На моих глазах

Для маленькой Тамары не существовало горестей. Еще пока — ведь на то она и маленькая. Она жила в мире, который был един, как бы далеко не пришлось уехать, и какими бы разными не были люди. Даже когда люди думали и говорили по-другому, не так, как она или ее мама с папой, они все равно были едины. В этом мире, где все рядом, даже если очень далеко - шли войны, умирали люди и творились страшнющие дела. Других маленьких девочек убивали. И маленьких мальчиков тоже. Но не в ее городе. Все ее друзья были живы и здоровы. Как раз недавно она играла с ее подругой Катей. Она еще не называла Катю «лучшей» подругой, потому что не вошла в возраст, когда качество хороших людей можно определять титулами и званиями. Каждая подруга — просто подруга. И нет среди них лучших или худших. Других маленьких девочек где-то насиловали. Да и мальчиков тоже. Говорят, что есть какое-то новое государство со старыми традициями, где маленьких девочек разрешено брать в жены. Не младше девяти лет. Тамара об этом не знала. Да и Тамаре еще было далеко до девяти. Девятилетние — это ужасно взрослые девочки. Они ходят напыщенные, гордые в своем знании: с книжками, журналами, телефонами. Они умели читать хорошо, и всячески пользовались преимуществами, которые таинство чтения предоставляло. Читать Тамара умела плохо. Гораздо веселее было играть в мячики. У Тамары была склонность к круглым предметам и она получала незамутненное, инстинктивное удовольствие, катая под ладонями что-то круглое. Апельсин по столу. Бейсбольный мячик. Футбольный мяч во дворе, пока отвлекся старший брат. Другие маленькие девочки голодали где-то, никогда не надеясь научиться читать. Или надеясь. Ведь на то они и маленькие девочки, чтобы знать не смотря ни на что, что все непременно наладится. Плохие взрослые уйдут, и появится еда, и можно будет научиться читать. С другими мальчиками и того проще — они просто играли в футбол. Говорят, что где-то двух мальчиков убили за то, что они поели. Говорят, что их распяли на кресте, вселяя во взрослых единого мира мистический ужас от своеобразного символизма. Может быть совсем не имея этого символизма в виду, когда привязывали маленькие и приятно-прохладные тела к дереву. Те люди много чего и часто имеют в виду, но может быть вовсе не в этот раз. Просто взрослые любят дурачить сами себя. Одни взрослые игнорируют тысячи убитых детей и вздрагивают только тогда, когда слышат, что к ним применен символ старой и закоренелой религии. Святое, мол, поганят. А те, кто тех мальчиков казнил, в свою очередь, очень удивились. Ведь они так часто стараются, очень стараются, испоганить то самое чужое святое, но ничего не выходит. Ни разрушенная культура, ни тысячи чьих-то жизней, ни богохульства — ничто не выходит достаточным попранием святости, чтобы заставить человечество встрепенуться и обратить на них то-самое-внимание. И вот, когда они расслаблены и поступают так, как две тысячи лет назад поступали для преступного удобства всего-то навсего — на кресте виднее и сподручнее — человечество вдруг встрепенулось. Ему, оказывается, нужен был ритуальный символ и всего две маленькие жизни. К чему были предыдущие тысячи — непонятно. Впрочем, человечество странно блаженно, и уже через пару дней оно снова молча отворачивается. Мальчики сняты с креста, а значит все снова терпимо. Этого всего Тамара тоже не знала, и символов еще не понимала. Крестик на ее шее был всего-то домиком для друга. Она не понимала, почему должна ненавидеть его. Подружка брата, которая не очень нравилась Тамаре за то, что прятала свое лицо за некрасивой краской, отчего казалась ненастоящей и неправильной, часто любила цеплять цепочку на шее Тамары пальцем и рассказывать ей, что Тамара еще не может сама понять есть Бог или нет его, и что не Тамара выбирала эту веру, и что на выбор она имеет право. Что мама и папа были не правы. Может и так. Только Тамара была так мала, что ей было совершенно наплевать на какие-то там права. У нее был воображаемый друг — Алеша — он спал на спинке кресла рядом с розовым плюшевым медведем. Алеше особенно