***
Холодное январское небо остудило голову и заставило сбросить скорость. Тсуна огляделся, но не обнаружил и следа машины Хоффмана. Припомнив карту местности, Савада вспомнил возможные пути отхода, сравнил их с направлением, в котором скрылся немец, и выбрал для проверки лесную дорогу, выводившую в близлежащий город. Однако стоило лишь ему рвануться в ту сторону, как рядом с ним возник призрак девушки, утратившей все былые эмоции. Под глазами ее отчего-то залегли глубокие тени, а губы были мертвенно бледного, почти серого цвета. — Можешь мне не верить, — тихо сказала она, — но его там нет. Он выбрал другой путь. Тсуна не ответил. — Мое желание сообщить тебе эту информацию выше твоего ее получить, поэтому я скажу. Что делать дальше, решай сам. Тсуна притормозил. — Он в загородном доме, расположенном к северу отсюда, в пяти минутах полета. Туда уже вызван вертолет, но ты еще успеваешь. После он отправится в Берлин, и любая попытка поговорить закончится обвинением во вторжении в частную собственность. Но этот дом ему не принадлежит. Поэтому Хоффман очень хочет побыстрее оттуда убраться. Он уязвим. — Почему ты мне это говоришь? — тихо спросил Савада, зависнув в воздухе и посмотрев призраку в глаза. — Потому что ты глупый маленький мальчик, — ответила она как-то отрешенно. — Но очень добрый. Слишком мало таких людей осталось. Ты не сломался даже тогда, когда все ломаются. После осознания грядущего. Ты слишком добрый, Тсунаёши. И я не хочу, чтобы ты страдал еще больше. Можешь не верить, мне всё равно. Ей и правда было всё равно. Она просто хотела, чтобы он знал, а поверит или нет… не важно, ведь она не лгала. — Не хочешь, чтобы я страдал, и помогаешь застрять в Книге? — сарказм — одна из защитных реакций. — Да. Это всё же лучше, чем вечные пытки в Аду. А выбора у тебя всё одно — нет. — Вроде как, это мне надо спасибо сказать? — роль, принадлежавшая Мукуро, Саваде не шла. Но обида захлестывала, заставляя говорить колкости. — Нет, — Лия не отводила взгляд, но пустота, застывшая в ее глазах, не давала ответа на вопрос, о чем она думает. — Просто если Хозяин не знает о грядущем заточении, старается грешить меньше. Если знает, скатывается во все тяжкие быстрее. Потому мы лгали. Чтобы спастись самим. Я Первый Страж, и после смерти не вставшего на путь грехопадения хозяина я, возможно, сумела бы вырваться из Книги. Фукс стал бы Первым Стражем, Ребекка — Вторым, а новенький — Третьим. И, найдя трех добрых Хозяев, Книга дала бы шанс и ему. Всё просто. Каждый хочет для себя счастья, наплевав на других. — Не каждый, — раздраженно бросил Савада. — Да. Ты первый, кто решил подумать о нас, а не о себе… И Тсуна наконец понял, почему ее глаза были пустыми. Чувство вины оказалось слишком сильным, собственная ошибка — предположение, будто все люди одинаковы, сжигала душу. Лия просто не хотела больше ошибаться. И решила не искать выгоды, а делать то, что велит сердце. — Не понимаю я тебя, — вздохнул Савада. Злость куда-то испарилась. — Ты сама человек хороший, а всех вокруг плохими считаешь. — Уже не всех, — как-то судорожно улыбнулась Лия, и Тсуна рванулся в указанном ею направлении. — Не жалей его, Тсунаёши, — летя рядом, прошептала Страж. — Кроме тебя его никто не остановит. — Я сделаю всё, что смогу.***
Дом окутывала тишина. Где-то там, в пустых коридорах, на пыльных лестницах, у скрипучего крыльца, лежали ничком потерявшие сознание охранники. Вертолет должен был прилететь с минуты на минуту, и почти идеальный план Хоффмана по отходу с места встречи сработал бы, но… он кое в чем просчитался. Знал, что в одиночку Саваде не справиться с двумя охранниками и поясом смертника, и думал, будто помощь ему никто не окажет достаточно долгое время. Хоффман слишком полагался на демонический артефакт и не верил, что узы дружбы могут быть сильнее пламени гнева. Он ошибся в своем неверии в людей. Но Гокудера не продолжил бой, услышав Тсуну. И это сломало почти идеальный план, основанный на вере в грехи, а не в добродетели. Дом замер, и только кран на кухне изредка ронял холодные капли, с