***
Рубины — алые корунды, многие годы набиравшие массу, цвет, плотность… Они лежали среди обломков горных пород и постепенно, очень медленно превращались в драгоценность. С каждой секундой, с каждым столетием они становились всё ценнее и прекраснее, дожидаясь, когда их найдут, огранят и заставят сиять в лучах солнечного света. Но есть алые россыпи, которые со временем становятся ужасны. Бежевый океан ковра пересекал алый Гольфстрим, тянувшийся через всю комнату от стены к окну. Крупные алые лужицы, словно мелкие озерца, покрывались коричневой коркой медленно и неохотно. Резкие мазки, будто нанесенные кистью каллиграфа-абстракциониста, сдавались времени и воздуху много быстрее — они теряли драгоценный рубиновый окрас и становились грязно-коричневыми, как подсохшая после дождя грязь. Эта россыпь живых корундов была уродлива в своей умиравшей красоте. И она тянулась выцветавшим шлейфом за своим императором, преклонившим колени перед крохотной частицей неба за окном. Тсуна цеплялся пальцами за подоконник и пытался встать, чудом не теряя сознание. Неглубокие, но многочисленные раны, которые он старался зажать левой рукой, капля по капле выдавливали из него жизнь. Перед глазами всё плыло, и Савада сравнил эти ощущения с теми, что испытал в пещере во время поисков картины Вонголы — его покидала энергия, а вместе с ней и сама жизнь. Сил не оставалось. Но он всё же еще был в сознании. Наконец встав на колени и выглянув в окно, парень нашел взглядом черный вертолет, плавно снижавшийся к подъездной площадке перед домом. «Где Колонелло?» — судорожно подумал Савада, не замечая воющего вокруг дома пламени. Деревья пылали, к небесам взмывали столбы черного дыма, а алые языки погребальных костров трещали, как сплетницы на похоронах губернатора. Им было дело до каждой веточки, до каждой травинки, до каждого кустика — всем нужно было перемыть кости, всех надо было обратить в прах. И Колонелло вынужден был отлететь от этого огненного Ада: попади на перья птицы хоть одна искра из сотен, разлетавшихся по воздуху, и трагедии было не избежать. А впрочем, он уже начал подъем выше, к облакам, чтобы подлететь ближе к усадьбе и попытаться приземлиться на крышу дома, хотя бы немного подальше от искр. Но он мог не успеть. Клаус Хоффман, выбежав из дома, со всех ног кинулся к уже опустившемуся на землю, но не заглушившему двигатели вертолету. Лопасти винтов вращались с бешеной скоростью, и мужчина, отгородившись от мощных порывов ветра рукой, согнувшись, начал подбираться к двери в безопасные недра черной птицы. Пилоты сверялись с данными приборов и активно обсуждали последний приказ: они решали, с какой высоты и под каким углом удобнее всего будет сравнять дом с землей. Его надо было уничтожить тщательно — так, чтобы не осталось даже крошечного микрофона, записавшего лишнюю информацию. К вящему сожалению немца, времени на обыск Савады у него не было — могло явиться подкрепление Вонголы, и потому ему надо было уносить ноги как можно скорее. И пилоты увлеченно обсуждали, как лучше выполнить задание и прикрыть босса, много лет щедро платившего им за чужую смерть. Зная, что Диана осталась в доме, чтобы отвлечь Стража врага, Хоффман шептал слова, предназначенные лишь ей одной. И он знал, что она его услышит, ведь дух и его Воин были связаны и могли перешептываться мыслями, беззвучно смеясь над теми, кто не мог позволить себе читать мысли лучшего, самого дорогого и самого ненавистного друга. — Сегодня очень весело, Диана… Почти как там, в Дне Мертвых. Сегодня очень весело, Диана… Почти как в Мексике, где мы провели наш первый эксперимент. Помнишь, как процессия с картонными скелетами побросала игрушки и