~*~
- Иногда мне кажется, что мне надо поработать над своей жизнью, - говорит он спустя шесть лет, в полной растерянности и бездействии. Я не знаю, как прыгать в аэропорте на шею, как держать цветы или как понимать, что лучшего не найдешь, когда оно было – такой наполненностью Луи ощущал жизнь, со сгустками красок и не просохшими пятнами. Вне его понятия было, как идти дальше, бежать, сбивая ноги. Он знал, что Лиам скажет глупость, поэтому посмотрел на него заранее: - Почему ты смотришь? – спрашивает он. - Жду, когда тебя осенит. - Меня уже. Найл ударяет его коленкой, когда сидит рядом, делая из салфеток журавликов, а Зейн размещает кексы на прилавке. - Что-то про свадьбу, да? - Ой, брось, если стабильность напоминает застой – женись, - Зейн мгновенно злобно вглядывается в его воодушевленные глаза. Луи недобро щурится. - Самое время сказать что-то вроде этого, - отвечает он. – Вы не можете согласиться с тем, что вы замечательно устроились в нашей дружбе: стоит посмотреть на меня, и вы начинаете радоваться, что рано женились. Он был классным шафером, когда они обручились сразу же после школы, в баре университета после трех порций Пина-Колады, и он даже не может позволить себе подумать, что Зейн каким-либо отголоском своей разумной головы сомневается в содеянном. Лиам напоминает перец и сахар в одной пиале, улыбчиво не стесняясь сказать, что ты вот не прав, а я вот как-то прав. Луи мирился с первокурсниками дольше, чем с ним. - Ты не можешь думать, что все потеряно после Га- - Даже не смей, - выставляет палец тот. - Да, чувак, не надо, это запретное имя на Г, - со странной решительностью прерывает Найл. - Без дождя не бывает радуги, - Луи закатывает глаза, когда Лиам изрекает то, что так давно для него припас. – Поэтому я могу сказать, что Гар- - Ты не можешь себе это позволить! – вопит Луи, протестуя. - Дай ему сказать, - просит Зейн, протирая стаканы. Это дружеская солидарность. - Спасибо, - улыбается Лиам. – Гарри – твой дождь, а твоя жизнь сейчас – твоя радуга, ты найдешь кого-то лучше. Луи издает горькое охх, надрывное и тяжелое, обходя ногой витиеватый стул. Иногда Лиам не говорит его имени, просто Луи знает, о чем идет речь. Он просит не зацикливаться, пока Луи все еще чувствует, как губы огибают лопатки, и ощущение, что он не отказал бы ему, появляется время от времени, когда он слышит песни или напивается, или пытается бежать, но получается лишь плестись. Кораблю легче пойти против воды, чем человеку начать говорить внятно потому, что смысл сказанного не всегда хуже, чем преподнесение. Луи даже не знает, что сказал бы. Что помнит и не забудет, что ему обидно, то ли на себя, то ли на Гарри, что чувствует, как перестает иметь возможность радостно говорить о заслугах других, потому что, даже если его жизнь идет, он не чувствует никакого движения. Однажды Луи сказал, что будет цитировать Лиама, если только будет в отчаянии.~*~
- Без дождя не будет радуги, - говорит он. Они обсуждают какое-то произведение Роберта Лукаса, которое светится у него с порванным краем на преподавательском столе. Луи знает, что классическая литература вызывает неприкосновенное желание метать потому, что преподавание бьется о рамки, а Луи пролезает сквозь них, под прорезью снизу. Книга говорит выпей из губ, и там нет страдающих людей. - Собственно, у нас есть позиция по поводу Патрика, - более громко твердит он, - и самое тяжелое состоит в том, что Патрика невозможно не понять. Аудитория молчит, мягко слушая, стуча донышком эспрессо по деревянному столу где-то позади, а Луи стоит перед ними, горько завершая: - В этом состоит творчество. Если