Смотритель Маяка

Бывает так плохо, что перестаёшь это замечать. Ничего не ждёшь, никуда не спешишь — просто живёшь, открывая утром глаза и закрывая их вечером. И ни единой мысли о завтрашнем дне, как будто его не будет, как будто жизнь обходит тебя стороной. Благословенная безучастность, ставшая неизменным спутником Джона. Именно безучастность удерживает его на простуженном выступе суши, где притулились старый, но всё ещё крепкий Маяк, и дом, в котором он твёрдо решил закончить свою земную дорогу — ни шагу в огромный мир, там и без него уродов хватает. * Он просыпается в четыре утра. Нет смысла смотреть на старый пузатый будильник — анахронизм, который он обнаружил в этом домишке и который заводил с ослиным упрямством. Не имеющая смысла, тупая работа. Всё равно его проклятый день начинаётся ровно в четыре, и, пожалуй, это единственное, что пробуждает в Джоне сильные чувства — ярость, смешанную с отчаянием. Какого, блять, чёрта?! Разве без четверти пять — недостаточно рано?! Разве обязательно сбрасывать его с продавленной койки раньше, чем сам он решил, делая длиннее и без того бесконечный день?! Никак не успокоишься, да? Сорок Пять Проклятых Минут — для Тебя это так важно? Великий Замысел? Тайна Бытия? Начало Начал? Или я чего-то не понимаю? Какого грёбаного члена происходит вся эта херня?! Обиднее всего, что это продолжается круглый год. Летом господни подарочки принимаются Джоном намного спокойнее, летом восходы ранние, и когда отступает волна раздражения, он отправляется в свой закуток, варит кофе покрепче и пьёт его в ожидании первых лучей. Ладно, забавляйся, если не можешь иначе. Всё равно скоро рассвет. Но зимой, когда до рассвета ещё жить и жить, а Маяку — гореть и гореть, когда можно, укутавшись в одеяло, спокойно давить подушку ещё добрую пару часов, а он уже тут как тут, готовенький, таращится в стылую тьму, Джон бунтует и кидается в бой, горстями глотая снотворное. Что Ты на это скажешь? Как Тебе такой поворот? Но ничего не меняется, и каким бы крепким ни был его наркотический сон, время пробуждения неизменно, и Джон в очередной раз сдается — на хрен всё, в конце концов, это не самое страшное, что могло с ним случиться. А выспаться можно и днём — при свете дня они с Маяком теряют ментальную связь и живут каждый сам по себе. Тем не менее он взбешён и за неимением лучшего во всём обвиняет море. В небесах всё зыбко и нереально — то ли правда там что-то есть, то ли это удобная выдумка, попытка земного стада найти козла отпущения, на которого можно свалить свои неудачи: Он так решил, и дерьмо, которым полна моя жизнь, всего лишь пункт в Его неведомом Плане. Во всяком случае, ещё можно поспорить, что мучительное пробуждение Джона имеет какое-то отношение к божьему промыслу. А море — вот оно, реальнее не придумаешь. Шумит и шумит, бьётся бездушной грудью о камни. Отвратительно холодная лужа, в которую он ни разу не окунулся, и даже в маревый летний полдень смотрел на прозрачные воды, содрогаясь от мысли, что это мокрое и солёное к нему прикоснётся. Обнимет. Пройдется холодными поцелуями по губам. Не то чтобы Джон и в самом деле находит его отвратительным или боится. Конечно же нет. Море как море — плещется, дышит, хранит свои тайны… Можно часами сидеть на одном из облизанных им валунов, любуясь серебристыми переливами, — красиво, величественно. Стихия, с которой успел породниться. Но он не для этого здесь очутился — не купаться, а искупать. Это, если хотите, ад, выбранный добровольно, а кому придёт в голову мысль проплыть размашистым кролем в котле с кипящей смолой? Хотя всё это чушь собачья. Фантазии забившегося в нору одиночки. Ничего адского в его жизни не происходит. Маяк служит исправно — каждую ночь сияет огромным факелом, посылая сигнал невидимым кораблям. В доме тепло, мирно скрипят половицы, тарахтит бесполезный будильник, и ветер гуляет в печной трубе, дразня песнями о далеких мирах, где ему посчастливилось побывать, и куда нет дороги Джону Уотсону. Но Джон