взялась за ножи? Помнишь, как скелеты стали красными? Это было так весело, Диана… Почти как сбор трав или автоматов на поле боя. Нам было весело, и мы смеялись. Но сейчас мне еще смешнее. Ты помнишь?.. «Я помню», — рассмеялся кто-то у него в голове. Кто-то, кто сводил с ума едва поспевавшую за быстрыми движениями Лию. Лопасти винтов закрутились еще быстрее. Пилоты пришли к согласию, а их босс наконец занял место в брюхе хищного металлического убийцы. Ракеты были готовы к запуску. Тсуна натянул на окровавленные руки теплые уютные варежки. — Viva el Día de los Muertos! — разнеслось воздушным вихрем и слилось с ревом пламени, гудением винтов и воем ветра. «Если встает вопрос, убить врага или нет, думай о трех вещах. Сможешь победить, не убив?..» Бесполезно. Зачем оправдываться перед самим собой какими-то схемами и вопросами? «Кто решает, когда человеку умереть?» А какая, собственно, разница? Главное, что будет потом. «Почему люди не могут жить мирно?» «А почему люди не хотят принять смерть как данность?» И правда, почему? Всё было бы намного проще, если бы… Но этого никогда не будет. «Этот мир — мир лжи. И если верить чувствам, а не фактам, просто сдохнешь». Всё просто, как дважды два. Убей или умри. Потому что это война. Убей или позволь сдохнуть самому себе, своим друзьям и кому-то, кого даже не знаешь. Не надо чувствовать и терзать себя виной. Не надо рассматривать свои поступки под микроскопом. Просто прими решение — будь верен себе до конца. Если сможешь… Черная металлическая птица взмыла к небесам. Диана рассмеялась — пронзительно, высоко, хищно. Лия пошатнулась, ее враг исчез. Оказался во чреве взмывавшего с каждой секундой всё выше вертолета. Страж рванулась к ронявшему остатки жизни на бежевый ковер Хозяину, но он не собирался умирать. По крайней мере, сейчас. — Мне понравился этот забавный день, Диана… — Я знаю, дорогой. — Мы еще встретимся? Посмеемся вместе? — Конечно же… нет. Я буду смеяться одна, дорогой! Яркая оранжевая вспышка. Языки пламени казались слишком тусклыми и мертвыми по сравнению с ней. Протяжный гул объял тело вертолета вместе с рыжим маревом. Савада Тсунаёши стоял у окна на коленях, роняя на пол пот, кровь и осколки прошлого, а его уютные варежки, ставшие смертоносным оружием, полыхали Пламенем Предсмертной Воли. Не тем, что согревало ладони друзей. Тем, что сожгло, не оставив пепла, Бьякурана Джессо. Только на этот раз Тсуна понимал, что делает. И не пьянил себя иллюзией безгрешности. Взрыв заставил остатки стекол в доме алмазной россыпью усеять пол. Огонь, рожденный топливом, ракетами и жаром, смешивался с ярко-оранжевым Пламенем Неба и растворялся в нем. Предсмертная Воля человека, решившего на пороге вечности уничтожить врага, сжигала даже сам огонь. «Сегодня слишком весело, Диана». «Так, как никогда прежде, правда, Клаус? Ты ведь чувствовал, что это — особенный день. День одного, главного для тебя Мертвеца». Пламя иссякло, на подъездную дорожку падали жалкие крохи, оставшиеся от машины смерти. Клаус Хоффман был мертв. Погребен в воздухе и развеян по ветру, словно удостоился Солнечных Похорон. Лес гудел, как поминальный оркестр. Колени Савады подогнулись, и он завалился назад, но холодные, совсем не мерзкие руки поймали его и зажали раны сочащимися гноем пальцами. Лия не плакала и не причитала. Савада молча глотал частицы кислорода, всё неохотнее проникавшие в его легкие. — Прости меня, я не успела. «Нет… ты тут ни при чем…» — Возможно, — ее голос был пропитан тихой обреченностью. — Твои друзья недалеко, но могут не успеть. Я не знаю, хватит ли у тебя жизненной энергии, чтобы их дождаться. «Ничего… Стану Стражем, буду… играть с Вольфом в