Проект

      Чёртов телефон по-прежнему не отвечал. Я со злостью стиснул трубку в руке, почти слыша, как трещит бесполезный мигающий экран: на нём высвечивалось имя Мисаки, которому я звонил уже в тысячный, наверное, раз, и который не хотел — не мог — принять вызов. И, хотя головой я понимал, что его собственный аппарат уже наверняка погребён под обломками здания, моё сердце отчаянно продолжало взывать к тщетной надежде услышать его голос хотя бы на секунду.       Я оставил позади бесчисленное множество кварталов и сотни равнодушных к моему страху людей. Дыхалка, которую я отказался тренировать ещё в старшей школе, наконец-то получила шанс ехидно оскалиться мне прямо в лицо и заявить, что не заточена под такие пытки — непрерывный бег оставил меня со скрученными и высушенными наподобие выброшенных на солнце водорослей лёгкими, а кровь вместо кислорода гнала один углекислый газ; мне было плевать. Тело ныло и злилось на меня за неожиданный стресс, но я упрямо заставлял гудящие ноги двигаться быстрее, чем привычный спокойный шаг, и мне это удавалось неожиданно успешно, то ли благодаря адреналину, то ли потому, что в глубине души я оказался целеустремлённее, чем думал сам. В любом случае, я был уже совсем рядом: жилые районы кончились, оставляя меня на пустых широких улицах, похожих на те, где мы с Мисаки шли в поисках гостиницы; теперь, правда, я бежал по ним один. Единичные стеклянные осколки хрустели у меня под ногами, смешиваясь с дорожной грязью и пылью, клочки бумаги цеплялись к обуви, чтобы оторваться вновь на следующей же выбоине. Я слышал собственное рваное дыхание будто со стороны, слышал беспрестанные гудки из зажатого в ладони телефона; все остальные звуки были напрочь стёрты из моего резко ограниченного мира. Я не видел окружающих меня домов. Я не чувствовал пружинящей под ногами почвы. Центром моего зрения стала дорога, ведущая вперёд, к бесконечному пустырю, где она резко обрывалась, превращаясь в песчаную тропинку, хрустящую мелкими камешками. Вокруг, наверное, шумела трава и стрекотали какие-то насекомые, гудел ветер, колыхающий растения волнами; я не слышал, правда. Я лишь видел приближающиеся очертания развалины, чья короткая жизнь оборвалась на моих же глазах, и теперь отчаянно тщился углядеть хоть какие-то признаки присутствия Мисаки рядом с этой серой коробкой, но мои бесполезные близорукие глаза тоже отказались сотрудничать. Я проклял их и всё на свете, прибавляя шагу каким-то неимоверным усилием и обещая себе заняться спортом, если это безумное приключение завершится удачно... и в этот момент уловил, как слабо щёлкнул динамик.       Рука взлетела, прижимая трубку к уху. — Мисаки?! — мой голос дрожал, однозначно, но скорее от облегчения. — Ты в порядке? Где ты?       Он закашлялся, прежде чем ответить, и у меня ёкнуло сердце. — Я здесь, — в конце концов, произнёс он хрипло и попытался рассмеяться. — Ты ужасно бегаешь, Сару... но я рад, что ты... хотя бы умеешь... — он снова зашёлся кашлем на долю секунды, и я принялся бешено оглядываться по сторонам, пытаясь найти его фигурку. — Давай немного... быстрее, ладно? — Я тебя не вижу! — взмолился я, перехватывая телефон другой рукой. Мисаки усмехнулся, но сквозь динамики мне казалось, словно он кашляет кровью. — Прямо, — выдохнул он слабо, — я тебя вижу, придурок. Не сворачивай.       После этого силы у него кончились. Я слышал только его тяжёлое дыхание следующие несколько минут, пока добегал до разрушенного дома, пока искал взглядом признаки хоть какой-то жизни, пока, наконец, не заметил его огненно-рыжие волосы на фоне мертвенной серости камня. Я нажал отбой, только когда подбежал к Мисаки вплотную, только когда удостоверился, что это действительно он, но облегчение всё не спешило посетить мою измученную душу.       Он сидел, странно повернувшись к стене боком, опираясь на неё одним плечом и прислонив голову; я присел рядом, торопливо осматривая его макушку на предмет ранений и, не обнаружив крови, не сумел сдержать вздох. Мисаки, молча наблюдавший за моим наверняка чересчур эмоциональным лицом, криво усмехнулся, слабо пошевелившись. — С головой всё нормально, — тихо сказал он; я видел, что каждое слово ему даётся через силу, и он морщился, будто звуки собственного голоса были ему противны. — Я успел вовремя выбраться, когда эта развалина начала падать ни с того ни с сего. Это же... был взрыв, верно? — Да. Широ не хотел отдавать ключ так просто, — я осторожно взял его маленькую исцарапанную ладошку и поднёс её к губам, ни на миг не задумываясь, насколько сентиментален может быть этот жест и насколько он выдаёт мои невысказанные пока ещё чувства. Мисаки зацепился взглядом за этот поцелуй, но ничего не сказал в ответ. — Так и думал, — произнёс он спустя пару секунд. — Слишком уже хорошо всё шло, да? Но мы легко отделались.       Я хотел возразить. Хотел сказать, что уставший, покрытый пылью Мисаки — вовсе не «легко отделались», и что Широ однозначно получит ещё удар вдогонку к первому, но тут мой друг вновь закашлялся и скривился так болезненно, что у меня сердце пропустило пару ударов. На вид Мисаки был в порядке, не считая нескольких царапин и порванной местами одежды, но кто знает? — Ты как? — вопрос звучал по-идиотски. Мисаки усмехнулся и снова скорчился. — В порядке... почти. Ты вовремя пришёл, Сару, я уж начал думать, что потеряю здесь сознание в одиночестве. Вот... смотри.       