не завидует свободному ветру, потому что сам он тоже свободен — никому ничего не должен. Его устраивает этот берег, потому что хуже не будет нигде, а значит, сделан правильный выбор. * Крошечное поселение с говорящим названием Green bank* Джон отыскал наугад — ткнул пальцем в подробную карту Британии и угодил прямиком в эту глушь, тихую, в самом деле на диво зелёную (каждый из немногочисленных жителей поселения считал своим долгом разбить возле дома приличных размеров сад, благодаря влажному климату разрастающийся вольготно и пышно), пропитанную запахом водорослей и нагретых камней. Поселковый совет, составляющий едва ли не десятую часть всего населения — четыре степенных старца во главе с неизменным председателем Адамом Финчем, — внезапное появление Джона принял с радостью и немалой долей облегчения, хотя демонстрировать положительные эмоции не спешил. Взгляды советников были непроницаемо-насторожены: что сподвигло вас, молодой человек, выбрать наше вымирающее захолустье, где от скуки дохнут даже мухи и комары? Это наш скромный удел доживать здесь, среди воспоминаний и тишины, а молодость должна стремиться на волю, к широким дорогам, ошибкам и разбитым сердцам. Морские бури — вот и все наши развлечения; гомон чаек — вот и вся музыка. И с принцессами у нас небогато, кроме внучки старого идиота Марлоу на всю округу ни одной свежей мордашки. Спору нет, крошка Ханни мила, и ради её загорелых ножек и пушистых ресниц можно задержаться здесь на годик-другой. Но она того и гляди упорхнёт на большую землю — крылышки давно уж трепещут. И то сказать, не век же ей любоваться конопатой, сморщенной физиономией деда и слушать его брюзжание. А вы, мистер Уотсон, не особо лакомая приманка для такой красотки, как Ханни, она даже в вашу сторону не посмотрит… Так что же привело вас сюда? Всё это читалось в светящихся любопытством глазах, но обсуждалось только между собой за покером и рюмочкой домашней наливки. Допроса с пристрастием старейшины не учиняли — ни при первом знакомстве, ни полгода спустя. Занесло чудака в эту несусветную даль, стало быть, такая его планида, мудро решили они. Малый он, по всему, толковый: работящий, сдержанный, трезвый, не болтливый, головорезом не выглядит, да и с документами полный порядок. И главное — Маяк наконец-то перестал быть обузой. С тех пор, как три года назад сбежал последний смотритель, ветрогон и гуляка Хью, запустивший территорию Маяка до плачевного состояния, на их плечи легло тяжкое бремя: каждый день, на рассвете и на закате**, следуя установленной очередности, наведываться на «объект». А кому охота переться в чёртову даль только лишь для того, чтобы их поселковое достояние исправно светило… неизвестно кому?! Проклятый Маяк! Отключить его и дело с концом. Но Финч об этом даже слышать не хочет, упрямый осёл. Маяк должен работать и точка. Тьфу! Но с другой стороны, кто-то однажды, очень давно, воздвигнул эту махину, и не им судить, для чего и зачем. Каждый житель поселка помнил Маяк с рождения, даже самый древний и выживший из ума. А уж как в своё время носился с ним покойный Паттерсон, достойнейший человек, Смотритель до мозга костей! Без малого сорок лет посвятил он этому берегу и был привязан к своей Звезде и душой и телом. Что говорить, именно его стараниями старый Маяк до сих пор выглядит как огурчик, освещая неспокойные воды и приманивая перелётных птиц — даже бездельник Хью не сумел нанести ему серьёзный урон. И конечно же ни один из них не посмеет спорить с Адамом Финчем, и не потому что он председатель, уважаемый человек и так умеет двинуть бровями, что поневоле подожмёшь хвост, а потому что так же как он не представляет этого берега без «единственного, мать вашу, старого хера, который ещё стоит». Теперь, когда появился новый Смотритель, их привязанность к Маяку возродилась с утроенной силой. Забыты ворчание и недовольство, забыты дожди и стужа, когда хоть умри, а тащи свою бедную задницу — зажигать гигантскую свечку, чтобы облегчить