ритмичностью китайской пытки отбивая каждую десятую секунду. Немец стоял у стены большой комнаты, и деревянные панели, темные, старые, изъеденные жуком-древоточцем, чутко ловили каждое движение его пальцев. Вверх-вниз, вверх-вниз, ухоженные, идеально ровные ногти скребли по панелям, будто мечтали пробиться сквозь них. Тсуна замер напротив, и оранжевое Пламя, горевшее на его перчатках олимпийским факелом, обещало немцу скорую смерть. — Скажи, зачем ты всё это сделал? Зачем развязал войну в мире мафии? — ровный, спокойный голос предельно четко запечатлял крохотный микрофон, еще с утра надежно спрятанный в складках белого платка, украшавшего нагрудный карман черного похоронного костюма. Колонелло, следовавший за Савадой весь полет и «снявший» охрану на улице из винтовки, проверял сигнал — в этом месте «глушилка» была всего одна, и Савада еще на подходе уничтожил ее мощнейшим Пламенем Предсмертной Воли. Почти таким, что в будущем сожгло Бьякурана Джессо. Хоффман знал, что разговор записывается, но сейчас ему куда важнее было выбраться из дома живым, дождаться вертолет и улететь. А запись он потом как-нибудь опровергнет. Ему ведь угрожают, а чего только не скажешь под прицелом! — Только не убивай меня, — пробормотал Хоффман, вжимаясь в стену и продолжая ее царапать. — Я всё скажу, только не… — Я не собираюсь тебя убивать, — перебил его Савада. — Мне просто нужно знать, зачем ты развязал войну. — Войну? Войну… Ну… — глаза мужчины бегали по комнате, пальцы вгрызались в деревянную панель, голос дрожал. — Ну а почему нет? Мафия вредит простому народу, почему бы не навредить ей? Да и потом, вы и сами друг друга постоянно уничтожаете, чуть больше боев — чуть меньше… Зато бизнесмены получили неплохую выручку, и не только я, заметь! На лице Тсунаёши промелькнуло презрение. Лия хмурилась, но молчала. Сейчас ее куда больше волновала Диана. Дух не мог причинить вред духу, а вот человеку… Отдай ей Хоффман немного энергии, и охотница сразу всадила бы в спину Тсунаёши нож, совсем недавно выбитый из рук немца и лежавший теперь на полу в центре комнаты. А потому Лия неотступно следовала за невидимой ее глазу женщиной, читая в Книге каждое ее движение и сопоставляя его с пространством комнаты. У любого другого давно бы заболела голова от подобной нагрузки: не всякий мозг сумеет провести подобную аналитическую операцию. Но, к счастью, Лия очень любила играть в го на память с двумя противниками одновременно… — Деньги, деньги, — процедил Савада. — Неужели это самое главное? Разве жизни не важнее? Разве не лучше жить в мире, но небогато, чем в центре военных действий, но с миллионами?! — Я не… — Хоффман сглотнул. Его взгляд заметался по ковру, губы дрожали, колени подгибались. — Зачем тебе столько денег, и когда тебе их будет достаточно?! Почему деньги — это главное?! — Да что ты понимаешь! — мужчина взвился и впервые поднял глаза на Саваду. Он был зол и не мог промолчать. — Что ты понимаешь, ты, живший в достатке, купавшийся в ласке родителей с самого детства?! — В ласке? — Тсуна опешил. Неужели отсутствие дома отца можно было назвать «лаской»?! — Твоя мать тебя обожала, отец слова плохого не говорил, хоть и приезжал домой редко, денег всегда было в избытке! О тебе заботились, тебя любили, ты не знал, что такое с детства бороться за кусок хлеба! — Ты тоже этого не знал! — возмутился Тсунаёши. — Твой отец был торговцем оружием, у вас денег было… — Да что ты вообще знаешь?! — ладони Хоффмана с грохотом ударили по дереву, и он задрожал. Голос стал тише. — Что ты знаешь? Что?.. — А чего я не знаю? — спросил Тсуна неуверенно. У всего есть причины, ему это не раз говорили. И у такой страстной, всепоглощающий любви к деньгам причина тоже должна была быть. Это он понимал, но не мог понять, что же это была за причина. А немец, глядя в пол, тихо заговорил: — Моя мать умерла при родах, а отец был поглощен бизнесом. Я был единственным наследником и должен был соответствовать. Слабый наследник ни к чему богатейшему и умнейшему бизнесмену. Он должен стать его копией. Должен стать умным и хитрым, только