шахматы», — Тсуна попытался пошутить, но его глаза уже не видели лица призрака. Они не видели ничего. И ее безысходной решимости тоже. — Ребекка говорит, ты был хорошим Хозяином, — «и добавляет, что я идиотка». Тсуна улыбнулся, не услышав мыслей стража. Его губы, когда-то нежно-розовые, сейчас по цвету сравнялись с небом. — Вольфрам говорит, ты многого достиг, он гордится выбором, сделанным тобой на главном перекрестке добра и зла, и это правда, — «а еще пытается доказать, что я не права, и затащить в Книгу: он всегда был слишком добр ко мне». Кашель не дал Саваде улыбнуться еще шире, его била дрожь. — Они почти пришли, Тсунаёши, но могут опоздать… Знаешь, ты очень добрый, — Лия улыбнулась. Холодное дыхание мертвеца обожгло еще живую, но замерзавшую кожу. Страж прошептала на ухо Хозяину… или всё-таки другу? А может… — И это хорошо. Я не могу спасти тебя, ведь чтобы залечить раны, нужно прочесть заклинание, отнимающее крайне много жизненной энергии. У тебя ее слишком мало — не хватит. Ты можешь умереть. «Я… знаю. Понял. Сам виноват: поверил кому не надо». — Глупый мой маленький мальчик, — с силой зажимая раны и не боясь причинить Тсунаёши боль, Лия продолжала шептать то, чего прежде не хотела говорить: — Будь умнее, не верь всем подряд. Но не теряй своей доброты. Даже если умрешь. Потому что… Мне более двухсот лет, mon cher. Но впервые встречаю я столь светлого, чистого человека. Не становись тварью. Не становись черным. «Лия, что ты?..» — в ее голосе Тсуна заметил странную материнскую нежность, и интуиция прошептала, что что-то не так. — Тшш, не перебивай старших, малыш, — она беззвучно рассмеялась. — Я мечтала о семье и детях. Но умерла слишком рано. Надеюсь, ты простишь мне мою вольность: все эти дни после похода в горы я относилась к тебе как к сыну, хоть и старалась вести себя как друг. Возможно, это покажется тебе глупым, но материнский инстинкт — вещь, с годами у женщин лишь усиливающаяся. Твои друзья почти добрались, Колонелло всё пытается спикировать к дому, но не может обойти огонь. Дом уже пылает. У тебя мало шансов на спасение. Ты попадешь в Книгу и долго, очень долго будешь переживать эти секунды. Слабость и боль, потерю крови и холод. «Лия…» — Савада Тсунаёши, помолчи, — учительский тон, властный, почти как у Наны, если он приносил очередной проваленный тест. И он не стал ее перебивать. — Я не желаю тебе этой участи. Если бы я только знала будущее… Но я не знаю. Ты можешь умереть. Поэтому оставайся таким же добрым, Тсунаёши. В жизни или в Раю. На секунду сухие растрескавшиеся губы коснулись покрытого холодной испариной виска. «Не надо, Лия, лучше я буду Стражем и!..» — мысленный крик начинавшего падать в темноту паренька поглотил смех Стража — добрый и понимающий. А ее глаза загорелись решимостью. «Не смей!» — в один голос закричали заточенные в Книге духи. — Я, Лия Фарнезе, Первый Страж Книги Всезнания, расторгаю договор Савады Тсунаёши ценой будущего своей души. «Не надо!» Тсуна распахнул глаза. Лия смотрела на него с нежностью и теплотой, будто не грозил ей ни вечный Ад, ни вечные муки. А впрочем… разве это так страшно, провести вечность на костре ради спасения души того, кого любишь как собственное дитя? — Не теряй своей доброты, mon cher Тсунаёши. Алая капля, что когда-то впиталась в пожелтевшую страницу Книги, скатилась по щеке духа, будто кровавая слеза, и упала на щеку Савады. А затем впиталась в нее через поры, совсем как полгода назад в демоническую бумагу. — Лия… — хриплый голос не был похож на его собственный. Он был полон отчаяния. — Не грусти. Всё исчезло. Не было ни духа, ни крошечного белого шрама на пальце, так и не зажившего до конца еще с лета, ни поддержки. Тсуна рухнул на спину и пустым взглядом уставился в безликий серый потолок. Потолок не улыбался. Хранил молчание, безразлично прислушиваясь к пламени, всё быстрее подбиравшемуся к его обители. Савада Тсунаёши не заметил, как по его щеке скатилась одинокая горячая слеза. «Причины и следствия. Они над нами смеются…» Он закрыл глаза, и мир исчез вслед за Лией Фарнезе.***
