закипал, прошли в неловкой тишине; Мисаки всё ниже опускал голову, будто боясь смотреть, а я разглядывал его, стоя у плиты, и думал, что этот маленький глупый мечтатель ни капли не изменился, и что мои чувства к нему, кажется, навсегда остались такими же, как и в последний наш общий вечер. — Странно это, — наконец, тихо сказал он, когда я поставил перед ним дымящуюся кружку. Мисаки неловко обхватил её пальцами, обжёгся и зашипел; я перехватил его ладонь со вздохом и сжал холодными пальцами место ожога. Ята перестал шипеть, но не покраснел, как я того ожидал, лишь уставился на наши вновь соединённые руки и благодарно наклонил голову. — Странно быть здесь снова, — продолжил он, больше не делая попыток притронуться к напитку. Я согласно кивнул. — Да уж, странно — не то слово. — Ты курил? — невпопад спросил он, видимо, учуяв сигаретный смог. Я пожал плечами. — Да, бывает. — У меня тоже, — тихо сказал он. — Таскаю сигареты у Микото-сана, когда совсем невмоготу. Думаю, он замечает, но не говорит. — Как благородно с его стороны. — Я всё ещё пытаюсь измениться, — продолжил Мисаки, не обращая внимания на мой сарказм. Лицо у него было грустное, и я видел, что он говорит через силу. — У меня плохо получается, Сару. Из рук вон плохо. — Не думаю, что это вина сигарет. Он неопределённо усмехнулся. Пальцы, что я по-прежнему сжимал, слегка согнулись и попытались погладить мои — на пробу, неуверенно, и я позволил им это сделать. Мисаки шумно выдохнул. — Зачем ты это сделал? — угрюмо спросил он. Я непонимающе пожал плечами. — Сделал что? — Ты знаешь, что, — немного более раздражённо ответил он, поднимая на меня почти что злые глаза. Настроение Яты, как я заметил, до сих пор менялось со стихийной скоростью. — Я тебя не просил помогать, Сару. И жалость твоя мне не нужна была тоже. Так на кой чёрт ты влез не в своё дело? — Погоди, да о чём ты? — Вот об этом! — вспыхнул он и полез в карман, вырвав свою ладонь. На стол спикировала помятая бумага, которую я с недоумением поднёс к глазам и прочитал: — «Уважаемый Ятагарасу-сан, извещаем Вас о зачислении на первый курс нашего спортивного колледжа имени...» — Да необязательно снова это зачитывать! — вконец разозлился Мисаки и отобрал у меня бумажку. — Твоих же рук дело, так? Даже не пытайся отмазаться! Ты один, чёрт побери, знал, что я мечтал об этом ещё со школы! Я хотел было праведно возмутиться и заявить, что я невинен как младенец, когда вдруг вспомнил, что Мисаки, в общем-то, прав. Несколько месяцев назад Мунаката очень изумлённо заглядывал мне в лицо и осведомлялся о моём душевном здоровье именно по этой причине: моя безумная просьба пристроить Яту в местный спортивный колледж показалась ему абсолютно непоследовательной, и я был полностью согласен. Что, однако, не умаляло зудящее желание попросить его об этом. И, конечно, удивлялся Рейши не потому, что успехи Мисаки в спорте стали для него сюрпризом; сюрпризом стала моя непроходимая тупость в жизненном плане и неожиданная душевная доброта — вот тут, кстати, я и сам себя поразил в самое сердце. Судя по всему, Мисаки тоже был сражён наповал, но не очень этим доволен. Я никогда не спрашивал Мунакату, сделал ли он то, что я попросил: на этого парня всегда можно было положиться. Я был уверен, что будущее Яты в хороших руках, и потому позволил себе забыть об этом и не интересовался дальнейшей его судьбой. Теперь, глядя на сложившего руки на груди Яту, я испытывал смешанное чувство удовлетворения и досады — в очередной раз мой благородный душевный порыв остался неоценённым. — И как тебе колледж? Нравится? — с искренним любопытством спросил я. Мисаки, настроенный на скандал, растерянно заморгал и немного отпустил вожжи: — Нравится. Родители наконец-то отвязались со своей ерундой о праздном времяпровождении и на подработке убиваться не нужно, хотя учёба порой просто... стоп! — он вдруг снова разозлился, теперь уже на себя. — Я прав, это ты подстроил? — Ага, — беззаботно подтвердил я, вставая со