Второй после Мадары

      Из-за отсутствия света он потерял счёт времени. Время спеклось в вязкую тягучую массу, Обито барахтался в ней, как насекомое, и с каждым вдохом, с каждым стоном всё больше тонул. А вслед за ним, словно прикованная к нему цепью, шла ко дну надежда когда-нибудь выбраться.       Пустота вокруг, пустота внутри. Разбавить видения из молотом стучавшего в виски прошлого было нечем. Темнота раз за разом засасывала Обито в свои кошмары, лишь изредка отпуская отдышаться.       В эти короткие моменты он почти с наслаждением воспринимал отдающуюся в костях, кислотой разъедающую мышцы и просачивающуюся сквозь кожу в бинты боль. Даже голова раскалывалась почти приятно. Это было лучше подобного его предыдущей маске круговорота многократной подряд, изводящей его до предела смерти Рин.       Со дня того жуткого пробуждения в темноте анестезию ему больше не вводили, оставив на растерзание всей на свете боли. Сочувствие кончилось. Обито их не винил, лишь крепче стискивал зубы.       Одновременно под повязками страшно чесалось. Так, что хотелось лезть на стенку. Рин всегда говорила, что если чешется, значит заживает. Обито смутно догадывался, что тут не обошлось без преимущества клеток Хаширамы. Вряд ли в ином случае ему бы ещё пришлось дышать. Однако спасибо Мадаре за весь этот ад говорить не хотелось. Кто его вообще просил. Сам Обито бы предпочёл умереть тогда, когда ему было положено. Судьба явно пыталась его уберечь от ещё более худшего, пока Мадара ей не помешал.       Пока Какаши сам восстанавливался в госпитале, он приходил регулярно. Сначала приносил какую-то еду, но узнав, что Обито уже давно в ней не нуждается (тут Мадаре, возможно, всё же стоило сказать спасибо), перестал. Обито уже жалел, что признался в этом. Может быть, тогда Какаши приходил бы чаще — и чаще выдёргивал его из цепких объятий кошмаров.       Чьи-то руки ощупывали его, перевязывали. Редко, гораздо реже, чем приходил Какаши. Обито точно не мог сказать, Сакура это или нет: здороваться с ним не утруждались, о самочувствии не спрашивали.       Вскоре Какаши начали давать миссии, он мог не появляться по несколько — кажется, дней. Существование Обито всё больше стало походить на цукуёми Итачи. В бытность Акацуки он потратил немало времени на изучение способностей соплеменника, движимый, в основном, отчаянной завистью. Собственный шаринган так и не смог довести гендзюцу до такого уровня, с Сусаноо и аматерасу и вовсе было никак, поэтому Обито не мог бороться с завистью к Итачи. Борьба с этим преимуществом напоминала ему его вечные детские попытки превзойти Какаши, в связи с чем внутренне приводила его почти что в бешенство. Однако с виду Обито приходилось оставаться хладнокровным, каким и надлежало быть главе организации, и маска облегчала эту задачу.       Он не раз повидал, что происходит с жертвами Итачи, которым не посчастливилось удержаться в цукуёми хотя бы три секунды. Однако о том, чтобы проверить на себе даже в лёгкой форме и ради интереса и речи быть не могло. Итачи никогда не был до конца союзником. В отличие от самого Обито, которому его несчастье придавало сил, Итачи был несчастен до полного безразличия к сохранению собственной жизни, до полной беспринципности в отношении всего, что не касалось Конохи. Обито, похоже, в понимании Итачи был вынужденным, необходимым злом. Лишний раз оказываться перед ним беззащитным было непозволительно. Однако Обито смог составить полное впечатление о его способностях и без экспериментов.       И он готов был поклясться, что выглядело это цукуёми именно так.       Временами собственный разум играл с ним настолько злые шутки, что начинало казаться, будто перевязывает его не очередной бесстрастный медик, а Рин. Как всегда, чувствуя его боль, она шептала: «Потерпи», — и он готов был терпеть что угодно и сколько угодно, только чтобы продолжать слышать заботливый голос. Её нежные руки скользили по телу Обито, где нужно — грея чакрой, где можно — гладя. Эти ласки граничили с тем, о чём тринадцатилетнему мальчику совесть не давала и мечтать.       Обито решил, что лучше будет таким видениям отдаваться до конца, пусть на краешке сознания и продолжала болезненно пульсировать мысль о нереальности происходящего. В эти моменты он был настолько же нестерпимо счастлив, насколько мучительным наступало потом отрезвление от очередного видения с молнией, пронзающей сердце Рин.       И вот это, последнее, повторялось, повторялось и повторялось. Будто он мог забыть!       В конце концов обессиленному этой перемалывающей душу мясорубкой Обито удавалось забыться тяжёлым, как огромный камень, сном. __________