С этими словами он слегка наклонился, оборачиваясь лицом к стене, открывая мне спину, и я замер, глотая любые приходящие на ум слова. Вся его футболка позади была разодрана в клочья и пропитана кровью; меж редких остатков уже бурой ткани кожа превратилась в ошмётки и обнажила красную плоть, местами ещё кровоточащую, местами подсыхающую. Эта сплошная кровавая рана тянулась по всей спине, от плеч и до пояса, и, почему-то, даже в этом месиве я отчётливо видел, как слегка подрагивают острые лопатки Мисаки от причиняемой ему боли, когда тот пытался хоть немного пошевелиться. — Выбежать то я успел, — выговорил он, пока я зачарованно смотрел на рану со смесью боли и жалости, — но какой-то блок напоследок ухитрился меня задеть. Могло быть и хуже, верно? В конце концов...       Он не договорил. Я порывисто прижал его к себе, осторожно обнимая за плечи в тех местах, где кожа была цела, и уткнулся носом ему в висок, чувствуя, как щекочут лицо жёсткие, покрытые пылью и извёсткой такие обычно мягкие пряди волос. Мунаката был прав, он был тысячу раз прав, когда просил меня не лезть, когда отстранял от задания нас обоих — он был прав, говоря, что я не смогу защитить ни себя, ни Мисаки. И, если на себя самого мне было уже плевать, то Мисаки я точно защитить не смог, и теперь он обмяк у меня в руках, сжав зубы от боли, а я ничего — ничего! — не мог поделать с этим. — Прости, — выдохнул я, почти скуля, чувствуя, как в груди сворачивается что-то тугое и горячее, щиплющее глаза. Мисаки обдал меня непонимающим молчанием, но всё же поднял руку, чтобы неловко обнять меня в ответ, хоть это движение и принесло ему очередной приступ боли. — Я сам на это подписался, помнишь? — мягко напомнил он, словно стараясь уменьшить мою вину. — Ты предлагал мне уйти, Сару, а я сам остался. И не жалею, правда... ты только сделай для меня кое-что, ладно?       Он снова закашлялся; маленькое тело в моих руках затряслось, и я бездумно прижал его к себе. Я не знал, сколько же пыли он проглотил, выбираясь из проклятого дома, и каким адским огнём жгло его спину, но точно знал одно: Мисаки был удивительно сильный. Всё, чем он выдавал свою боль, была пробегавшая по телу дрожь и то, как он закусывал губы, вымученно улыбаясь в ответ на мой беспокойный взгляд. — Вызови уже скорую, хорошо? Мой телефон чудом поймал сигнал, когда ты звонил, и я не знаю, сколько они будут ехать до этой дыры... а я немного отдохну пока... Сару?       Я откинулся на стену, опираясь спиной на холодный неудобный камень, и притянул Мисаки к себе, осторожно устраивая его на своём плече. По его благодарному взгляду я понял, что ничто не беспокоит его рану, и он опустил голову, прислоняясь ко мне доверчиво и тепло, вверяя себя моим заботам. Глаза его закрылись, но это меня уже не пугало: Мисаки провалился в спасительный обморок, где боль больше не достигала его.       Я достал телефон другой рукой, поспешно набирая короткий номер. Голос мой был неожиданно твёрдый и спокойный, но, когда на том конце провода отключились и осталось только ждать помощи, я откинул голову назад, глядя в серое небо и думая о том, как Мисаки ждал меня здесь бесконечные минуты, мучаясь от надрывной боли и наверняка проклиная день, когда он связался со мной.       И потом я плакал, сам не зная отчего, но моя душа, конечно, не могла болеть и вполовину так же сильно, как у него.       В приёмном покое я рассказал наспех сляпанную байку о том, как Мисаки неудачно упал с лестницы. Дежурный врач, молодой и тощий кудрявый парень, смерил меня скептическим взглядом из-под очков, но ничего не сказал — наверное, вспомнил, как сам с таким же безбашенным приятелем влипал в неприятности по собственной дурости. По моему красному от слёз лицу и багровой футболке Яты было очевидно до неприличия, что моя выдуманная история не имеет ничего общего с реальностью, но врач не стал выпытывать из меня подробности, глядя, как я щенячьим взглядом провожаю каталку с всё ещё не очнувшимся Мисаки. Его увезли зализывать раны, а я, после заполнения карточки, остался один в приёмной под наблюдением сонной медсестры, что оживилась лишь на миг, разглядывая меня. Стоило ей водрузить на нос очки и лицезреть мою насквозь несчастную мину, как она тут же потеряла всякий интерес и принялась листать журнал, изредка отвлекаясь на дымящуюся рядом кружку кофе.       Я тоже подошёл было к автомату, но обнаружил, что из карманов пропала вся мелочь — высыпалась видимо в процессе моего импровизированного марафона. В кошельке остались только крупные купюры, так что я бесцельно потратил несколько минут, слоняясь вокруг злосчастной коробки и мечтая хоть об одном глотке чего-то горячего. Мои страдания сопровождались невнятным бубнением, которое, видать, так мешало медсестре, что спустя четверть часа она не выдержала и молча всучила мне целую кружку заварного — не из автомата! — напитка, от которого так разило кофеином, что его уровень в крови подскочил даже без внутреннего вливания.       