вы когда-либо писали что-то, не делайте людей эксклюзивной копией, берите выше – тянитесь к общей массе, именно это поймет каждый. Позже, когда он закрывает двери, заходя в учительскую, он слышит ошалелый рассказ о красоте белого золота, об изнеможенности и отсутствии кофеина, пока укладывает Лукаса глубоко в портфель. - Мистер Томлинсон, - говорит одна из журналистов-старичков, - мы как раз говорили об оригинальности. - Это имеет какое-то отношение ко мне? - Как ваш роман? – интересуется другая. Ох. По правде говоря, его первая копия я буду жить не прочитана даже его матерью. Он обмолвился этим случайно, без желания казаться претенциозным литератором, который берет так же высоко, как может, и иногда ему не хватает слышащих, а не слушающих. Он весь о Гарри, от корешка до запятой, написанный в чуткости испытываемой любви. Луи поднимает взгляд на женщину, тихо щелкая застежкой, оцепеневая так, будто она намеренно коснулась острого. - Он в порядке, - с мягкостью шепчет литератор. – Спасибо за вопрос. Он чувствует себя, как в пятидесятых, загнанный от того, что прячет в карманах плотные листы четверостиший и учит новому, не отталкиваясь от старого, а он даже не писатель .~*~
Гарри приезжает в Лондон, Луи знает. Черные вывески открывают его светлые глаза у станции метро, над мостовыми и у маленьких баров, витые буквы говорят его имя, а Луи слушает Джорджа Эзру, не зная, как перестать гнаться. У Гарри есть простые выступления: фолк, как разливается по рюмкам, он пьет из чужих бокалов, пробует говорить, пытаясь быть услышанным, без помощи микрофона, отвечает на вопросы, бывает близок так, как хотелось бы время от времени. И Луи ходит к нему, заседая где-нибудь у оконных рам, дальше от опьяненных глаз. Он ведь чудесный, кажется ему. Когда два года назад он впервые разделил с ним и парой сотен людей небольшой зал в Бруклине, и отчего-то было так грустно смотреть, как даже Гарри движется дальше. Луи смотрит на него местами, в основном больше слушая, закрыв глаза, будто у него будет время даже посчитать пульс на его руках. Ох. Семь лет. Даже Лукас не говорил о том, как тебе видится, что роднее иль ближе кажутся люди, однажды что-то просто сделавшие перед твоими глазами. Гарри смеется на шутку, одетый в цветочную рубашку, а Луи видит его, лежащего у подоконника в его спальне, с перекинутой рукою через собственный торс. Он что-то поет, но где-то среди людей, для кого-то, он стаскивает фляжку, чтобы впервые напиться на пару. Он запоминающийся, усмехающийся, со свисающими со сцены ногами, и Луи все еще кажется, что они планируют его девятнадцатилетние. Где-то давно, обещая золотые цифры.~*~
У него даже остались его вещи. И раз в два месяца он переворачивает коробку с ними на лестничной площадке, слушая, как трещат прутья перил. Луи кажется, что он даже не собирается подняться затем, чтобы упаковать рваные майки. У него есть старый бежевый диван, а перед ним низкий стол с полупустыми красными пачками сигарет и какими-то анализами произведений, и это его место в жизни – на нем, когда он положит ноги на стекло и будет смотреть на разбросанные вещи, видные в открытую дверь. Мне кажется, Луи закрывает глаза, я только что потеряла мужа, он сжимает зубы, слушая радио, поэтому я иду пропивать деньги. Он собирает его шарфы под я думаю, пойду, сяду с барабанщиком, он хотя бы знает, как бить, а затем ставит в шкаф разваленную коробку, откупоривая бутылку, разливая бокал, когда слышит и знаешь что, у меня все хорошо, и Зейн звонит ему, когда Луи начинает пить из горла. - У тебя все хорошо?~*~