стула и подходя к окну. Из форточки дул свежий ветерок; мне адски хотелось курить, хотя я прикончил одну сигарету прямо перед приходом Мисаки. — И что с того? Тебе же там нравится. Скажи спасибо. — Спасибо? — фыркнул он и повторил ещё раз, с оттенком грусти, — спасибо... Знал бы ты, какую свинью мне подложил, не предлагал бы благодарить. — Я и не ожидал от тебя благодарности, вообще-то, — честно признался я и не удержался, — я вообще от тебя ничего не ждал. Никогда. Мисаки вздёрнул бровь. Я вздохнул. — Ладно, ладно, подловил. Может и ждал... чего-то. Совсем немного. Но точно не в этот раз. А теперь просвети, что же за свиней я подбросил в чужое хозяйство? Прежде чем ответить, Мисаки отхлебнул немного кофе и скорчился от горечи. Я тем временем нашарил сигарету в полупустой пачке и несколько раз щёлкнул зажигалкой, пока та, наконец, не воспламенилась. Желанная затяжка оказалась как бальзам на душу. Я мельком подумал, что могу привыкнуть, если Ята возьмёт привычку вламываться в мой дом раз-два в год. Возможно, эти визиты когда-нибудь даже станут мне в радость... возможно. Я всё же полагал, что нет. — Я соврал, — наконец, сообщил Мисаки вызывающим тоном. Весь его ощетинившийся вид говорил, что лучше бы мне сейчас оставить свои едкие комментарии при себе, — я знаю, почему пришёл сюда, только признавать не хочу. Но придётся. Я пришёл, Сару, потому что мне стало стыдно, и вот эта бумага, — он выразительно потряс приглашением, — она стала последней каплей. И я пришёл к тебе, не зная, что сказать и как оправдаться, и думал, что ты даже впустить меня не захочешь, не то что слушать. — Оправдаться никогда не поздно, — миролюбиво заметил я, затягиваясь. Никотин, если верить Яте, убивает, и убивает медленно, однако мои отвечающие за раздражительность клетки он уже угробил напрочь. — Давай, жги. Расскажи, почему тебе стало стыдно? — А то сам не знаешь, — буркнул Мисаки, опуская глаза. — Я повёл себя как козёл тогда. Прости. — Ты за что извиняешься? — уточнил я, чувствуя, как в груди начинает формироваться тяжёлый комок; видать, я ошибся, и некоторые нервы ещё были целы. — За то, что понёсся отдавать флешку Суо Микото? За то, что сбежал, как последний трус? Или за то, что в принципе происходило с нами в тот период? Ята нахмурился и закусил губу. Кажется, все эти вопросы приходили ему в голову не однажды и, наверное, он долго размышлял, какой ответ верен, но так и не пришёл к решению. — Тебе, наверное, плевать уже на флешку, Широ и Проект, — в конце концов, полувопросительно сказал он и вскинул голову. На лице его читалась горькая решимость. — И, возможно, на меня. Но я всё равно скажу: мне жаль, что я ушёл, ничего не объяснив. — Почему ты ушёл? — спросил я, поднимая лицо к потолку и выдувая очередное кривое кольцо. Этот вопрос сидел у меня в голове с тех самых пор, и я сам придумал миллион ответов, но только Мисаки знал правду. Впрочем, её знало и моё глухое к доводам разума сердце. — Я испугался, — тихо, но твёрдо сказал он. Сквозь сигаретный дым его упрямые глазищи светились, как фонари. — Того, что ты сказал тогда, я испугался больше всего. — И не нашёл ничего лучше, чем сбежать под утро, — усмехнулся я, скрещивая ноги. Ответ Мисаки был одним из первых в моём личном списке и почти безболезненным: он просто доказывал, что Ята остался маленьким глупым трусишкой, неспособным принимать чужие чувства. Он не ненавидел меня, не отвергал, я не был ему противен — он просто боялся моей дурацкой глубокой любви к нему. За это я, как бы ни хотелось, не мог выбросить его из своей жизни, обвинять и корить; я мог только смириться и закрыться, как и все отвергнутые люди. — Это был лишь импульс, — Мисаки нервно дёрнул плечом. — А флешку я взял, чтобы хоть как-то обрести под ногами землю, которую ты выбил. Имея цель, я мог мыслить почти здраво, выстроить план действий. Я пошёл в Хомру, не потому что хотел первым выслужиться; я даже не помню, как её отдавал! — он смешно сморщился, чуть повышая