Я поблагодарил её и уселся на диванчик, дабы не раздражать. Лишённый возможности тратить силы, я стал беззащитен перед своими мыслями, и те набросились на меня пираньями — каждая из них была, конечно, о Мисаки. Я знал, что с ним всё будет хорошо, что от таких ерундовых, хоть и страшно выглядящих царапин, никто ещё не умирал, но мне было дико неспокойно. Я отхлебнул немного кофе, чтобы унять неконтролируемую дрожь, ожидаемо обжёг язык и тихо взвыл, шумно радуясь в душе — эта боль хоть ненадолго отвлекла меня от боли внутренней. Медсестра прожгла меня взглядом, и я послушно замолчал, спрятавшись от неё за каким-то горшечным цветком.       Так чувствовал себя Мисаки, когда я лежал на его месте с проломленной головой?       Я крепко сжал руками чашку, позволяя поверхности обжечь ладони. Больше всего мне сейчас хотелось выпить её содержимое залпом, а затем выкурить несколько сигарет — для начала. После я бы не отказался от бутылки вина в одно лицо и, непременно чтобы прямо из горла — потому что так жить неправильно! — а затем...       Затем я хотел бы просто лежать рядом с Ятой и вдыхать запах его волос со всей сентиментальностью, на какую была бы способна моя неожиданно ранимая душа. Просто лежать и ни о чём никогда не думать; застыть в одном бесконечном уютном моменте, где он был бы всегда моим, а я — его. Было ли слишком эгоистично с моей стороны мечтать о подобном?       Прошло не меньше часа с момента, как я начал размышлять об этом, и за это время я почти что пришёл к положительному ответу.       Я пропустил момент, когда Мисаки вышел в приёмный покой. Просто в одну секунду его ещё не было, а спустя мгновение он уже стоял перед дверью, чуть прищурившись, высматривая мою скорченную у цветка фигуру. Я медленно поднялся ему навстречу, ощущая слабость в ногах и придирчиво выцепляя одному мне заметные изменения в его внешности: тонкие царапины на руках и редкие, идущие поперёк швы на более глубоких; еле выступающие под больничной рубашкой, что ему дали взамен порванной, бинты, опоясывающие весь торс до самых плеч. Чистое, вымытое лицо Яты казалось мне впалым и худым, непривычно серым; только глаза ярко горели на нём, и эти самые глаза-угли пригвоздили меня к месту, не дав сделать и шаг навстречу.       Он сам подошёл ко мне. Сам взял за локоть, цепляясь, словно для устойчивости, сам напомнил, что стоит вызвать такси. Я выполнял его просьбы на автомате, не отрывая взгляда от вдруг ставшего ровным и бесстрастным лица — Мисаки будто превратился в искорёженную античную статую, и кожа его была ровно настолько же белой и холодной, словно он не чувствовал, как отчаянно мои пальцы впаялись в его протянутую ладонь.       В такси он сел аккуратно, еле заметно дёрнув плечом в ответ на мои попытки помочь. Я послушно отошёл, захлопывая его дверь и забираясь в машину с другой стороны; Мисаки не подвинулся, отвернувшись к окну и равнодушно наблюдая за проплывающим мимо городским пейзажем, таким же серым и унылым, как разрушенный взрывом злосчастный дом. Его пальцы равномерно постукивали по колену, лишь изредка нервно сбиваясь с ритма. Я наблюдал за этими движениями какое-то время, пока, наконец, не осмелел достаточно, чтобы сгрести его ладошку в свою. Это не дало результата: Мисаки резко вырвал руку, на миг окатив меня ледяным взглядом, но тут же словно перегорел; сморгнул и почти виновато опустил кисть обратно на колено, показывая, что вторая попытка может засчитаться.       Наверное, на моём лице было столько обиды, что Ята криво усмехнулся и вновь отвернулся к окну. — Извини, — проговорил он спустя полминуты, — это всё лекарства. Они всегда на меня так действуют, вот почему я ненавижу болеть. Эти придурки напичкали меня обезболивающими под завязку: я не только спину не чувствую, но и реагирую на всё... неправильно. Правда, Сару, прости.       С этими словами он скроил такую рожу, что впору было засомневаться в искренности его извинений, но я видел, как он пытается улыбнуться своими непослушными губами. Это стоило ему непомерных усилий, да и результат был не ахти, но я оценил и улыбнулся в ответ. Мисаки с облегчением выдохнул и снова приобрёл мрачный вид. — Скоро пройдёт, — неприветливо буркнул он, всё же позволяя мне взять его за руку, — и тогда, как они сказали, мне придётся несладко. А до тех пор придётся потерпеть. — Я не против, — заверил я его. — Может, поспишь, когда приедем? Тебе не помешало бы отдохнуть. — А тебе — нет? — глаза его насмешливо сузились. Под обезболивающими Мисаки был настолько прям и бестактен, что меня, любителя всего экстраординарного, это нехило очаровывало. — Серьёзно, дерьмовый совет. Заснуть-то я засну, а вот пробуждение будет не из приятных. Надо дождаться, пока уколы перестанут действовать, закинуться таблетками — видишь, они мне целую пачку с собой дали? — а потом уже дрыхнуть до утра. План таков. — Всё понял, — промурлыкал я, и Мисаки окатил меня такими уничижающим взглядом в ответ на этот похабный тон, что я смутился, заткнулся, и больше рта не открывал до самого дома. И уж тем более я не стал говорить ему, что даже больше обычного Яты — вспыльчивого, энергичного и позитивного — мне нравится Ята такой: резкий, колючий, закованный в панцирь, но очаровательно хрупкий и изгибающий уголки тонких губ так изящно, что мне хотелось срывать кожу на собственной спине за любой подобный жест в мою сторону.