Это немного опрометчиво, но- - Я буду жить, - оглашает он, а затем не знает, какие слова потребуются. Луи казалось, что это – как говорить с приятелями. По необоснованной причине, говоря с ними проще, ему не хотелось взглянуть на пик кафедры, зажать пальцами край стола и подать вздох от того, что он не имеет понятия, как себя преподнести. У него нет разрешения от министерства образования, чтобы возлагать надежды на понимание своей работы, у него нет разрешения от Гарри, чтобы иметь возможность произносить его имя здесь, у него, казалось, нет никакого разрешения от кого-либо. - Я не знаю, любите ли вы современных писателей, - тихо начинает он, - они говорят проще, понимают больше, но среди них столько романтиков, что вы должны были привыкнуть. Я буду жить смотрит на него своей голубой, исцарапанной обложкой, и он открывает ее впервые с момента издания. Луи тихо смотрит вперед, затем на аудиторию, где юноши и девушки, такие же, как он, ненавязчиво хмурятся. И он улыбается, одними губами. - В общем, Гарри – это восемнадцатилетний приятный малец из северной Англии. И там есть все, танец под the way you look tonight, отравление бренди, надежды петь, как это делает Билли Холлидэй, и посмотреть на себя со стороны с экрана телевизора, ступить на сцену театра и погубить себя любовью в номере мотеля, пока они оба не понимают, что чем больше игнорируешь время, тем быстрее оно проносится после.~*~
- Счастливые дни, - томно тянет Зейн, прикуривая от желтой зажигалки. А Луи суживает глаза и хитро улыбается. Приближается май, и он знает, как долго стынет свадебный костюм под пальцами, почти так же, как рисунки высыхают на подоконнике. Лиам всегда хотел бунгало, с садом и возможностью смотреть прямиком на лес, а Зейн любил новостройки с персиковыми стенами, поэтому у них есть пышные комнатные цветы с маленькими листками и живая дорога под окном. Луи любит тесниться у них на балконе, заполняя пепельницу, пока Зейн лежит на светлом паркете, подставляя лицо позднему солнцу. Зейн, наверное, был единственным, кого любили так безвозмездно и люди, стоящие рядом, и люди, говорящие о нем позади. - Что собираешься делать? - Не знаю, - отвечает Луи, затягиваясь, кожу покалывает от прикосновений солнца. - Луи, что ты собираешься делать? Ох, не знаю, Зейн, наверное, стану юристом, - самодовольно воркует он. - Мне бы не пошло, - отмахивается Луи, толкая того плечом. - Это как принцип, знаешь, - изрекает Зейн, - нам идет то, что сперва кажется неподходящим. - Это кажется дерьмовой метафорой. Зейн нежно смеется. - Ну, вот ты думаешь, что Калифорнии не пошел бы снег, да? – Луи с сомнением наклоняет голову. – А как красиво было бы, коттеджные домики занесены тем, что там в принципе ирреально. - Непьющий пиво ирландец. Зейн встряхивает рукой и перенимает сигарету. - Ты понял суть! - Ох, я бы на это посмотрел, - с припевом вторит Луи. Свет на балконе темнится, стоит солнцу залечь за горизонт, и по небу расходятся крапинки, на кухне горит тихий свет, пока им обоим удобно на балконе, что укрыт черным. Луи поджигает сигарету - нажимая на серебряную выемку, и дым путается в его волосах, пока Зейн осторожно смотрит, как Лиам убирает счета. - У вас все хорошо? – не ворочаясь, спрашивает Луи. - Да, мы в норме, - шепотом отвечает Зейн. – Теперь точно в норме. Лиам крутит на повторе песни thin lizzy, как тогда, будучи разбитым, без пенни в кармане, он занимал доллар, чтобы проиграть ее в музыкальном автомате. Гарри отказался идти замуж, когда Зейн сказал да, ни разу толком не видев бумажных крупных денег, и Луи выдыхает, поджимая губы. Дело было даже не в том, что он порой завидовал, он, скорее, думал