Одни считают белый цветом жизни, другие — смерти. Им красят потолки квартир и украшают стены моргов, в него укутывают покойников и невест. Это универсальный цвет. Но ярче всего его универсальность проявляется в больницах. Белый там правит бал, одним пациентам обещая выздоровление, другим — билет к патологоанатому всё в том же белом халате, что и у медсестер. Первым, что увидел Тсунаёши, открыв глаза, оказался белый потолок. Совсем не тот, что полгода назад встретил его ущельем трещин. Этот потолок был безликий: краска на нем давно потускнела, но трещин не было, лишь общая серость и желтые разводы возле ламп говорили о давности ремонта. Этот потолок не хотелось изучать. Он не притягивал взгляд. Ему было плевать на человека внизу. Важны были лишь выжигавшие его день за днем лампы. — Тсуна-кун! — парня схватили за руку, и он отстранено подумал: «Теплая. Не мертвая. Я… жив?» Киоко сжимала его ладонь и настороженно вглядывалась в запавшие мутные глаза цвета горького шоколада — такие родные, но странно далекие, словно мгновенно повзрослевшие на сотню лет. — Как ты, Тсуна-кун? Тебя чудом спасли: операция шла очень долго, ты потерял много крови, был поврежден кишечник… Тсуна-кун… — Без суффикса, — прошептал Савада хрипло, и Киоко замерла. Она не ожидала, что он сможет когда-нибудь так спокойно, без тени смущения сказать об этом. — Хорошо… Но как ты? Ты был без сознания трое суток… — Ты была дома? Отдыхала? Ела? Девушка отвела взгляд, а Тсуна наконец нашел в себе силы повернуть голову и посмотреть на нее. Мешки под глазами, запавшие щеки, потрескавшиеся губы, мятая одежда, спутанные волосы. Она не отходила от него ни на шаг. — Никогда… — говорить было тяжело, шепот давался проще движений, но всё равно отнимал слишком много сил. — Никогда не ври мне. Обещаю… я тоже не буду врать тебе. Киоко улыбнулась и, осторожно погладив парня по блеклым, безжизненным каштановым волосам, внимательно следя за его реакцией, тихо ответила: — Обещаю, Тсуна. Я не могла уйти домой: тебе было плохо, врачи не знали, выживешь ли… — голос ее дрогнул, но девушка взяла себя в руки и закончила: — Поэтому я не могла уйти и оставить тебя. Нана-сан тоже была здесь, но сейчас они с твоим отцом у врача — пытаются добиться у него однозначного ответа. Врач сказал, если ты очнешься в течении пяти дней, всё будет хорошо, если нет — шансы пятьдесят на пятьдесят. Ты очнулся… Спасибо тебе… — Киоко… А как меня?.. Тсуна сглотнул. Отчаянно хотелось пить, но еще больше хотелось узнать, не пострадал ли кто-то из друзей, вытаскивая его из огня. — Колонелло-кун сумел приземлиться на крышу здания, хотя его птицу обдало жаром, и из-за искры ее перо вспыхнуло. Он загасил ее крыло и помчался вниз. Ты был без сознания, он начал накладывать повязку, тут подошли остальные: Ямамото-кун и Гокудера-кун сумели проложить дорогу с помощью динамита, меча и Пламени Дождя. Твой папа тоже приехал, правда, чуть позже — когда они уже вынесли тебя за линию пожара. Он приехал вместе со «скорой»: Колонелло-кун сообщил по рации, что она может понадобиться, еще до того, как нашел тебя. А еще он потом нашел на месте упавшего вертолета ожерелье, ничуть не пострадавшее, и подумал, что это может быть тот самый артефакт, хоть его и называли «мечом», а потому завернул его осторожно в