***

      Дома Ята целенаправленно устремился в душ, смывать всю налипшую на него грязь и больничные запахи. Я крикнул вдогонку, чтобы он был аккуратнее с бинтами, на что Мисаки только отмахнулся, пробурчав что-то в ответ. Дверь захлопнулась перед самым моим носом; я несколько секунд мялся перед ней, прикидывая, стоит ли войти и помочь, и в итоге решил, что мои медвежьи услуги только разозлят и без того раздражительного сейчас Яту, после чего благоразумно ретировался на кухню.       За окном уже вовсю вечерело. Подумать только, целый день мы потратили на беготню из-за Широ и ухитрились поймать столько новых впечатлений, что аж зависть брала. Я передёрнулся, вспомнив об Исана Яширо и его недоумевающем лице; на миг во мне вновь всколыхнулась злость на него и досада на собственную беспомощность, но я быстро прогнал эти чувства прочь. Прислушиваясь к шуму воды из ванной, я автоматически включил светильники по периметру кухни, выдвинул вытяжку — та щёлкнула и загорелась мягким светом, освещая идеально чистую плиту. Утром — боже, как давно, кажется, это было! — Мисаки вымыл посуду после завтрака, и теперь кухонный стол был пустой и вытертый, а все приборы красовались на своих местах в тумбочке. Я задумчиво оглядел это царство чистоты, испытывая непреодолимое желание развести бардак хотя бы на крошечном его участке, а затем огрести от Яты по полной. Это иррациональное желание я подавил банальными мыслями о том, что мы будем есть этим странным вечером, поскольку Мисаки явно был не в духе для готовки, а я никогда этим не страдал и то, что я теоретически мог бы состряпать, вполне возможно, убило бы Яту окончательно.       Что же, ответ был очевиден и прост, так что, пока Мисаки домывался, я оперативно выудил номер телефона какой-то доставки и заказал нам всего понемногу, поскольку не брался предположить, чего захочется моему гостю в данный момент. Сам я был голоден как чёрт, хотя осознавал это пока ещё смутно; но вот страсти улеглись, сознание постепенно возвращалось к привычному ритму жизни, и желудок начинал напоминать о себе — пока только неудовлетворённым ворчанием. Я цыкнул на него, уже предвкушая трапезу через обещанные диспетчером полчаса, и только-только хотел пойти в свою комнату без особой на то цели — включить компьютер или позвонить тому же Сэнди, я так и не решил, — как в кухню ввалился Мисаки.       Ну, ввалился — не совсем то слово. Он вальяжно вошёл, не удосужившись нацепить футболку и открыв моему взору всё то белое великолепие бинтов, что украшало его торс. Моё сердце непроизвольно сжалось, и он, наверное, заметил по моему лицу, что это зрелище мне не особенно приятно. — Извини, — буркнул Мисаки, подходя к столу и плюхаясь напротив; спину, впрочем, он держал прямо, не касаясь поверхности. — Ткань немного... раздражает, понимаешь? Знаю, что вид не ахти, но ничем помочь не могу. — Да лишь бы тебе было удобно, — теперь пришла моя очередь отмахиваться. Получилось вполне натурально, но глаза я всё же отвёл, предпочитая рассматривать столешницу. Я всё ещё чувствовал вину за произошедшее и, что бы Мисаки не плёл насчёт «его выбора», я никак не мог избавиться от ощущения, что виноват кругом и перед всеми. — Я голодный, как чёрт, — тем временем продолжал он, комкая в руках мокрое полотенце, которым до этого ерошил волосы. — Надеюсь, ты не заставишь меня готовить или что-то в таком духе? Потому что если да, то, Сару, клянусь... — Я уже заказал, не волнуйся, — поспешно прервал я, не дослушав, какие ужасные кары он мне приготовил, — всего понемножку. Перекусим и спать, идёт? Я вымотан, если честно. — Как и я, — меланхолично согласился Ята, вешая полотенце на спинку стула и очень аккуратно пытаясь прислониться. Операция эта заставила его поморщиться, но, очевидно, тело его уже болело от необходимости постоянно находиться в напряжении. Я скорчился вместе с ним — инстинктивно, и спросил себя, чего ради мы двое так распинались всё это время. — Скажи хотя бы, из-за чего был весь сыр-бор, — попросил Мисаки, словно читая мои мысли. На его лице не было заинтересованности, но я знал, что это вина обезболивающих, с коими мой друг мигом терял большую часть своего природного энтузиазма. — А то ты прибежал, сломя голову, да и мне было, скажем прямо, не до того, какие благородные мотивы двигали Широ, когда он заваривал эту кашу...       Я нервно заржал и тут же натолкнулся на его укоризненный взгляд. После всего того, что нам пришлось пройти, рассказывать о совершенно идиотских умозаключениях Исана Яширо было всё равно что насмехаться, но я вынужден был вывалить правду, как она есть. Мисаки слушал меня, устало подперев голову рукой и лениво шаря взглядом по кухне; изредка он натыкался на меня, но смотрел так же сквозь, как на любой другой предмет. Я упоённо вещал о своём блуждании по дому Широ, о том, как прокрался в «тайный» подвал, где обнаружил его в окружении десятков мониторов и где мы вели достаточно культурную беседу ровно до тех пор, пока я не уяснил, что парень окончательно слетел с катушек, что только подтвердилось в момент взрыва здания. Я умолчал лишь, что мы оба прокололись, забыв, что бедняга Яширо в душе не знал о существовании Мисаки и его участии в этом нелёгком деле. Подозреваю, Ята и сам уже понимал это, поскольку не злился на Широ и вообще не выражал своё недовольство; просто принимал всё случившееся как должное. Словно мы это заслужили, решив пойти в обход установленных правил. — Итак, — тяжело подытожил он, когда я изволил заткнуться, захлебнувшись словами, — вся кутерьма с Проектом началась даже не из-за той дурацкой истории времён твоей школьной юности, а из-за того, что этот Широ увидел тебя и Мунакату за витриной кафе. Тебя, размахивающего руками и что-то рассказывающего... тебя. Сару.       