о том, сколько сил ему нужно приложить, чтобы подойти к тому довольствию, которое они испытывают к жизни. Это, наверное, даже не довольствие, а полное взаимопонимание с жизнью того, что когда ты делаешь безвозмездно – ты получаешь то же прикосновение. Зейн в упор смотрит на него своими ясными глазами. - Что? – спрашивает Луи. Зейн тихо качает головой, расслабленно потягиваясь и улыбаясь. - Ты его видел, когда он в Лондон приезжал? - Один раз. - И как? - Все еще красивый. Луи неуютно вздымает плечи, вытянув ноги, и громко выдыхает, чувствуя под ладонями мягкий плюш. Он чувствует, как ходил мили по кругу, когда лодыжки болезненно ноют. Танцуя в лунном свете, я пропустил тебя в дверях, опаздывая на последний автобус и- - Все еще хочется назвать своим.~*~
Спустя семь лет он как-то и надеялся на Божью милость, на лотерейные билеты и совпадение чисел, это как разрушение стереотипов о национальности, стоит попасть в ее круга, как объяснение приема работы зеркала, войди ты в понимание физических законов, как простое решение перестать пытаться, когда сидишь на чемоданах. Найл как-то сказал, если нам нравится бегать – мы попробуем и трусцой, и на дистанцию, и на скорость, позже всего поняв, как же хорошо просто бежать. Луи не умел чередовать бег с вознаграждением, поэтому преждевременно планировал остановки, но после того, как взял и уехал в Чикаго, после того, как увидел Гарри в университете, где твердил о красоте простых произведений, он понял, что не все можно заранее продумать. И пустился бежать.~*~
Когда его голени медленно сдают, а он уезжает, ему кажется, что, может, он ищет то, с чем будет жить в удовольствии. Над головою играют старые песни, старики воют в конце электрички, рыжий парень пытается петь менее бойко, и Луи улавливает, почему зрелые поют с унынием. Манчестер. Город кажется даже более знакомым, чем Лондон, чьи ветки не поддаются забыванию. У этого переулка, перекинув через плечо гитару, брал аккорды худощавый разносчик молока, там, у пожарных лестниц, они клали у закладок кирпичей три сигареты: на пятницу, субботу и воскресенье. У Беттани они покупали растворимую газировку на пару пенни дешевле, а Майкл, будучи в хорошем духе, пропускал на стадион без билетов. В английском пабе Зейн и Лиам обручились, когда Луи пил вторую пинту пива, а кольцо было сделано из проволоки. В тире они оставили последние деньги и дома получили их снова, ребенком он смотрел на театр королевской биржи и говорил своей матери, указывая пальцем, что я вот задумываюсь, это место, в котором никогда не буду. Роберт Лукас, честно говоря, простой работник ресепшена, и они пьют этой ночью. - Ты говоришь о моей книге там? – спрашивает он, ужасаясь, а Луи смеется. - Никто не знает, о чем я говорю всю свою жизнь, - отвечает он, - так кому какое дело, о чем я говорю там. У него тяжелые сигареты и стаканы для виски, девчачьи группы в разъемах для дисков и журналы о модных автомобилях за две тысячи пятый год, и он спускает ноги через прутья, когда они сидят на его крошечном балконе. - Хочется жить, - тихо говорит Луи. – Нормально жить. Роберт тушит сигарету о кафель, фонарные лампы только загораются, и он, наверное, думает о том, чтобы закрыть жалюзи, когда глубокомысленно отвечает: - Напейся.~*~