тряпочку и принес в штаб. — Он не порезался? — всполошился Тсунаёши, с ужасом посмотрев на девушку. — Нет, не волнуйся, а это и правда был он? «Меч»? — Да, — Савада успокоился и откинулся на подушку, перестав судорожно сжимать пальцы Киоко. — Надо скрыть его в сейфе Вонголы, как и… Книгу. — В том самом сейфе, что вы искали в горах? — Да. Так никто не сможет… до них добраться. Я кое-что понял… Мы не зря искали портрет Первого Поколения. Сасагава удивлено смотрела на парня, осторожно поглаживая его ладонь, а он вдруг улыбнулся и тихо сказал: — Только все вместе мы можем… преодолеть сложности, которые нам выпадают. По одиночке не получится… Это важно — быть вместе. И верить друг в друга. Реборн хотел сказать это тогда… Я понял только сейчас. Мы… никогда ничего не сможем по одному. А вместе — будем улыбаться, как Первое Поколение на той картине. — Это хорошо… Вы ведь именно вместе всё это преодолели, — улыбнулась Киоко печально. На осунувшемся лице сложно было прочесть оттенки эмоций, но почему-то казалось, что она улыбается через силу. — Все… целы? — Саваде казалось, что раз Киоко так счастлива и так искренне улыбается, никто не мог серьезно пострадать. Но… а вдруг? Он должен был задать вопрос, ответ на который был слишком важен. Девушка резко помрачнела. Тени под ее глазами стали практически черными, и она, поджав губы, отвернулась. Тсуна понял, что кто-то умер. В сердце словно выстрелили из дробовика. — Кто? — его голос не дрожал, слез на глазах не было. Он научился воевать и чтить память павших. Не стонами или местью — уважением и памятью. — Хром-тян… Тсунаёши закрыл глаза. С каждым вдохом в памяти вставали картины прошлого. Улыбка иллюзионистки. Ее робкий взгляд. Смущенный смех. Сжимавшие трезубец с отчаянной решимостью тонкие пальцы… «Обещай мне» — «Хорошо». Она не сдержала обещание — это он знал точно. И не винил в ее смерти ни ее саму, ни себя, ни тех, кого Хром пыталась защитить ценой своей жизни. Он вообще не хотел винить. Просто знал, что никогда ее не забудет. — Как Мукуро? — Поступки нужны не мертвым — живым. И Савада собирался действовать. — Как… — Киоко судорожно вздохнула и сама не заметила, как сжала пальцы Савады со всей силы. — Он странный. Но я понимаю его. Думаю, я бы тоже… — она нервно сглотнула, но продолжила: — Он всё больше молчит, смотрит в окно, на небо… Он вообще теперь часто смотрит на небо. Словно спрашивает о чем-то, но не винит. Пока Хром-тян была в морге, он ходил туда каждый день. Но сегодня ее подготовили к… похоронам, — страшное слово далось девушке слишком тяжело. Она шумно выдохнула и быстро закончила: — Он хочет похоронить ее в том самом городе, рядом с местом, где она… В общем, он очень тихий, мрачный, даже Фран-чан обходит его стороной, а при встрече не шутит. Но Мукуро-сан всё так же язвит всем вокруг, говорит, что ненавидит мафию… Он словно не изменился, но у меня ощущение… Он как будто замер. Застыл в том времени, когда узнал… А еще он навещал тебя, и я спросила, останется ли он с тобой. И Мукуро-сан ответил, что не винит тебя в случившемся и будет помогать. Так и сказал: «Я буду помогать этому глупому мальчишке и учить его уму-разуму. Чтобы не ошибался. И не менялся». Странно… я не совсем поняла, но он, мне кажется, принял тебя как друга. Именно как друга. — Уже давно, — прошептал Тсуна и тяжело вздохнул. «Лия, знаешь, я, наверное, всё же изменился». Ответа не было. «Но я остался собой». Тишина. «Я просто понял, что ты хотела мне сказать». Аппараты, считавшие удары сердца, подмигивали серому потолку. «Надо жить, а не играть в жизнь. И помнить, что она у тебя одна». Потолок не ответил. Никто не ответил, да и не мог этого сделать. «Я