Он пригвоздил меня к месту глазами, и несколько я секунд я вправду ощущал себя не в своей тарелке. После он вздохнул и оттаял. — Ну, не твоя вина, что ты такой эмоциональный идиот, — ровно сказал он, пытаясь сделать равнодушный вид, но его нарочно отведённый взгляд смеялся. Я почти что воспринял это серьёзно, но в последний момент успел перевести в шутку и легкомысленно пожал плечами — мол, не моя вина, что таким уродился. Хотя по факту я обычно был сдержанным человеком: мои эмоции любили выходить из-под контроля только в присутствии Мунакаты, который был в состоянии выдерживать их лавиноподобный натиск, либо же с Мисаки, который на меня действовал подобно зажжённой спичке. — Скажи мне, что больше никто и никогда не станет вмешиваться в Проект или любую другую вещь, которая затрагивает нас обоих, — попросил Мисаки, уже откровенно улыбаясь. — Мы кое-как преуспели в этом нелёгком деле, но я не выдержу ещё одной пародии на детектив с тобой в главной роли, уж прости. — Вроде я больше никому дорогу не переходил, если уж на то пошло... — начал было я, но тут же ухватился за какую-то мысль и замолчал. Мисаки не помогал, глядя на меня несколько ожидающе, и мне пришлось несколько раз проиграть в голове наш диалог, прежде чем до меня дошло. — Погода-ка. Мы... преуспели? Не спорю, мы решили его головоломки, и в итоге я всё же зарядил по его наглой физиономии, как и мечтал, но Проект же до сих пор не работает, верно? Иначе Мунаката бы давно уже трубку оборвал и...       Ята не выдержал и расхохотался чуть ли не до слёз. Видать, я выглядел тем ещё болваном: со всей моей обеспокоенностью состоянием Мисаки, я как-то не попытался даже спросить, что случилось со спрятанным в здании ключом; более того — я даже не вспомнил о его существовании! Впору было головой биться о стену, сожалея о своих полностью повёрнутых на Яте мозгах...       Я столь жалобно смотрел на не перестающего ржать Мисаки, что тот сжалился, наконец, и, покопавшись в кармане штанов, торжественно положил в середину стола обычную чёрную флешку. Не удивлюсь, если она осталась у Широ со школьных времён, но судить не берусь. Её гладкая поверхность бликовала, отражая светильники; я протянул руку и взял её, крутя перед носом. — И это... всё? — немного растерянно спросил я то ли у Мисаки, то ли у себя самого. — Вот за этим мы гонялись столько времени? — Кажется, да, — кивнул Ята, вновь подпирая голову рукой и задумчиво смотря на флешку. — Других там не было. Интересно, понял ли Широ, что мы смогли её заполучить? — Даже если и нет, поймёт, когда Проект заработает. Он ведь заработает, да? — неожиданно встрепенулся я. — Ключ точно на ней? — Можем проверить, — Мисаки выглядел удивительно равнодушным к тому, правильная эта флешка или нет. — Если нет, то вряд ли мы уже сможем что-то изменить, а? Если да... ну, к этому мы и стремились. — Нет смысла проверять, в таком случае, — заявил я, вставая. Ята с интересом проследил, как я подошёл к тумбочке у входа и положил флешку на самое видное место. — Пускай полежит здесь до завтра, а там уже принесём её Создателям, и пусть те разбираются, есть ли в ней хоть что-то полезное. Наша работа здесь закончена.       Я сказал это и осознал, что всё действительно кончено. Прямо здесь, в моей собственной квартире, пришёл конец тому особенному приключению, к которому я всё это время относился так непостоянно — то хотел, чтобы оно поскорее закончилось, то мечтал, чтобы длилось вечно. Но теперь оно и вправду подошло к концу, и я никак не мог понять, этот ли факт вызывал непонятную пустоту внутри, словно бы жизнь моя вдруг потеряла смысл и с завтрашнего дня я опять становился бумажным корабликом, который будет бросать от берега к берегу, покуда тот снова не найдёт временный причал.       Мисаки смотрел на меня и в глазах его не было подобных мыслей. Он всегда чётко знал, что ждёт его на следующий день; у него всегда была Хомра, к которой он мог вернуться, была работа — или несколько, — где он мог скоротать время. У него был скейт, на котором он мог уехать куда угодно, и была невыносимая тяга к жизни. Мисаки не волновали те вещи, что отягощали моё сердце, но, как ни странно, его волновал я сам — по крайней мере, я хотел бы так думать, потому что в его устремлённом на меня взгляде был молчаливый вопрос и обречённость. Он словно спрашивал «что будет теперь с нами?», и я полагал этот вопрос двусмысленным, но не с моей стороны — с его. Я мог бы сказать ему «останься», но эти слова застряли у меня в горле под гнётом понимания: Мисаки никогда не согласится стать полностью моим. У него было всё то, чего не было у меня; у него не было лишь меня, но без этого можно жить, верно? Я думал так, но втайне искал надежду в его глазах, и, как ни странно, находил.       Не знаю, сколько времени прошло, пока мы смотрели друг на друга, застыв и замолчав, думая о своём и об общем. Нас соединяло многое, скорее не физическое, но духовное — невидимая нить, пронизывающая каждый день наших жизней. Я всегда боялся, что Мисаки покинет меня, но, в то же время, какая-то часть моей души была спокойна: она знала, что, так или иначе, он неизменно будет частью меня. В памяти ли или в реальности; для него одного всегда находилось место в моём не особенно привязчивом к людям сердце. Так я знал и понимал разумом, но глубоко внутри взывал лишь к одному: чтобы Мисаки никогда, ни за что на свете не покинул меня.       Эта мысль и миллионы ей подобных пробегали в голове, когда мы смотрели друг на друга. Я видел дрожащие в его глазах отблески света и бархатные, прикрытые ресницами зрачки, устремлённые на мою выпрямленную струной фигуру. О чём думал он, хотел бы я знать? О чём размышлял? Мисаки хоть и был открытой книгой, умел оставаться загадкой, когда ему того хотелось, и самые тайные помыслы, что мне были нужнее всего, он прятал за семью замками. Я ненавидел его за это — я мучился из-за этого, и, боги — я любил его за это.       А затем раздался звонок в дверь, знаменующий доставку нашего ужина, и разрушил всё очарование этого напряжённого, но такого хрупкого момента.