Луи думал, что если у него в кармане найдется хотя бы два фунта, - это уже хорошо. Поэтому когда он, в рубашке, вывернутой и разглаженной руками, чувствует себя на девяносто семь фунтов, ему никто не может ничего сказать. Он мог бы потесниться в Серой Лодке, выпить пиво по устойчивой цене, но перед ним открыты резные двери какого-то роскошного бара, и он может почувствовать себя куплетом песни Майкла Бубле. Известные люди, сшитые костюмы и открахмаленные рубашки, режущие шею, россыпь благородных камней искрится под светом узких ламп, рубиновые коготки с долларами в руках, чуть ниже – декольте. Луи делает вздох, когда входит в неспокойную реку лацканных костюмов, широкие спины движутся вперед – к золотистой вышивке на тонких запястьях девушек, а он назад, прислоняясь к широкой спине иль продюсера, иль бариста, ошеломительно играющего американскую кинозвезду. И он чувствует себя, может, чуть дешевле, вытягивая руки, пьянея от богатства и красоты, которой не коснуться, но можно вдохнуть. Когда он пьянеет от бурбона, укладывая ладони на карманы пиджака какого-то юного композитора, просто потому, что хорошенький, Луи чувствует себя так, будто его давят к барьеру, а впереди есть то, зачем стоять. Его хотят снять и купить немного выпить, Луи чувствует, что забыл в футляре свои очки и не помнит курс доллара на фунты, когда люди, такие высокие, как тянущиеся по горизонту скалы, равняются с его дрожащим плечом, и он вытесняется, желая быть в театре, в который никогда не войдет, желая продавать слова и найти прутья, чтобы удержаться. Однажды он и Гарри переоделись дома у Стэна, затем сев на велосипед, чтобы доехать до центральных улиц и скинуть его где-нибудь меж состыковок двух зданий. Тогда это был их выпускные костюмы, помятые от того, что они танцевали под бисерными шторами впритык к другим людям, это был их больные связки потому, что они остервенело и отчаянно кричали песни Рэя Ламонтейна, и его больные руки потому, что он так крепко хватался за Гарри. Здесь не играет останься моей женщиной, Джолин, здесь, неприступный для мягкого звучания, рельефный джаз, и руки, с браслетами и повязками, в пиджаке с уморительной вышивкой, и Гарри, высокий, не забытый, как семейные ценности и первый вздох прибоя, которому не надо платить, чтобы его напоили. Последний раз, когда они были в кабинке вдвоем, на газете, брошенной на газон, был две тысячи девятый, и он учил Гарри курить, цыганским поцелуям и завиткам из дыма, пока он сцеплял лодыжки у него за спиною, и сейчас они смертельно болят. - Луи? Господи, он ли. - Я не знаю, - отвечает он. - Что с тобой стряслось? – спрашивает Гарри, касаясь его плеч, и он даже не ниже. – Почему ты здесь? И Луи не понимает, о чем он. О том ли, что ему нельзя касаться камней на станции манчестерского вокзала, о том ли, что он среди безымянных мужчин, готовый променять себя на двадцатку и убежать, как только согласится, о том ли, что место слишком дорогое для него и того, что у него есть. И Луи думает про последнее, и злится, и шумно дышит, ударяя Гарри по оголенным рукам и выбиваясь. - Луи! Холод кабинки – это когда вы готовы сесть за фортепьяно впервые после теории. Душещипательно, особенно когда на тебя смотрят. Он смотрел на него так в последний раз, когда развязывал узел бабочки на шее с дрожащим кадыком, а сейчас, семь лет спустя, даже не касается. Луи думает, как пел Стамп, времена года меняются, а люди нет, ох: - Какая же брехня. Что он вообще тут делал. У Гарри кольцами вьются темные волосы, влажные, наверное, потому что он любит танцевать так же, как и любил раньше, под старые песни и в душном месте, без стакана в руке. У него перекрытые рисунки, надписи от того, что ох мы все торопимся, стоило ли Луи подворачивать рукава, чтобы сказать, для кого он пишет и зачем ему летящий бумажный самолет, компас и дрянная веревка. - Страшно, да? Гарри глубоко вздыхает, и Луи резко улыбается. - Вот мне тоже, - еще тише: - до дикости. Луи смеется, потому