буду жить, Лия, Вольф, Ребекка… И, может, в каком-нибудь витке Колеса Сансары мы снова встретимся. Я бы хотел вам тогда сказать кое-что. Но вы, наверное, это знаете». Книга Всезнания по привычке считывала информацию, но не давала ответов. «Спасибо». Они знали. — Киоко, давай после всего съездим во Францию. Там… есть катакомбы. В Париже… Одна ветка замурована. Давай… похороним ту, кто там заточен. — Тсуна?.. В смысле? Кто там заточен? И почему? — Когда-нибудь я тебе расскажу… Не сейчас — слишком долго… Просто давай съездим? Вместе. Это важно. — Конечно, но почему?.. — Потому что я тебя люблю. Шаги в коридоре, стон кардиографа, шум ветра за окном. Живая, полная звуков тишина на этот раз дала ответ. — Я тебя тоже, Тсуна… Катакомбы Парижа ждали их, отсчитывая секунды ударами воды о кости старого скелета. Собор Парижской Богоматери надеялся, что в нем пройдет пышная, прекрасная церемония. А демон уныния, лени и праздности Бельфегор с разочарованием взирал сквозь пространство на лишившуюся одного из Стражей Книгу. На Книгу, упустившую сразу две жертвы. Демоны не те существа, которым стоит верить. И душа, не совершившая грехопадения при жизни, став Стражем могла еще упасть в бездну. Лишь одного Фолиант Абсолюта не сообщал духам и Хозяину: что ждет Стража после выхода из Книги. И на то была веская причина. Тот, кто приведет Хозяев к смерти и сделает Стражами, предаст их доверие, обрекая их души на заточение и муки. Он станет предателем, и Бельфегор, довольно усмехаясь, будет навещать его на Девятом Кругу Ада. Тот же, кто поставит душу Хозяина выше своей собственной и откажется от греха предательства, отправится в Рай с надеждой на перерождение. Потому что он сумеет сохранить в себе частицу слишком яркого света, опасного для Преисподней. Всё имеет причину и следствие. Но не все это понимают, особенно Стражи, ведь они почему-то верят демону, а не себе…***
Три года — небольшой срок для маленького городка, отсчитывающего время десятилетиями. Жизнь здесь течет вяло, как вода в заболоченном пруду, и если что-то происходит, разговоров хватит на годы вперед, потому как иных тем может и не найтись. Взрыв супермаркета здесь обсуждали до сих пор, равно как и пожар в доме неподалеку, ведь это случилось в один день, да еще и полиция, получившая анонимный сигнал об угрозе новых взрывов, перевернула город, поставив его вверх дном. Сначала жители бурлили, как сироп на огне, потом успокоились и только тихонько возмущались, а затем эта тема из досужей сплетни превратилась в тему для застольных бесед и обсуждения во время сиесты. Еще через пару лет она могла бы позабыться, но пока ее помнили слишком хорошо. И за ней не разглядели гибели семнадцатилетней девушки, которую похоронили на местном кладбище через три дня. Ее имя стало одним из сотен, пылившихся на кривых серых камнях, и лишь изредка смотритель протирал их влажной тряпкой, сгоняя пауков с насиженных мест. Кладбище существовало по своим, особым законам. Времени для него не существовало вовсе. На небольших камнях вечно улыбались живым имена их друзей, что не постареют уже ни на год, пусть пройдет хоть целая вечность. Они лишь истлеют, избавятся от дряблой кожи и плена ненужного жира, обнажат изящные белые кости и будут улыбаться всепонимающими безгубыми улыбками. Ведь они знают: суетиться ни к чему, конец у всех один. А потому жизнь свою надо прожить так, чтобы потом не жалеть: не замыкаясь на мелочах, не закрываясь в себе, не отгораживаясь от неба, что одно на всех… Синьор Марино покусывал трубку керамическими зубами, равно как и три года назад. Его пожелтевшие от табака усы по-прежнему топорщились как у старого доброго ленивого моржа. Его