***

      Я долго думал над тем, стоит ли позвонить Мунакате и обрадовать его, но, в итоге, решил, что отложу это до утра. Почему-то прямо сейчас мне не хотелось вмешивать никого постороннего в этот быстро подходящий к концу вечер; мне не хотелось слышать чей-то чужой голос или отвечать на вопросы. На телефоне, кажется, осталось несколько непрочитанных смс, на которые я не обратил внимания и выключил аппарат, закидывая его в карман куртки. Меня не покидало странное чувство: будто моя квартира образовала вокруг себя вакуум, сквозь который не пробиться никому, и теперь мы с Мисаки вдвоём в этом вакууме — навечно, пока кто-то из нас двоих не разобьёт стены и не выберется наружу. Что же, я однозначно не собирался быть тем, кто сделает это.       Мы больше не говорили о Проекте. Не говорили о том, что сделаем завтра и как поступим после того, как флешка окажется у Создателей. Ужин прошёл в разговорах о чём-то неважном и отвлечённом, лёгком; я даже не запомнил темы, лишь то, каким пресным мне показался вкус блюд, приготовленных не им, и как даже без вина я ухитрялся терять голову и нить разговора, просто глядя на Мисаки, замечая любые, самые глупые мелочи, вроде того, как поворачивалась его шея, когда он тянется назад за салфетками, или как его пальцы постукивают по приборам от нечего делать. Было ли это из-за неопределённости будущего? Не знаю. Знаю лишь, что внутри начало появляться противное ощущение, что этот волшебный момент уже никогда не повторится, и что завтра мир однозначно захочет рухнуть ко всем чертям — вот и пытался бессознательно впитать в себя что угодно под названием «Мисаки», чтобы запечатать, как в консервной банке и сохранить в себе. — Странно выглядишь, — заметил он уже под конец, когда мы выкидывали одноразовую посуду и вытирали стол, приводя кухню в порядок. — Будто и не рад, что ключ, наконец, у нас. — Я рад, — осторожно возразил я, ставя чашки в раковину, — просто беспокоюсь из-за... твоей спины. Вот и всё.       Мисаки помедлил секунду, прежде чем ответить. Это могло ничего не значить, но я понимал: он раскусил мой обман безо всяких усилий. — Моя спина будет в порядке уже через пару недель, — мягко сказал он. — Да, останутся шрамы, но кому какое дело? Мужчину они украшают. Меня больше волнует, что обезболивающие уже почти не действуют, и эта боль начинает потихоньку мешать. Знаешь, это словно комариный укус, до которого не дотянуться — ужасно раздражает. — Это серьёзнее, чем укус, — усмехнулся я. — Предлагаю закинуться таблетками и пойти спать. — Тоже хочешь закинуться? — не удержался Ята. Я саркастично закатил глаза; он хихикнул. — Ладно, ладно, это на десятку не тянет. Воспользуюсь твоим советом, пожалуй. — Минут через пятнадцать буду, — откликнулся я и бодро потрусил в ванную, где обнаружил сухое полотенце, оставленное Ятой. Эта деталь в очередной раз прошлась ножом по сердцу, и я поспешно влез в ванну, становясь под контрастный душ — тот выбил из меня какую-то часть дурацких мыслей, но основное болото осталось на месте. Я понял, что это неизбежно, и выключил воду, выбираясь к запотевшему зеркалу и протирая его рукой. В появившейся полосе отразилось моё задумчивое лицо с прилипшими к щекам мокрыми прядями и красными от жара щеками; я выглядел почти прилично, если не считать глаза, в которых скопился туман, затуманивавший радужку. — Думать вредно, однозначно! — вздохнул я, ни к кому не обращаясь, и отвернулся от своего погрустневшего отражения. Уже натягивая спальную футболку, я отчаянно (или же трусливо) понадеялся, что Мисаки уже вовсю дрыхнет под воздействием таблеток, но вот почему я вдруг начал уповать на это — непонятно. Была ли виной неопределённость будущего или же внезапное воспоминание о том, что прошлой ночью мы сблизились так, как я всегда втайне хотел; не знаю. Как бы то ни было, я вдруг испугался того, что в моей постели лежит самый важный на свете человек, которого я могу потерять в любую секунду из-за собственной неуверенности и незнания, что делать дальше.       В конечном итоге, я проторчал в ванной чуть больше получаса. Когда я проскользнул в комнату, свет там уже не горел; горка одеяла, под которой прятался Мисаки, не двигалась. Я максимально осторожно проскользнул туда, ложась на край и стараясь не тревожить его, но тут же понял, что Ята лежит лицом ко мне, намеренно стараясь уберечь спину, и, мало того, что не спит, так ещё и смотрит на меня из-под насупленных бровей. — Тебя только за смертью посылать, — неодобрительно прошептал он, накидывая на меня край одеяла и придвигаясь поближе, чтобы разглядеть моё лицо в кромешной тьме. Я растерялся на миг и чуть было не отпрянул, но вовремя сориентировался и остался на месте. — Пока тебя не было, я десять раз изучил инструкцию и выпил все положенные таблетки. И, знаешь, что? Мне дико хочется