Господу Богу работу. Жаль только, надолго этого странного Джона не хватит. Не отвоевался ещё бродяга — в синих глазах столько жажды и ожидания. А кого он может дождаться в этой дыре? Наступит день, и его крылышки тоже нальются силой — залижет Джон свои раны, отдаст одиночеству дань, и поминай как звали. Но и за эту передышку старики ему благодарны, какой бы короткой она ни была. Потому и в душу не лезут: у каждого имеются потайные кармашки и выворачивать их — дело неблагодарное. Джону Уотсону нравится встречать восходящее солнце и зажигать маяки — так и запишем. * Сдержанная деликатность местного населения стала для Джона решающим стимулом здесь задержаться, потому что он не собирался отчитываться даже перед собственным сердцем и уж тем более — перед поселковым советом. При всём уважении. Берег ему понравился, и прежде всего своей изолированностью от самого поселения: мерцает вдали россыпь весёлых огней, и этого достаточно, чтобы знать — его остров вполне обитаем. Джон хорошо понимал, что загнётся здесь от тоски, но, с другой стороны, разве не этого он хотел? Просто быть, и быть именно здесь, где всё выглядит неискаженным и правильным. Не то что его предыдущая жизнь… Народ в Green bank оказался приветливым, всегда готовым переброситься парой словечек, если Смотрителю, забредшему в местный паб выпить пинту-другую пива и закусить хрустящими рыбными палочками, вдруг придёт такая охота. Маяк не требовал кропотливой работы (против которой Джон и не возражал), был несложен в эксплуатации, да и домик ему приглянулся с первого взгляда, не беда, что мал и запущен, стоит только приложить к нему руки, и крыльцо перестанет стонать и качаться от ветра, а оконца засияют не хуже самого Маяка. Кто-то определённо мудрый и снисходительный руководил им во время слепого выбора этой зелёной точки. Кто-то, кому всё ещё любопытно наблюдать за мучительными потугами Джона Уотсона перечеркнуть несколько лет своей жизни и оставшуюся безбудущность посвятить хотя бы такому замаливанию грехов. «Я стар и немощен, кончина моя близка, — заявил мистер Финч (если надо, господин председатель, в повседневной жизни предпочитающий грубоватую простоту выражений, не чурался патетики, считая, что она добавляет убедительности его речам). — Со дня на день мне придется покинуть земную юдоль, ибо я утомлен слишком долгой дорогой, силы мои на исходе (полное изнеможение духа и тела не помешало ему вскоре жениться на пятидесятилетней вдове Уоррен, чья затянувшаяся свобода до чрезвычайности тяготила её саму и лишала покоя местных матрон, но это уже другая история), и Маяк навеки погаснет, превратившись в тёмный безликий призрак. Такого нельзя допустить! И пусть за долгие годы к нашему берегу не пристало ни одного корабля, я не считаю Маяк бесполезным сооружением. Кто знает, кого однажды привлечёт его негаснущий свет, и чья драгоценная жизнь окажется в ваших руках. Подумайте об этом, мистер Уотсон. Хорошенько подумайте!» Как будто Джона надо было упрашивать… Это судьба, мистер Финч, а с судьбой не поспоришь. * … Он просыпается ровно в четыре, и если на душе безмятежный штиль (такое за последнее время происходит всё чаще, потому что людские души, даже окаменевшие, устают гореть и болеть), а по водной глади стелется летняя предрассветная дымка, он бодро поднимается с постели и подходит к окну — взглянуть на божью картину: небо, море и кусочек земли, где его маленький дом жмётся к округлому боку отштукатуренной башни. Летом картина радует больше, и бунтует Джон значительно реже. За исключением штормовых недель, когда стихия обрушивается на Маяк с одичалой мощью, мир перед ним светел и ясен, и досада, будто широкий зевок, возникает спонтанно и не имеет привкуса ярости. Ну проснулся за час до восхода, и что? Пора бы привыкнуть. Вокруг разлита такая необозримая ширь! А первый ласковый луч сделает эту красоту ещё бесподобнее. Чашка крепкого кофе, и от сонливости не останется даже следа. Нормально. Зимой покорность даётся труднее. Зимы