что Гарри напуган. Смеется, когда он кладет две ладони по обе стороны от него, опираясь о стены кабинки, и смеется, говоря: - Что? - Что ты хочешь? – спрашивает Гарри в ответ. - Господи, - не усмиряется Луи снова, - мне ничего не нужно, я пришел отдыхать. - И это все? - А что ты хочешь? – его голова мягко опускается на дерево дверцы, подбородок дергается вверх, а глаза прикрываются, и Луи думает, помнит ли Гарри то, каким Луи был, пока у него не было штампа. - Скажи мне что-нибудь, - шепчет он. Луи лучезарно улыбается. Его ладони касаются мягких пол пиджака, ушитых золотой нитью, и где-то из зала слышит можно ли потише, ох нет, ох нет, а у них и так тихо. Он поднимает свои глаза, чувствуя вину за то, что кусает губы, а потом спокойно, так, чтобы листва позавидовала его бесшумности, говорит: - Ты красивый, - дергая за ткань. - Это все? - Это все. Знаешь, - говорит он, - тебе бы стоило что-то сказать. - Что именно? - Что ты вообще можешь спрашивать от пьяного человека, олух, - выдыхает Луи, вскидывая руки так, насколько это возможно. Ему хочется раздеться, лежа в кровати проверить, как долго осталось до выезда в Лондон, ему хочется попрощаться с Лукасом, спрятать сигарету, хоть за камнем, хоть за половицей в доме искусств, где он надеялся стать кем-то. Вынудить себя разозлиться на себя же, потому что он хочет забрать Гарри с собой, даже если он знаменитый мальчик, он, черт возьми, один знает, как отчаянно тот целует. Луи бьет его по груди. - Скажи что-нибудь, не молчи, - но Гарри безмолвен, - что угодно, что хотя бы какой-то своей частью скучал по мне. И Гарри улыбается. Где-то дома, наверное, Зейн заканчивает искать афишу футбольных матчей, а Лиам ставит кружку перед ним, пока Кристен Уиг говорит о чем-то в каком-то ток-шоу, Найл, наверное, пытается устроиться на работу, пока где-то еще солнце заходит, а в другом конце мира оно только встает. Луи жалеет, что берет Гарри под локоть.~*~
Он вполне может позволить себе отели. С горящими звездами и названиями, дающими отсылку на отдаленный французский, с большими комнатами, позолоченной душевой и, может быть, белыми шторами, за которыми стелются сначала белые плиты кафеля балкона, а затем – и весь Манчестер. Луи не имел понятия, что помимо новостроек и спрятанных стопок он найдет хоть что-то еще. Он чувствует укусы дыма на пальцах, которыми зажимает сигарету, слышит что-то напевающее у уха, ощущает что-то тяжелое и теплое под собою. У Гарри есть возможности, потому что он все еще очаровательный, с широкими атласными спальными штанами, спутанными волосами и каким-то слепым дурманом, с руками, крепко держащими за лодыжки. Ох, Гарри заплатил за него. Луи не знает, сделал ли бы он это публично, так, чтобы после о нем сказали, как его ночном приключении, сделал ли бы это с темными глазами и бесноватой улыбкой, за которую либо любишь, либо очень любишь. Пять лет назад Луи пошел с ним танцевать на собственной свадьбе, ощущая себя, как в мыльной опере, чувствуя себя, как в навязчивой поп-песне, пока Гарри был одним из ее куплетов. Луи кажется, что это свойственная жизни сатира, потому что это он – на его ногах, в каком-то квартале Манчестера, где можно легально играть в грязный покер, разведенный пять лет спустя. Гарри не меняет старых привычек: он ставит бутылку вина у кровати, со стороны того, кто проснется и подумает, сделал ли он что-то действительно нужное для себя, оставшись здесь. У него стопкой сложены компакт-диски, которые уже не продаются, в очередной раз купленная пластинка под ворохом девичьих писем и сборник сезонов «Как я встретил вашу маму», потому что