спать, но я решил подождать тебя. — Зачем? — слабо поинтересовался я, надеясь, что его ответ хоть отчасти совпадёт с любым из тех, что я напридумывал. — Мы же договорились — принимаешь лекарства и идёшь отдыхать. — А, не знаю, — буркнул он, тяжело вздыхая и обдавая меня теплом. Возможно, у Мисаки немного поднялась температура, потому что мне было ужасно жарко под этим грешным одеялом, а от его тела разило как от обогревателя. Я приложил ладонь к его лбу, проверяя, но всё оказалось в порядке; затем рука соскользнула на его лицо, обнимая щёки, и вот тут-то я поразился тому, какими горячими они оказались. — Просто не мог заснуть один. Слишком много сегодня случилось. До сих пор кажется, что это как-то нереально... понимаешь? — Есть такое, — эхом откликнулся я, продолжая удерживать его лицо и тихо гладя кожу большим пальцем. Мисаки то ли делал вид, что не замечает, то ли воспринимал, как должное. — Будто завтра мы проснёмся и окажется, что никакого ключа мы не нашли, и что всё придётся начинать сначала, — продолжал он, прикрыв глаза в ответ на ласку. — Самое странное, что меня устраивает такой расклад. Почему так? — Без понятия, — сказал я, но на самом деле я знал, почему. И Мисаки знал, только притворялся, думая выпытать ответ у меня. Мы оба подсознательно хотели, чтобы этому безумному приключению не было конца, ведь пока мы были в нём, могли вести себя, словно всё это лишь Игра — волшебная и интересная, захватывающая, интригующая... но всего лишь Игра. И в этой Игре мы могли позволить себе быть врагами, друзьями, любовниками; но вот Игра заканчивалась, а вместе с ней и наше право придумывать себе роли. Завтра наступала реальная жизнь, а мы так и не успели придумать, кем приходимся друг другу в ней.       Именно эта неопределённость мешала Мисаки заснуть. Именно она заставляла меня запускать пальцы в его перепутанные волосы и гладить лицо, щёки, ресницы, убеждаться раз за разом, что мы всё ещё здесь, в этой странной изменчивой сказке. Что Ята всё ещё позволяет мне дотрагиваться до него. — Это самое странное, что происходило со мной, — признался он, имея в виду то ли прошедшие две недели, то ли то, как я поочерёдно целовал его покрытые царапинами и швами пальцы. — Но и самое чудесное тоже. — Поверь, в твоей жизни будут случаться вещи куда более заслуживающие внимания, чем этот маленький детектив, — пробормотал я, оставляя в покое его руки, но не отпуская. Мисаки переплёл наши пальцы совершенно обыденным жестом и слегка пожал плечами в ответ на мою фразу. — А то я не в курсе, — сказал он немного насмешливо, — но я как-то привык жить настоящим, а не будущим.       И с этими словами он потянулся к моему лицу, так, что наши носы соприкоснулись кончиками — это было ужасно щекотно, неловко, и тут же заставило меня вспыхнуть до самых корней волос, — и его влажное дыхание осело на моей коже.       Я зажмурился, прячась то ли от него, то ли от себя, и поцеловал Мисаки первым; опять. Это был третий или четвёртый раз, я немного сбился со счёта, но всё равно; каждый такой раз был по-разному волнующим и нежным, удивительным. Он заполнял меня всего и выкидывал из головы любые мысли, заставляя тоже жить настоящим и забывать о страшном завтрашнем дне, которого я ожидал, как судного.       Я несколько раз задел бинты, и Мисаки слегка вздрагивал, когда это происходило, а я тихо и сбивчиво извинялся, взамен целуя его снова и снова. Я чувствовал пальцами, как горит его кожа, как сбивается дыхание в ответ на любое моё движение, как дико и нетерпеливо бьётся сердце внутри его замотанной тканью груди. Я целовал его и то ли проклинал, то ли благодарил небеса за то, что Мисаки ранен — если бы это было не так, то я, наверное, потерял бы контроль окончательно, и кто знает, напугал бы его или же нет. Теперь, когда Ята не мог отвечать мне с той же силой, я мог лишь выливать на него скопившуюся во мне за долгие годы нежность и обращаться так аккуратно, как с фарфоровой статуэткой; я мог лишь отдавать ему всего себя и надеяться, что этого будет достаточно, чтобы он раз и навсегда принял какое-то своё, внутреннее решение в мою пользу.       Поэтому, когда мои распухшие от поцелуев губы, наконец, выдохнули тихое «я люблю тебя», Мисаки прикрыл глаза и застыл так, впитывая в себя мои чувства. Я не ждал, что он ответит мне сразу; я не ждал, что он вообще скажет что-либо, так что не удивился, когда он просто запечатал мой рот очередным поцелуем, который, впрочем, показался мне более чувственным, чем предыдущие.       Тогда я тоже закрыл глаза, ощущая, как сжимается кольцо его рук на моей спине, и, как мантру повторял «я люблю тебя» — про себя, не вслух, — словно бы эти слова молитвой могли принести мне желаемое.       Но, как бы то ни было... тот момент стал одним из немногих, когда я был полностью и безоговорочно счастлив.