жизнь была почти такой, как тогда, в день взрыва магазина, вот только кое-что изменилось: жена заставила его найти работу, а точнее, когда умер смотритель кладбища, просто объявила мужу: «С завтрашнего дня ты будешь новым смотрителем. И только попробуй отказаться, зелень подкильная!» Боцман в отставке не отказался. Эта работа показалась ему неплохой альтернативой вечных упреков в безделье. Да и дворняга, обитавшая в царстве могил, была куда более приятным (а главное, молчаливым) собеседником, нежели жена. — Знаешь, Дрейф, женщина — это рыба-пила. Все пилит, пилит, пилит… И что ни говори в ответ, всё равно ты виноват. Это у них хроническое. Семейное. Передается генами от особи к особи. Понимаешь, Дрейф? Пес, свернувшийся у ног боцмана клубком, понимал. Насторожившись и приподняв небольшие ушки, будто сломанные пополам и мокрой тряпочкой висевшие ниже линии «перелома», он внимательно пригляделся к хозяину и прищурился. В янтарных глазах застыло полное и абсолютное согласие. Сегодня он принес ощенившейся леди косточку, а та облаяла его, сетуя на несвежесть продукта. Женщины и правда временами были очень похожи, думал пес, коричневым ковриком прижимаясь к ноге восседавшего на крыльце сторожки боцмана. Сторожка смотрела на ближайший к узкой дороге ряд могил с новейшими захоронениями, коих за последние три года было не так уж и много, а редкие деревья, прерывавшие монотонность серых каменных плит, выстроившихся в шеренгу, казались часовыми, бдительно следившими за порядком — не дай Бог кто-то посмеет нарушить строй и выбраться из могил! Синьор Марино зевнул, поправил рабочую серую куртку, всегда чистую и опрятную благодаря воскресным стиркам синьоры Матильды — рыбы-пилы, с утра уже испортившей настроение мужу-философу. — Женщина любит командовать, считая себя прирожденным лидером, а ежели натыкается на сопротивление, либо идет в атаку, снося словесной нагайкой голову оппоненту, либо начинает хитрить, как лиса, и уговаривать оппонента поступить так, как ей надо. И мы, мужчины, сами не замечаем, как поддаемся на уговоры. Пес тихо заскулил, соглашаясь с хозяином: его благоверная заставила-таки его выпросить у босса косточку посвежее и пожирнее, демонстративно вылизывая кутят и искоса поглядывая на охранника покойников. «Ну что мне, труп тебе вырыть, что ли?!» — промелькнуло тогда у пса в глазах, и он поплелся выпрашивать добавку у хозяина. — Женщины — зло во плоти, но и без них никуда, — синьор Марино выпустил в воздух клуб сизого дыма и довольно, словно сытый морской котик, улыбнулся. — Они искусительницы — знают, чем нас завлечь. То бедрами вильнут, то вилку с пола поднимут, не присаживаясь, то волосы поправят, да взгляд томный кинут… ну и как не искуситься? — пес тяжко вздохнул, вторя опытному хозяину. — А их отбивные, паштеты и паста? Да за них душу морскому дьяволу продать можно! А все эти словечки, ласковые взгляды, да похвалы? И всё, ты у них на крючке! На чуть пыльную дорогу, не оскверненную ни единой веткой, травинкой или сухим листом, вышел единственный за эту неделю посетитель кладбища. Странная прическа, похожая на шипы колючего растения, была знакома синьору Марино, как и красный глаз, шедший в противовес синему. Этого человека в черном классическом костюме, за последние три года сильно вытянувшегося и явно улучшившего цвет лица, а также отпустившего на затылке длинную прядь, моряк узнал бы из сотни: он был на месте взрыва в день, когда синьор Марино чуть было не нахамил своей дражайшей супруге. Огромный букет белых калл, что принес странный мужчина, покоился возле памятника из серого мрамора, на котором, как и везде, было аккуратными буквами выгравировано имя и две