— smoke in our life.

Её поцелуи, раньше обладающие потрясающим привкусом свежесваренного кофе, теперь были как сладкий сироп от кашля. С лёгкими нотками металла, скрытыми за медикаментами. Мы сидели на крыше больницы, болтали ногами над краем пропасти, с остервенением облизывали тут же высыхающие губы и убирали с лица волосы, то и дело спутываемые холодными порывами ветра. Келли дрожала, но уходить все равно отказывалась. Шутила про то, что скоро всё закончится и просила меня посидеть еще немного. И я очень сомневалась, что в этом действительно была только шутка. Однако смеялась она звонко, старательно пряча надрывный кашель и вытирая кровь с уголков губ так, чтобы я не видела. Я видела. Мне хотелось сигануть в пропасть. Келли бережно держала моё лицо в своих маленьких ладошках, вырисовывала на щеках узоры большими пальцами и просила отдать ей всю любовь, которая у меня есть. Я была мастером словосложения, отличным редактором и довольно эрудированным человеком, но слов подобрать не могла. Лишь порывисто обнимала, остервенело уткнувшись лицом в её плечо. Эти объятия ничего не значили, потому что не говорили практически ничего. Это не было показателем чувств. Это было лишь для того, чтобы как можно скорее спрятать эмоции. Разве не для этого они, объятия, существуют? Она постоянно твердила, что хочет знать всё, что знаю я. Мне приходилось заставлять её эти знания из меня щипцами выковыривать; отдавала свой накопленный багаж я медленно и тягуче, боясь дать ей всё и сразу. Боясь отдать столько, сколько могло позволить ей отказаться от меня вовсе. Мне нравилось быть для Келли необходимой, пусть даже и в такой тривиальной ипостаси. Келли же боялась не успеть и просила поспешить. Я обнимала Келли. Келли часто срывалась. Кричала на меня, била по спине и раздирала плечи в кровь, говорила, что я трачу её оставшееся время, что она этого не заслужила и что всё это было ошибкой. Она плакала, словно маленький ребенок, утирая слезы и сопли рукавом больничной пижамы. Она говорила, что всё, что я ей дала — это новые шрамы на сердце. Я, если честно, не боялась их добавлять. Если чувствует — жива. Я была не готова признать. Признать что? Келли хотела залезть мне под кожу, плотно поселиться там и пускать метастазы по крови (подобные аллегории приходили на ум первыми и это казалось до ироничного глупо). Как оказалось, Келли просто хотела, чтобы она не была забыта. Чтобы не потерялась во времени. Чтобы не осталась одной из жертв братской могилы мироздания. Она жила ярко, а умирала так рано и так глупо, будто никогда и не жила вовсе. Я спросила у Келли, успела ли она сделать хотя бы часть из того, что хотела сделать за свою жизнь. Келли истерично засмеялась. Келли кричала. Била. Плакала. Обнимала. Снова. Она не хотела говорить о том, что будет. В её глазах ясно читалось, что она не готова. В её медицинской карте было написано, что времени на подготовку не осталось вовсе. Она вымаливала у меня слова любви, будто это был целебный настой. Я молчала и берегла сокровенное. Не могла. Не хотела отдавать в её распоряжение то последнее, что всё ещё держало её тут. Потому что ещё слишком рано для конца. Она снова всхлипнула и спросила, как я могу быть готова к жизни, если не готова к любви. Я не хотела слышать о жизни от Келли. Келли умирала. Осознание как стрела в голове. Больно и тягуче пронзила в основание черепа, плотно застряв. Это не Келли была не готова. Это я. Из рук упал стаканчик, а по коридору эхом прошёлся тихий всхлип. Я чувствовала необходимость любить Келли. Я хотела любить её громко, во всеуслышание. Я побежала к палате, губы горели от невысказанного "я тебя люблю". Я боялась не успеть. Потому что совсем скоро не останется времени. Потому что совсем скоро Келли умрет. Я вбежала в палату. И меня разрезало в лоскуты от громкого, протяжного писка.