в этих краях затяжные, суровые. Солнце не часто пробивается сквозь тёмно-серую хмарь, да и звёздным небом полюбуешься не каждую ночь. Зимние месяцы набрасываются на Джона чёрной вороньей стаей и клюют в самое сердце. Он погружается в запойную безнадегу, день проводит в тяжёлой дремоте — до отупения, до уродливых мешков под глазами, и ненавидит себя особенно остро. Грязь! Подонок! Не избавиться. Не искупить. Она никогда тебя не простит. Проснувшись, он ещё долго остаётся в постели, ворочаясь с боку на бок в надежде, что обняв руками подушку и утопив в ней лицо, он сможет продлить свою ночь хотя бы на час. Иногда это ему удаётся, и тогда его сон особенно сладок и крепок, и тогда будильник радостно и заливисто дребезжит — наконец-то и он пригодился. Но чаще все уловки заканчиваются одинаково, и Джон с глухим ворчанием поднимается, застилает кровать и включает настольную лампу — яркого света в такую рань его глаза не выносят. Он присаживается возле печи, щедро заполняя её узкое лоно, и вскоре получает ответную ласку. Жаркие волны разливаются по углам гостиной и просачиваются в закуток — кухоньку, куда вместились только однокамерный холодильник, плита самых миниатюрных размеров, стол и два табурета, выструганных им самолично и отполированных до зеркального блеска. Потом, не потрудившись набросить тёплую куртку, он идёт на крыльцо, и стоит там какое-то время, коченея от холода и с неприязнью поглядывая на величаво застывший Маяк: зимой даже он вызывает в Джоне чувство протеста. Кому ты нужен, старый дурак? Ради кого этот свет? Пустая забава мистера Финча! Но выстудив раздражение, он возвращается в дом успокоенным и смиренным, умывается, варит кофе и щёлкает пультом, включая телевизор размером с обувную коробку. Очередной день Джона Уотсона начат. И не всегда он бывает плох. * Почему его план, такой простой и почти беспроигрышный, не сработал, часто спрашивает он себя. Ведь на войне убивают! Он же не прятался, он рвался вперед, прослыв «бесшабашным Уотсоном». Он ждал: вот-вот и ему достанется смертельная порция. Ведь столько уже ушло! Столько жизней, полных надежд и стремлений, свято верующих в своё молодое бессмертие. Почему бы ему, Джону Уотсону, не оказаться одним из них? А если его покалечат, если примут в качестве платы одну из рук или ног, да чёрт с ним, пусть даже обе ноги, он найдет способ себя добить. Но, чёрт побери, он оставался целёхоньким — даже не поцарапало! Однажды, в самом начале его военной карьеры, полевой госпиталь, где он без устали штопал разорванные тела, сравняло с землёй — одним махом втоптало в рыжую пыль. Ни одного выжившего — сплошное месиво из мяса, кишок и костей. А Джон в это время валялся с фолликулярной ангиной в сотне миль от предполагаемого места успокоения, глотая антибиотики и увлеченно читая кем-то забытого Лохматого Волка…*** Когда смерть утащила Джейса, сердце которого неожиданно лопнуло, переполненное то ли любовью, то ли сорокаградусным джином, был утрачен последний смысл, и ушла надежда — война для Джона закончилась. Он понял: попытка сгинуть на поле боя оказалась провальной, не стоило даже надеяться, что ему уготован достойный уход. И то верно, такие грехи замаливают день и ночь, не поднимаясь с колен, а он не помолился ни разу (о боже, боже, боже не принимается и в расчёт не идёт), лишь скулил, заливая слезами подушку. Неужели надеялся отделаться только слезами? Или, затерявшись в камуфляжной толпе, получить бесплатную пулю? Наглая двуногая вошь — нагадил и не желает за собой подтирать! О нет, Джон Уотсон, ты ещё нахлебаешься горя, и мёртвый Джейсон — только начало платы. Первый взнос в Большую Копилку. В жизни Джона был грех — страшный, непоправимый, больной. Своей тяжестью он придавил Джона к земле, так и не дав подняться. *Green bank— зеленый берег ** Не буду утверждать, но якобы по существующим правилам маяки зажигают строго на заходе солнца и гасят на восходе. В любом случае, мне это понравилось))) *** прозвище Джека Лондона