тогда… тогда… — Ты что, зарабатывал сам с детства? — Савада слышал об этом раньше от Гокудеры. Уже в десять лет Клаус участвовал в переговорах отца как помощник низкого ранга и, путешествуя по миру, видел искалеченные войной трупы. Неужели именно это сломало его?.. Лия нахмурилась, Диана рванулась к Тсуне, но отпрянула, почувствовав присутствие в этом месте Стража. Хоффман опустился на пол и, глядя вниз, зарылся пальцами в мгновенно растрепавшиеся светлые волосы. — Детство… вместо детства я собирал автоматы на полях сражений. Вытаскивал их из рук убитых солдат. Принесешь норму — порадуешь отца. Он хотя бы подарит взгляд… Тсуна почувствовал острый укол жалости. Пламя на перчатках погасло, и они превратились в уютные мягкие варежки. Убрав их в карман, Савада приблизился к врагу и тихо спросил: — Так не должно было быть. Родители должны заботиться о детях, это я точно знаю. Мой отец на меня внимания почти не обращал, а если обращал, то всё шутки шутил. И я только сейчас узнал, что мы просто друг друга не понимали, потому и сторонились. Может… твой отец тоже хотел, но не мог быть честным?.. Немец усмехнулся, не поднимая головы. Он выглядел полностью раздавленным и неотрывно смотрел вниз. Плечи осунулись, пальцы дрожали, голос был полон боли и обреченности. — Думаешь, человек, говорящий сыну: «Не справишься с работой — не получишь еды пять дней!» — может быть добрым и любящим родителем? Тсуна сглотнул. И правда, у всего в этом мире есть причины! Даже у любви к деньгам. — Я всего лишь хотел его порадовать. А его радовали только деньги. Что плохого в том, что я пытался заработать их любым способом? Чтобы он заметил меня, чтобы быть достойным носить свою фамилию… Я не хотел никого убивать, просто… — Хотел порадовать отца? — Тсуна вздохнул и приблизился к немцу. Диана рванулась было к нему, но Лия, которая от напряжения уже едва поспевала за ней, снова спасла Хозяина. — Хотел, чтобы он мной гордился, — прошептал Хоффман и опустил руки. По его щеке скатилась одинокая слеза, а пальцы легли на бежевую гладь ковра. — Это… я понимаю… Но ведь уважение отца не единственное, ради чего стоит жить. Ты ведь мог стать… настоящим бизнесменом, торговать мирными вещами и зарабатывать большие деньги. Не обязательно было бы убивать столько людей. И можно было бы… нет, ты просто не нашел бы артефакт, не попал бы в Ад! — Уже поздно… — обреченно. — Никогда не поздно! — воодушевленно. Немец поднял взгляд и с надежной воззрился на Саваду — как на Мессию, как на пророка, как на несущего свет в темноту! Почти с обожанием, но и толикой недоверия. — Конечно, надо только захотеть всё изменить, — улыбнулся добрый Десятый босс Вонголы и присел рядом с врагом, наконец-то увидевшем свет в конце тоннеля. — И если я… если перестану использовать Меч и признаюсь во всем, это уже будет хоть немного?.. — Да, конечно! Немец засуетился. Повторяя: «Сейчас, сейчас, погоди», — он расстегнул верхние пуговицы рубашки, растянул галстук и чуть ли не рывком снял с шеи странное украшение. Металлические бусины, похожие на черепа, скалились в мертвых ухмылках, а вместо центральной блестел слишком яркий для многотысячелетней вещи клинок. Деревянные ножны упали на пол, но Клаус этого даже не заметил — он окинул тупое лезвие крохотного кинжала полным надежды взглядом и, снова посмотрев на Тсуну, сказал: — Тогда вот, это он. Меч Раздора. Такая маленькая вещь, а сколько… Я пойду с тобой. Ты… ты ведь не дашь им меня казнить? — Нет, я расскажу, что знаю, учитывая всё, тебя должны понять! Я уверен! — доброта и наивность всегда были ярчайшими качествами Савады Тсунаёши. А еще он умел верить в людей и давать им второй шанс — и никогда не ошибался. Он заражал врагов жаждой жизни, пониманием ценности взаимопомощи, своей добротой… — Тогда… Тогда пойдем! — Хоффман попытался встать, и его ладонь уперлась в деревянную панель на стене, но резкая боль в желудке скрутила его, и он пошатнулся, чуть не рухнув. — Я помогу! — Тсунаёши подал руку врагу, и тот принял ее, а затем поднялся с кряхтением и бормотанием, опираясь на руку бывшего