даты. Та, кому предназначались каллы, прожила всего семнадцать лет, синьор Марино это отлично помнил — всё же он частенько протирал ее надгробие. Почему? Да потому что среди сотен одинаковых камней, безликих и словно сговорившихся походить один на другой, этот камень, равно как и еще несколько, довольно старых, выделялся. На нем был выгравирован красивый филин, над крыльями которого застыла теплая, душевная надпись. — Так что, Дрейф, женщины — это искусные марионеточники, которые так и норовят загнать нас себе под каблук. Но и без них жизнь — не жизнь. Скажи мне, друг мой верный, мы, мужчины, что, все поголовно мазохисты? Или идиоты, которым нравится быть обведенными вокруг пальца? Почему же мы так любим этих хитрых особей и готовы жизнь положить на их благо? — Потому что они кладут свои на благо нам, — донес до него ветер тихий ответ удалявшегося по дороге мужчины в длинном черном плаще, элегантном строгом костюме и начищенных до блеска ботинках. Пес вскинулся, поднял голову и чуть удивленно покосился на посетителя. Синьор Марино чуть не выронил изо рта трубку: ни разу еще этот странный, будто потерявший смысл жизни, но отчаянно за нее сражающийся человек не говорил с ним, хотя бывал на кладбище три раза в год. — А ведь верно, — ответил неожиданному собеседнику боцман. — Но знаете, что еще я думаю? Тот замер, но не обернулся. — Мы их не за это любим. Не за самоотверженность, помощь или их финтифлюшки. Мы их любим за то, что они есть. Потому как с ними жизнь не сахар, а без них впору топиться в вине. Эх, синьор, мы их любим, потому что женщина — хоть и рыба-пила, но своя, родная. И, попилив, она ранку-то потом бинтами ласки обмотает. Просто хорошо, когда есть рядом тот, кого можно любить, и кто тебя любит. — И верит, — четко и без тени сомнений ответил мужчина и обернулся. Синьору Марино на секунду показалось, что в его разноцветных глазах что-то изменилось, а затем в воздухе вдруг повис невозможный, соленый, свежий аромат. Аромат, который ни с чем не спутаешь! И отдаленный крик чаек, словно звавший куда-то… Боцман вскочил, подобрался и со смесью удивления и восторга воззрился на собеседника. — Что бы Вы выбрали: свободу, одиночество и дальние страны, или жену, этот город и вечное однообразие? Синьор Марино знал ответ — знал еще с того самого дня, как сделал Матильде явно навязанное ею самой предложение руки и сердца. — Куда же я денусь от своей красотки, карамба! — рассмеялся он. — Счастье, когда возвращаешься домой, а тебя ждут. — Счастье — когда есть к кому вернуться, — ответил странный человек, развернулся и не спеша пошел к выходу с кладбища. Боцман наконец понял, почему он приходил три раза в год, почему всегда молчал и почему, несмотря на кажущуюся жажду жизни, выглядел потерянным. Это он заказал надпись над крыльями совы. «Помню и люблю, Наги. Мы еще встретимся». Чайки громко кричали, разнося по воздуху шум прибоя и холодный соленый ветер. Ароматы морской воды, влажного песка и водорослей укутывали могилы нежным саваном. Наги мечтала поехать к морю с Мукуро. Не смогла. Но теперь ее охраняет настоящий боцман и добрый старый пес. А чайки кричат, вторя медному колоколу, зовущему моряков на палубу. И ее вечность никогда не будет одинокой. Боцман вытирал платком чуть повлажневшие глаза, раскаиваясь в своих словах, и провожал взглядом высокую фигуру сломанного, но не сломленного человека. Человек уходил в никуда, в шум прибоя и темноту, оставляя за спиной море, ветер и букет былых калл. Он уходил в никуда. Туда, где его уже никто никогда не будет «пилить»… Вдалеке ухнул филин, каждый раз теперь повторявший одну и ту же, самую главную фразу. Он хотел верить в чудо… и верил.