ему необходимо, чтобы это играло в ощущение того, что он здесь не один. Они смеются, не сомневаясь в том, что простыни будут тлеть дымом, смеются ласково, сталкиваясь локтями, пальцами и плечами, прижимаясь всем телом, чтобы Гарри мог сказать: - И она залетела. - Не может быть! Люси Тетчер, уединившаяся в уборной отеля с хорошим парнем из параллельного класса, знающая, что такое жизнь без университета в двадцать и что такое возможность говорить молодым, чтобы они не вторили ошибки, и Луи говорит, что это так постыдно, наверное, лишиться потом всего, и он на краю того, чтобы заплакать. Потому что они такие же – взрослые, которые все еще не знают, кем быть в будущем: врачом, чтобы быть благородным, военным, чтобы быть героем, учителем, чтобы потом стать лучшим родителем. Они такие же, как Люси, и Гарри говорит: - У нее девочка, - тихо, будто дай ему шанс, он бы сказал это туда, где шея Луи соединяется с плечом. Луи моргает. - Девочка, - повторяя, он кладет ладони на его шею, чувствуя влажный затылок. Витое колечко кудрей касается ребра его ладони. Ему вставать в половину девятого, чтобы успеть проститься с Робертом, взять сумку, накинув поверх нее куртку, и слушать, как на перроне играют старые песни, а люди ненароком наступают с одной ноги на другую потому, что так хочется танцевать. Но он перед Гарри, который говорит лишь: - Что же я наделал, - который утыкается в плечо напротив, жадно вдыхая и дешевый кондиционер, и пот, пока Луи обнимает его за шею, в минуте от того, чтобы сказать хоть что-то. Он поднимает глаза к потолку, блестящие от того, что ему и смешно, и тоскливо одновременно, и он просто надеется, что Гарри не вздумает ворошить прошлое, когда тяжело вздыхает у самого сердца. - Когда я уехал, я даже не думал, что что-то вроде такого может случиться, - только и всего говорит Луи, - я думал, что меня что-то ждет. - Мне кажется, - сдавленно отвечает Гарри, влажным поцелуем касаясь его плеча, - мы всегда ждали, будто для нас что-то приготовлено. - Помнишь, как ты забрался на стойку, - Гарри смеется раньше, чем он успевает закончить, и он тихо шепчет «тшш», - на другой стороне бара, где было больше текилы. - Ты все еще любишь ее? - Разумеется, - наспех отвечает Луи, - и когда твои ноги выпрямились, и ты был такой счастливый, что не упал, я посмотрел на тебя и подумал, что, наверное, хочу так же. Они молчат минуту перед тем, как Гарри приподнимает голову, чтобы посмотреть на то, как обворожительно улыбается Луи, у которого, наверное, затекли все ноги. Луи же, с дымкой благоговения, касается пальцем его ровного острого носа, падая затем на дрожащие губы. - Хочу так же крепко стоять на ногах. Он бы сказал себе пойти к черту. Через поэзию Ремарка, через излишне голосистые книги Брэдбери, которые они не собираются читать, через всех авторов и их созданий, делавших ошибки и создающих крупные проблемы. Он бы прошел через отказ так много раз, как только Гарри целует его, а он – целует Гарри.~*~
Им было двадцати три, когда они сняли в аренду маленькое помещение на торговой улице чисто потому, что хотели заниматься тем, что больше всего любили. Лиам был обходительным и вежливым даже тогда, когда счета пополняли стойки, а Зейн потрясающе справлялся со стрессами, когда смотрел, что деньги утекают. В двадцать пять Луи принес глитвейн, стоило только выкупить помещение. Поэтому вот он, иногда подрагивающий от того, что дождь агрессивно бьет по черепице, сидящий на кухне хорошенького бистро-ресторана после пары занятий. Лиам и Зейн о чем-то говорят, а Найл все реже сворачивает журавлей, потому что протирает стаканы в местном