противника как на костыль. Всем своим весом. — Я всё исправлю, всё… что смогу… Да… если бы только я не ошибался… — синие глаза встретились с карими. И изменились. — Шутка. — Нет!!! — крик призрака замер под потолком. Что-то острое пронзило плоть. Тсунаёши даже не вскрикнул. Просто с ужасом и непониманием смотрел в лицо того, кто радостно, победно, будто череп на кладбище, усмехался, глядя ему в глаза. — Глупый мальчишка. Миром правят деньги, остальное чушь. Я сам хотел работать, меня никто не заставлял. И на отца мне, знаешь ли, было наплевать. А Меч Раздора снова и снова вонзался в живот осевшего на ковер парня. Проеденная молью шерсть уже не была бежевой. Она стала алой. Диана, смеясь, перемещалась по комнате, всё быстрее и быстрее кружа вокруг распростертого на полу паренька, и Лия, из последних сил просчитывая ее перемещения, пыталась оградить Хозяина хотя бы от нее. Страж не могла остановить Хоффмана заклинанием, поскольку все силы и всё внимание забирала Диана. А немец не собирался наносить финальный удар, потому что… — Попробуй осознать, что у каждого своя шкала ценностей — поживи еще немного. Ведь если я сейчас тебя убью, духи будут мстить. Высосут у тебя последнюю энергию и убьют меня. Но тебе и так недолго осталось. Последний удар коротким, казавшимся совершенно тупым кинжалом, и Хоффман бегом бросился прочь из комнаты. Диана всё еще кружила вокруг Савады как хищный стервятник, а на улице уже слышался гул лопастей. Черный военный вертолет как последний привет египетской революции разносил по итальянскому лесу ароматы гари, ужаса и смерти. Он обстреливал лес, сравнивая с землей деревья, и Колонелло вынужденно отлетел подальше от этого Ада. Хоффман, быстро мчась по коридорам дома, по рации отдавал приказы пилотам. Его идеально чистые, блестящие, как зеркало, ботинки отражали довольную прагматичную улыбку. Точно так же, как пять минут назад — каждое движение Десятого Вонголы.***
За полчаса до встречи Савады Тсунаёши с улыбкой реальности ее увидел еще один человек. Человек, отчаянно не желавший ее принимать. Мукуро точно знал, когда всё закончилось. Его злость испарилась в момент, когда сердце само собой пропустило удар. Видимых причин не было, его бой с Хибари шел почти на равных, разве что иллюзионист начал немного уступать, но то была вовсе не его вина — Туманы всегда слабы физически, а с иллюзиями этот одинокий дисциплинарный волк научился неплохо справляться. Правда, будь у Рокудо возможность начать глобальное наступление, ситуация могла бы перемениться! Но возможности не было — он ведь пришел сюда за Хоффманом, а не за этим пышущим ненавистью мстителем, зациклившимся на своем давнем проигрыше! Мукуро ненавидел Хибари меньше, чем тот его, ведь в прошлый раз он победил, пусть и нечестно, а значит, ненавидеть проигравшего смысла не было. Но он был зол на комитетчика, и сейчас эта злость застилала ему глаза. Вот только… это было минуту назад. А после пропущенного удара сердечной мышцы злость исчезла. Появилось нехорошее предчувствие. Гокудера и Ямамото еще сражались, Тсуны видно не было, но Мукуро не было до них дела. «Где Наги?» Увернувшись от очередного удара, он создал реальную иллюзию — огромный шквал камней, которые комитетчику пришлось разбивать своими бесполезными железками. А дальше — бешеная скорость, ветер в ушах и единственная мысль в разом опустевшей голове: «Наги, ты ведь в порядке?..» Он бежал так, словно по пятам гнались черти. Но их не было. Никого не было. Хоффман в этот момент покидал лес, Савада смотрел на пояс смертника, грозивший разорвать Киоко на тысячу частей, Хибари отбивал иллюзорно-реальные камни, Рёхей лежал без сознания. Кен всё еще гонялся за Франом, который не вырубал его, потому что это было хоть немного, но весело, да и раздражал его всегда этот противный тип, вечно утаскивавший самые вкусные продукты, вроде чипсов, оставляя маленькому иллюзионисту лишь холодный разбухший рамен. Чикуса дрался с парой охранников Хоффмана, которые отвлекли его от слежки за боссом. Хром… где была Хром? Почему ее не было там, где он ее