***

      Я говорил, что ненавижу утро, верно? Ну, это моё высказывание можно было легко отправить в топку, если говорить об утре этого дня — я проснулся удивительно рано, по собственным меркам, когда на часах было ещё только девять, и с наслаждением потянулся, разминая затёкшие суставы. Настроение, несмотря ни на что, было удивительно хорошим, сна — ни в одном глазу; я вспомнил, что вчера мы с Мисаки успешно завершили миссию, что сегодня Мунаката, задолжавший мне кучу желаний, получит полный их список, и что теперь я абсолютно свободен и открыт для своей прежней жизни. Мой настрой немного омрачился воспоминанием о том, как прошёл вчерашний день — больница никогда не была моим любимым местом, — но тут же исправилось, стоило только дойти до завершения. Я счастливо зажмурился, вспоминая мельчайшие детали нашей с Мисаки близости — близости на подростковом уровне, — и повернулся на бок, намереваясь разбудить этого соню и узнать, не нужно ли ему принять таблетки или ещё чего.       Вот только Мисаки рядом не оказалось. Несколько секунд я тупо изучал скомканные простыни на его половине и лихорадочно прокручивал в голове варианты того, что произошло, один хуже другого; когда я уже готов был вскакивать и мчаться на поиски, мне в голову пришла отрезвляющая мысль о том, что такое уже случалось.       «Верно», — подумал я, уже неторопливо принимая вертикальное положение и ища взглядом брошенную одежду, — «я уже паниковал безо всякой причины. Наверняка эта хозяюшка опять понеслась мусор выкидывать или в магазин, или ещё чего...»       Да, это было очевидно и логично. Мой мозг удовлетворился таким объяснением, успокоился и повёл меня в ванную, приводить сонную морду в божеский вид. Я провёл там никак не меньше двадцати минут — люблю водные процедуры, что уж там, — и, когда вышел, ещё и завернул обратно в комнату, за оставленной футболкой. Мисаки там не было; я пожал плечами и устремился в кухню, вполне уверенный, что найду его там.       В кухне, как оказалось, тоже было пусто. На столе я не нашёл готового завтрака, так что Мисаки, скорее всего, убежал в магазин за продуктами — я сделал мысленную пометку отругать его за это, нефиг выходить с больной спиной. Так как без Яты на кухне делать было нечего, я немного послонялся по квартире, застелил кровать от скуки, потом уселся за компьютер и провёл полчаса в бесцельном лазании по сайтам. Проект, на который я зашёл ради интереса, всё ещё был сплошным чёрным окном, но надежда была уже у нас в руках, так что я закрыл игру безо всяких сожалений. После я перепроверил все установленные игры — на случай, если забыл завершить какую-то, — и взгляд мой снова упал на часы.       С момента пробуждения прошло полтора часа. Мисаки до сих пор не было. Я всерьёз забеспокоился — вдруг раны открылись, у него болевой шок, или просто влип в неприятности? С него бы сталось, тем более что я точно не знал, куда он направился. Всё более терзаемый страхом, я набрал его номер, но трубка со мной церемониться не стала и ровным голосом сообщила, что абонент недоступен. — Не шути так... — попросил я неизвестно кого и сделал ещё попытку, которая успехом не увенчалась. На всякий случай отправив Мисаки несколько сообщений, я навернул по комнате пару кругов, лихорадочно размышляя, куда он мог деться. Конечно, он и в прошлый раз не предупреждал, но полтора часа — это слишком уж много для того, кто вышел в магазин за хлебом. За полтора часа можно сесть на электричку и уехать из города навсегда, можно залечь на дно в каком-нибудь подвале, можно...       Я остановился, оглядываясь вокруг внезапно протрезвевшим взглядом. Во всей моей комнате не было ничего, что принадлежало Мисаки и что он мог оставить, если бы выходил ненадолго: ни кошелька, ни купленного на барахолке браслета, ни старой футболки; даже какой-нибудь захудалой бумажки из кармана куртки. Ни-че-го. В коридоре, куда я бросился сломя голову, не было его скейта, кухня была так чиста и аккуратна, словно хозяева уехали в отпуск, даже в ванне не оказалось налипших на кафель волос. Использованное им полотенце было высушено и сложено на краешке стиральной машины. Я впился в него взглядом, уже понимая, что происходит, но какая-то слепая надежда продолжала толкать меня и искать новые зацепки, которых нет и не было; во всей моей проклятой квартире не осталось даже намёка на то, что ещё несколько часов назад я был здесь не один.       Во время второго рейда на кухню в моих ногах внезапно поселилась слабость — они, видимо, тоже осознали происходящее, — и я уцепился за край тумбы, наваливаясь на неё всем весом. Мой блуждающий взгляд наткнулся на тёмную поверхность дерева и сфокусировался; я точно знал, что чего-то недостаёт, и мозг с готовностью подкинул мне картинку того, как я собственноручно водружаю на эту самую тумбу найденную в разрушенном здании флешку.       Теперь её там не было.       У меня не осталось сил ни на что, кроме как опуститься на пол с истерическим смехом. Ничего словно бы и не было, и теперь я даже не был уверен, не окажутся ли эти две недели плодом моего больного воображения, и, что важнее — не вообразил ли я то, что происходило между мной и Мисаки.       Скорее всего, подумалось мне. Скорее всего, да, потому что такой дикий абсурд просто не мог быть реальным.       Я просидел там очень долго, бездумно рассматривая пространство вокруг и мешая мысли в один беспорядочный ком. Мне не виделось смысла вставать, идти куда-то, делать что-то; всё уже было решено за меня, в очередной раз.       Мисаки ушёл.