голос. — Пошёл, потому что идти больше было некуда. Сару, я... Я поднял ладонь, заставляя его остановиться. Мне не нужны были оправдания Мисаки — я уже понял всё, что хотел понять. Так же, как натянутая на глаза шапка, Хомра была его пристанищем и убежищем в тяжёлые времена: там он прятался от всех внешних бед. И когда я поставил его в нелепейший тупик своим неуместным признанием, он сбежал в единственное место, где я не смог бы его достать. Сбежал не потому, что ненавидел меня или презирал, а потому что растерялся и не знал, как быть дальше с моим дурацким никчёмным подарком: с моим открытым глупым сердцем. И, хотя мне казалось, что тогда Мисаки выбросил его на помойку, теперь я знал: всё это время он бережно его хранил. А сейчас, видимо, пришло время возвращать то, что он забрал себе. — Ты тоже меня прости, — попросил я, чувствуя лёгкость и непонятную горечь, — я слишком много хотел на тебя взвалить. Нужно было объяснить, наверное, что мои слова ты мог бы спокойно проигнорировать. Они не значили ровным счётом ничего. Они не должны были обязывать тебя. Я просто хотел сказать это, и я сказал, не подумав. Прости за это. — Не мог я такое игнорировать, — неожиданно сердито перебил мою исповедь Ята, — и не говори, что слова ничего не значат. Может, теперь так и есть, но тогда наверняка значили, — он вздохнул и отставил почти нетронутую чашку в сторону. — Я просто не готов был это принять. — Я так и понял, — ровно откликнулся я, прислоняясь к стене. В голове отчего-то стало легко и пусто. — Спасибо, что пришёл и сказал это. Я ждал этого момента с того самого дня. Ждал, пока Мисаки, наконец, соберётся с силами и придёт ко мне рассказать правду, какой бы она ни была; и вот он здесь, передо мной, признаётся в своём малодушии и страхе, а я могу только курить бесконечную сигарету, ровно и глубоко дышать, прислушиваться к непривычному сердцебиению в пустой до того груди — и чувствовать облегчение от того, что всё это, наконец, закончилось. Я всё ещё любил Мисаки, несмотря на все его сумасшедшие выходки. Но теперь я мог хотя бы надеяться перевернуть эту страницу и пойти дальше. — Ты ни разу не назвал меня по имени, — вдруг уронил он в тишину кухни. Наши глаза встретились совершенно естественно и уже не разошлись. Мисаки сглотнул. — Сару, ты... ненавидишь меня за всё это? — Нет, — честно сказал я, разглядывая его янтарную радужку с отстранённой ностальгией. — Я люблю тебя. Я уже говорил. — Почему? — беспомощно спросил он, немного меняясь в лице. Мисаки выглядел почти умоляюще. Я пожал плечами. — Потому что я идиот, который не умеет выбирать друзей, — ответил я словами Мунакаты, — и моё глупое сердце всегда тянется не к тем людям. Мисаки медленно кивнул и встал, забирая с стола чашку. Я проследил, как он подошёл к раковине и включил воду хозяйским небрежным жестом, как намылил фарфоровые бока; его плечи казались каменными. — Я «не тот»? — спросила его спина. — Не в этом дело, — усмехнулся я, но в усмешке не было радости, — дело в том, что «не тот» — я. Мисаки выключил воду и поставил чистую чашку в сушилку, вытер руки полотенцем и обернулся ко мне. Я прикуривал вторую сигарету, всё ещё ощущая острую потребность в никотине — без этого, пожалуй, я не был бы таким убийственно спокойным в этой со всех сторон колючей ситуации. От окна дул приятный ветерок, упираясь холодными щупальцами прямо мне в спину и унося кольца дыма к потолку; этот же ветер трепал чёлку Яты, открывая его высокий белый лоб и серьёзные глаза. Я смотрел на его красивое мальчишечье лицо, будто ничуть не изменившееся с тех пор, как я впервые его увидел, и откровенно любовался — как любуются в музеях и галереях произведениями искусства, которые никогда не окажутся украшением вашей гостиной. Я ждал — ждал практически смиренно, — когда он неловко подёргает прядь волос и скажет, что ему пора. Ждал, пока Мисаки в очередной раз уйдёт из моей квартиры и из жизни, пожалуй, чтобы уже не вернуться; я был готов к этому, как никогда, и