английском пабе, а затем старается побольше спать. Луи кажется, что они окончательно и бесповоротно повзрослели. Он вздрагивает последний раз, в тот момент, когда Зейн говорит что-то о покупке рукколы на рынке, а Лиам отвечает нежным смешком, и он чувствует запах сырого асфальта через форточку выше, когда двери кухни закрываются. Луи понимает все без слов, когда видит рядом с ними Зейна - без фартука или меню, но со взглядом, с которым Луи сталкивался и неосознанно раньше. Когда он не звонил и уезжал, когда называл простых парней «Гарри», а затем рассказывал это Зейну, когда не шутил. - Как Манчестер? - Прекрасно, - в один голос звучит и вопрос, и ответ. Луи приехал позавчера в половину двенадцатого утра, позвонив и сказав, что просто заснет сегодня дома. - Видел Лукаса? - интересуется Зейн, облокачиваясь бедром о столешницу. - Он удивлен, что я читаю лекции о его книге, - отвечает Луи, прислоняясь ладонями с двух сторон к пластиковому стакану с холодным чаем перед собой. - Ясно, - только говорит Зейн. - Я- Луи не знает, стоило начинать и вовсе. Поймут ли его верно, промолчат или попросят вернуться домой, ему самому было не ясно, как бы он поступил, зная, что человек, которому он бы помогал на протяжении семи лет, постоянно бился об одно и то же. Он видит в изгибах рефренного стакана темный чай, похожий на бренди, который слабо тянул Гарри, сидя за стойкой, будто надеясь, что вместо битов заиграет музыка из «Грязных Танцев», и просто не может. - Я видел Гарри, - не может молчать. - Чудесный концерт? - Мы переспали, - немного громче говорит Луи, и что-то в разуме Зейна проясняется. Настолько незамедлительно, что он поднимает ладонь с выставленным пальцем, жестоко подрагивающим в сторону Луи, но не может сказать ни слова, пока Луи шатко глотает. Зейн прятал от него водку и возил его по Соединенным Штатам после вручения диплома, когда Гарри сказал нет, а Луи всерьёз принялся за пьянство. Зейн, который однажды выбил весь дух из парня, что предложил ему расслабиться втроем вместе с Луи, когда они остановились в Вирджинии, и Зейн, который сказал да милому, бедному, английскому парню, пока Луи стоял позади, разливая пиво. Но все еще не понимающий, почему законченное продолжается. - Он сожалеет. - Ты опять начнешь- - Сожалеет о том, что сказал нет. Зейн резко бросает фартук на столешницу. - Помнишь Мичиган три года назад? - Луи вздрагивает. - Когда он встал ради тебя на колени, а потом уехал, оставив тебе деньги. - Зейн- - Оставил баксы, будто ты парень по вызову. - Он вырос, и я- - А потом ты вышел замуж, за парня, который просто был на него похож. - Он не был таким же. - И развелся, - грубо говорит Зейн, - потому что Гарри танцевал с тобой на свадьбе. - Это было шесть лет назад, послушай- - Да где ты сейчас! Ох. В беспросветной заднице. С одним штампом, синяком на предплечье, с двести одним проверенным сочинением за первый семестр классической поэзии, с нелепо раскрытым ртом, потому что ему действительно нечего сказать. - Хорошо! - в итоге говорит он. Громко, надорванно, смотря куда угодно, но не Зейну в глаза. - Не суди меня, потому что ты любишь Лиама. - Это другое, - твердит Малик. - Это одно и то же, - поднимая глаза, шепчет Луи. - Я люблю его так же, как ты любишь Лиама, и, дай мне шанс, я бы вышел за него трижды. Но жизнь их слоняет: по странам, штатам, по другим городам и часовым поясам, как бы отчаянно они не хотели встретиться хотя бы на минуту дольше. Ему тяжело, наверное, видеть его со стороны - еще хуже, но когда люди не знают, чего хотят, происходит то же самое, что и с ним. Но он-то знает, так какого черта.