оставил? Мукуро сам не знал, почему мчался к лесу, а не туда, где должна была ждать иллюзионистка. Просто лес казался ему слишком темным. И интуиция, редко подводившая Туман Вонголы, шептала, что так не должно было быть. Небольшой черный ящик, притаившийся в кустах у самого края леса, был раздавлен. На него словно упал сверху гигантский валун, не оставивший ни одной целой детали, ни единой живой ветки кустарника, ни малейшей заглушавшей работу видеокамер волны. Не осталось вообще ничего. И валуна тоже. Вот только до леса Мукуро не добежал — он не увидел раздавленного куста. В поле что-то чернело, что-то гораздо более темное, чем лес; не дошедшее до него каких-то двухсот метров. Это что-то было укутано красивым покрывалом. Пурпур переплетался с желтизной и зеленью редких вкраплений чахлой травы, создавая дивный ореол, как мантия короля. Как колпак палача. Не смейтесь, дети, когда гильотина скалится единственным зубом! Не улыбайтесь, глядя на черные провалы совсем не шутовского алого колпака! Не распахивайте с восторгом глаза, когда палач нажмет на рычаг! Через секунду мир станет алым. И для вас тоже. Ведь вы не сможете вымыть из глаз попавшую на память кровь. Кровь растекалась алым морем, не желая возвращаться в плен сосудов. Иллюзионист застыл на месте. Его бледная кожа стала серой. А затем он кинулся бежать, быстрее, чем когда-либо, и не заметил, как пальцы погрузились в такое теплое алое море. — Прости, Мукуро… Она еще дышала. Она еще улыбалась. Она еще могла назвать его по имени. Но сил на создание иллюзий уже не было. Рокудо поднял девушку и прижал к себе. Пламя на слабом, таком слабом кольце вспыхнуло огромным синем факелом. Иллюзорные органы снова появились в искалеченном теле, кровь перестала вырываться из огромной, вмиг затянувшейся раны на спине. Новая, иллюзорная кровь наполняла вены, заставляя сердце биться. Но Мукуро знал, что уже поздно. Он опоздал, опоздал, опоздал, опоздал… Он опоздал! Казалось, где-то вдалеке ухнула сова. Но совы спали, а ветер молчал. — Почему? Черный иероглиф дрожал на алой радужке. — Я… не нашла Франа… времени не… было… — тихий, как шелест листвы, голос, прерывистое дыхание, полный нежности взгляд. — Тебя… могли ранить… Я обманула босса… не сдержала слово… пошла одна… Ловушка… — Кто это сделал? — Не знаю… дух? Не было… никого. Потом боль… ударили со спины… никого не… — Наги… — Не злись на босса, он… не знал, это я… — Наги… — Обещай… первый раз прошу о чем-то… обещай… Помоги боссу. Он… пожелал нам счастья. Пальцы в алой влажной перчатке, еще не покрывшейся мертвой коркой, коснулись его щеки. Мукуро прижимал к себе получившую смертельное ранение, но еще жившую за счет иллюзий девушку, зная, что ее уже не спасти. И эти секунды в вечность не продлить. — Не оставляй меня, Наги… Только не снова. Я не хочу быть один. Ты не имеешь права меня оставлять, слышишь? Я… я приказываю тебе жить. Ты же не ослушаешься меня, правда? Холодные дрожащие пальцы с уже не увеличенными, забывшими о боли три дня назад суставами коснулись теплых, окутанных кровавой дымкой. — Извини… — Нет, Наги, ты не можешь… — Я тебя люблю, Рокудо. Она улыбнулась, и с рубиновой россыпью смешался единственный алмаз. Холодную щеку расчертила слишком горячая, слишком живая, единственная прозрачная капля. — Я обещаю, Наги. Потому что я тебя… Он не сказал. Не смог произнести, потому что увидел счастливый блеск в единственном, уже помутневшем глазе и услышал ее последние слова. Слова, которые не мог перебить. — Не грусти… улыбайся, Рокудо. У тебя… красивая… Тишина. — …люблю. Он хотел верить, что первое и единственное признание услышали. Наги лежала у него на руках, такая хрупкая и невинная, как попавший под машину ребенок. Как котенок, повстречавший на своем пути хулиганов… Алые блики мутнели и покрывались мерзкой коричневой коркой. Он не хотел, чтобы они ее поглотили. Медленно встав, иллюзионист двинулся прочь. За ним стелился карминовый шлейф. Мукуро уносил в никуда самое дорогое, что у него было. Любовь, подарившую жизнь и остановившую его часы в вечных сумерках. Он улыбался.