даже мог бы поклясться, что, когда это произойдёт, я уже не буду сходить с ума среди стен своего жилища. Но вместо этого Мисаки шагнул вперёд, оказываясь передо мной, и мягко взял меня за запястье, отводя его от моего же лица. — Ты и вправду идиот, Сару, — сообщил он с долей вины, — я никогда не говорил, что ты — «не тот». И, пока я соображал, что бы могла значить эта фраза, он наклонился вперёд, приникая к моему открытому в удивлении рту. Я широко распахнул глаза; передо мной были зажмуренные веки Яты, его ресницы, дрожащие, испуганные собственной храбростью; губами я ощущал его сухие губы, в которые втекал выдыхаемый мной дым. Очередная игуана, мельком подумал я, и тут же забыл, опустошая лёгкие. Ладони сами собой легли и впаялись в худые бёдра. Мисаки вздрогнул, но не отстранился; лишь зажмурился крепче и прижался сильнее, углубляя поцелуй. Я прерывисто вздохнул и решил, что, если после этого Мисаки снова сбежит, я точно найду его и убью, не задавая наводящих вопросов. Впрочем, я решил убить его, даже если он просто не сможет найти подходящего объяснения происходящему через несколько секунд, когда этот поцелуй закончится. Мисаки, наверное, подслушал мои мысли. Поцелуй всё не кончался. Секунды тягуче тикали настенными часами, а я по-прежнему упоённо целовал Яту; не так нежно и ласково, как раньше, но гораздо увереннее. Тогда мне ещё было о чём переживать и о чём жалеть — теперь же я плевал на боязнь испугать Мисаки и оттолкнуть его, я просто брал своё и наслаждался этим. Мисаки, впрочем, не возражал: его веки немного расслабились, и он наблюдал за мной щёлками глаз; я слышал неуверенные вздохи всякий раз, как мои руки проходились по его выгибающейся худой спине с острыми лопатками и думал, знает ли он, как меня возбуждают эти легкомысленные звуки. Наверное, Мисаки знал, поскольку мы вжимались друг в друга так сильно, как только могли, и его щёки отчаянно краснели, сливаясь с цветом волос. Я поднял одну руку и положил ладонь, касаясь пальцами горячей кожи и вздрагивая от этого; моя дрожь передалась Яте и тот всхлипнул, разрывая поцелуй. Мгновение во мне жило дикое желание дёрнуть его обратно, усадить на проклятый подоконник и мучить до тех пор, пока у него не кончится воздух, но я справился с этим. Мисаки тяжело дышал, глядя на меня с толикой изумления, словно бы не ожидал такого напора от меня и от себя самого, но я видел: на самом донышке расширенных зрачков плавало откровенное желание снова шагнуть ко мне. Я так и не выпустил его из рук. Я подумал, что если сейчас он захочет уйти, то я просто свяжу его; но Мисаки наклонил голову, вытер мокрые губы тыльной стороны ладони и немного хрипло спросил: — Ты понял? Голос его звучал слегка сердито. Я хитро улыбнулся и сцепил руки в замок на его пояснице. — Не понял. Ты мне скажи. Он вновь сердито вспыхнул. Признаться, я не знал, что можно смутиться ещё сильнее, чем он уже был, но Мисаки был способен и не на такие дикие поступки. — Может, я просто ещё раз тебя... ну... поцелую? — предложил он альтернативу, неловко переминаясь с ноги на ногу. Я отрицательно покачал головой. — Нет уж. Скажи сам. Я бы предпочёл ещё и на видео записать, чтобы адвокаты в случае чего припёрли тебя к стенке, но, так и быть, положусь на твоё честное слово. — Какой же ты! — возмущённо заявил Ята, очаровательно хмурясь. Я назвал себя последним идиотом за то, что умудрялся жить без этого живого лица чуть ли не целый год. — Вот нельзя без этого? — Нельзя, — строго сказал я, глядя ему в глаза. Мисаки обречённо выдохнул. Он и без меня понимал, что это последний шанс наладить разорванную меж нами связь. И она, как оказалась, была для Мисаки важнее его пресловутой гордости, поскольку он опустил подбородок и чётко, тихо выговорил, глядя на мои колени: — Я люблю тебя, Сару. Я, кажется, миллион раз представлял этот момент и столько же раз думал, как буду ощущать его. Собьётся ли моё дыхание, появится ли улыбка, застучит ли сердце... и так далее, по