нравилось, что он розовый. Алеша говорил, что он радуется, когда смотрит на розовые вещи. И был крестик. Место, где ее другой друг спал. Такое же место, как для Алеши спинка кресла. Только с Алешей она подружилась, а тот, другой, никогда не показывался. Но мама сказала, что он есть. Мама Тамары, пытаясь объяснить маленькому ребенку значение нательного креста, сказала, что это знак для Ангела-Хранителя. По нему он может увидеть и найти Тамару везде. И что если она его снимет, то ее Ангел потеряется, и заблудится, и останется совсем один. Тамара очень серьезно отнеслась к словам мамы. Она была маленькой, и то, что рядом есть кто-то невидимый не подвергалось сомнению, как и не возникало особых вопросов. Ходит за ней невидимкой, и ладно. Спит себе, свернувшись комочком на крестике — так она себе представляла, и обязательно укрывшись белыми крылышками! - не прогонять же его. Тамара девочка не злая. Даже если не знакома с тем, чей домик ей доверили носить. Не знала Тамара и о том, что существуют люди, борющиеся за ее права раньше, чем она решила этими правами воспользоваться. Не знала, что кто-то заранее взбивает ей удобную пуховую перинку, да стелет соломку на ее будущем пути. Очень мило с их стороны. Когда Тамара вырастет, она будет сердиться, что заботясь о ее правах, многие забыли о ее праве набивать себе свои собственные моральные, физические и духовные шишки. Действительно, может такие, как та подружка брата и были правы - в будущем она верила в Бога скорее по инерции, от прочитанной детской Библии и рассказов матери, да от крашенных яиц в праздник Пасхи. Не то чтобы очень искренне. Просто отказалась расставаться с другом, который спал на ее груди, укрывшись белыми крылышками. Алешу она забыла — ведь у Алеши не было своего материального символа. А у Анегла он был. Как и образ свернувшегося комочком, милого существа — остался на подкорке сознания и был приятен. Что бы там подружка брата не говорила. Символ — очень мощная вещь. Дает еще одного друга маленькой девочке. Заставляет заметить смерти двух конкретных мальчиков из тысяч. И тут же забыть. Потому что мама купила ей розовый надувной шарик! Очень красивый! Тамара с радостью катала его под ладонями — он был и круглым, и эластичным одновременно. Алеша наблюдал, хлопая в ладоши от радости — ему нравился розовый цвет. Тамаре просто некогда было вспомнить о невидимом друге и символе на шее, который никак ее не стеснял. Символы заставляют помнить, но о них легко забыть. Потому что мальчики те умерли некоторое время назад. С креста их уже сняли, и... Да, собственно, не так уж и важно, что случилось после этого. Что там с их телами? Ведь происходят куда более важные события. Символ на шее девочки забыт. Символы, покрытые кровью двух поевших, и тем виноватых мальчиков — забыты. Телевизор показывает новости о том, как в далеком месте, в одном из красивейших уголков единого мира, люди умирают прямо там, где позволили расцвести своей радости. Мир един и те, кто живут далеко — очень близко. Тучная женщина средних лет, с красивым педикюром и полотенцем кокетливого персикового цвета вытянула руку в сторону Тамары. Она сжимала в кулаке горсть пляжного песка, будто предлагая его девочке, которая играла с розовым шаром всего в двух шагах от нее. Одна лежала мертвая на песке далекого пляжа, протягивая в последний раз руку чужому ребенку. А чужой ребенок, стоя в двух шагах, счастливо улыбался. Все вместе. И Тамара, и Алеша, и позабытый Ангел, и мертвая женщина, и качающая головой мама, и взволнованные полицейские и очевидцы. Мир един и в нем трудно остаться совсем одному. И трудно совсем не коснуться кого-то другого. Потому что Алеша, не сдержав перевозбуждения, вырывает шарик из рук Тамары и улетает кататься на нем в открытое окно. Его приземление в пыльную траву, растущую у тротуара, довольно мягкое. Я прохожу мимо и, конечно, не вижу Алешу — я же слишком взрослая. Но я улыбаюсь розовому шарику, который попадается мне на пути просто так. А Алеша потом расскажет о моей улыбке Тамаре. Или не расскажет. Но мы с ней друг друга коснулись, так?