списку. Боялся даже, что слёзы на глаза навернутся, грешным делом. Но сейчас, когда Мисаки всё же сказал, я, вопреки своим опасениям и прогнозам, почувствовал скорее необъятное облегчение, которое волной прошлось по всему телу, разом делая меня свободнее и легче. — Вот и славно, — сказал я, подтягивая Мисаки к себе и уютно устраивая подбородок на его остром плече. Тот немного помедлил, но тоже обнял меня, кладя маленькие ладошки мне на спину. Я глубоко вдохнул запах Яты и обнял его ещё и ногами — для верности. — Знаешь, что мы будем сегодня делать? — задумчиво спросил я и тут же сам ответил. — Сегодня мы весь день проведём в постели. Мисаки напрягся и попытался слабо дёрнуться, на что я искренне рассмеялся и сжал его крепче, целуя в шею. — Расслабься. Просто будем долго и медленно целоваться, пока у тебя губы не опухнут, и ещё немного после того, как это произойдёт. А к вечеру сделаем передышку, закажем пиццу, посмотрим кино; и снова целоваться. Идёт? Мисаки немного подумал, взвесил этот вариант с таким видом, будто у него был выбор. Я нетерпеливо куснул его за мочку уха; он ойкнул и царапнул меня по поясу. — Идёт, идёт! Только не кусайся больше, придурок... — Вот чего не обещаю, того не обещаю! — захохотал я, безо всяких усилий подхватывая Яту на руки и взваливая на плечи. Тот охнул от неожиданности и пару раз стукнул меня, просясь обратно на землю, но осознал бесполезность этих попыток уже на полпути к спальне. Я держал его лёгкое тело одной рукой, а другой набирал сообщение Мунакате, прося, чтобы он не беспокоил меня ближайшие сутки. Это, наверное, могло бы только больше его взволновать, но я не удержался от интриги. Мобильник Мисаки был выужен из кармана и выключен до лучших времён. Не хватало ещё, чтобы Суо Микото выдёргивал Яту из постели в самый увлекательный момент. Потом дверь за нами закрылась.***
Я много раз проклинал, и столько же раз благодарил Проект за то, что со мной происходило. За людей, пришедших в мою жизнь, за события, в которые я оказался втянут, за те американские горки, на которых моё сердце ухало вниз и вверх; всем этим я был обязан ему. Но теперь, глядя на спящего рядом со мной Мисаки — усталого, безмятежного, глубоко дышащего сквозь приоткрытые опухшие губы, — я понимал, что никогда больше не поблагодарю или обвиню Проект за то, что происходит между мной и этим невероятным во всех отношениях парнем. Я говорил, что сам выбираю людей, приходящих в мою жизнь и покидающих её. Я говорил, что сам решаю, кого оставить рядом с собой, даже если жизнь пытается заставить поступить по-другому. Так вот: из всех, кого Проект принёс мне на блюдечке, один Мисаки оставался вне списка. И, даже если бы Проекта никогда не существовало, я был уверен: мы с Мисаки встретились бы при любых других возможных обстоятельствах, просто потому, что иначе быть и не может. Возможно, где-то в других Вселенных мы с ним враги. Лучшие друзья. Братья. Возможно, мы незнакомы, но пытаемся найти друг друга, руководствуясь лишь зудящим чувством потери в груди. Возможно, в другой Вселенной другой «я» видит в толпе яркую рыжую макушку и пробивается к ней сквозь море людей, только чтобы сказать банальное «привет» и пропасть. Возможно, в другой Вселенной другой Мисаки кусает губы и мнётся перед дверью, ломая голову над тем, стоило ли приходить. Возможно, где-то там мы снова счастливы или несчастны вместе и порознь; но, в чём я уверен, так это в том, что, где бы и кем бы мы ни были, когда-нибудь мы обязательно найдём друг друга. Это заложено в нас программой. Это куда хуже, чем Проект и стоящие за ним люди. Потому что мы не можем идти против этой программы и переписать её. Мы можем только слепо следовать ей и надеяться, что однажды наши руки смогут соединиться на один краткий миг. Во всех этих странных переплетениях, думал я, засыпая рядом с Ятой и крепко сжимая его запястье, во всех этих странных долгих жизнях я не способен ни на что иное — только выбирать его. И Мисаки тоже сам выбирал меня.