Мотыльки
11 июля 2015 г. в 00:30
— Только не обольщайтесь, я пришел за Энн и Мэри, вы мне ничего не должны, — сухо произносит А-Табай и ждет, когда Эдвард выберется из клетки.
«Только не обольщайтесь, — думает Кенуэй, спрыгивая на землю, — будь я вам что-то должен, я бы этот долг не возвращал».
— Но если поможете мне, я обещаю вывести вас отсюда, — говорит А-Табай. Ему нужна помощь Эдварда — иначе зачем еще он выпустил Кенуэйя? — но не желает признавать этого.
— Мне бы оружие, — отвечает бывший пленник и разминает затекшие конечности, непозволительно долго находившиеся в одном положении.
— Мне говорили, вам они знакомы. Надо спешить, — наставник ассасинов бросает Эдварду скрытые клинки, кивает и забегает за ближайший угол, пропадая из вида.
Капитан провожает его недовольным взглядом и закрепляет на запястьях оружие, однако вовремя понимает, что оставаться недовольным не в его положении, поэтому со скепсисом, смешанным с благодарностью, смотрит на угол здания, за который А-Табай забежал несколько секунд назад.
Затекшие мышцы и сухость в горле не дают Эдварду передвигаться и соображать с прежней ловкостью и быстротой. Спасают его только ночь, луна, которая по старой дружбе решает спрятаться за серыми облаками, чтобы скрыть побег пирата, и желание спасти друзей. Скрываясь от стражников в высоких кустах и за всевозможным хламом, он каким-то образом оказывается за пределами тюрьмы, почти у самого моря. Эдвард рад слышать шум волн, целовавших влажный песок на берегу, и чувствовать промозглый соленый ветер. Ему не хватало звуков прибоя, родного скрипа своего корабля, запаха дегтя и смолы. Сердце окутывает тягучая грусть, но расслабляться ни в коем случае нельзя.
Эдвард оглядывается. Совсем рядом стоят столь ненавистные ему клетки, насмешливо поскрипывающие на ветру. У него непреодолимое желание напиться воды, осушить целое море, по которому он так жгуче скучал все эти треклятые месяцы, переодеться, взять пару любимых палашей и перерезать всех солдат в этой дыре. Он разорвет их плоть, выпьет их кровь, он превратится в того дьявола, которого изображал Тэтч. Стражники гнусно обращались с пленными, унижали всех и его самого, и этим они обрекли себя на верную и мучительную смерть. Каждый из них будет корчиться в адской агонии и страдать, как тот несчастный пройдоха в клетке.
«Кажется, ему было совсем худо», — с жалостью думает Эдвард, и он бы непременно перевел взгляд на двоих стражников впереди него, только внимание его привлекает нечто странное. Два мотылька порхают у разлагающегося тела в клетке, освещенного воткнутым в землю факелом. Один мотылек подлетает к развороченному животу мертвеца, и Эдвард чувствует, как по спине его пробегает холодок, когда он осознает, что перед ним — Джек Рэкхем. Узнает приятеля он по выцветшему оранжевому кителю, испачканным запекшейся кровью. Эдвард знает, что его повесили. Слышал, как об этом насмешливым тоном говорил один стражник, которому Кенуэй пообещал свернуть шею. Но Эдвард и понятия не имел, что Джека будут мучить и унижать даже после смерти.
Больше всего его пугают и завораживают мотыльки, кружившие в пестром вальсе вокруг давно бездыханного тела Калико и яркого факела. Эдвард следит за каждым взмахом их крыльев, на которых они уносят куда-то к небу его медленно угасавшую в сердце веру. Он следит за их однотипными движениями около оранжевого кителя, и невольно вспоминает посиделки в таверне с друзьями в Нассау. Он уже не слышит гробового шелеста листьев, в которых запутался холодный ночной ветер, — он слышит раскатистый хохот Тэтча и пьяный, немного гнусавый, голос Джека; он не видит мертвого света звезд и ржавой клетки — он видит голубое небо и влажные от пота и морских брызг лица своих матросов; он не чувствует тошнотворного запаха разлагающейся плоти — только соленый воздух, пропитанный дегтем и смолой. Чистое небо, синие волны и надувшиеся, как беременные женщины, от попутного ветра паруса, скрип любимого корабля и задорные шанти, которые в открытом море слышал только бог — вот что они все, без скромности, некогда называли домом. Несмотря на многие тяжести морской жизни, это были счастливые времена, и только сейчас, притаившись в кустах, как избитый пес, Эдвард понял это.
Звуки стали и звон монет — были их личной свободой; морской дьявол и прекрасные дамы, готовые продать свою близость, — были их личным всемогущим богом. У пиратов была своя республика, у них был свой маленький, пропитанный ромом, кровью и ложью мир, в который пускали исключительно таких же пройдох и ублюдков, как тех, кто построил их покалеченную Либертарию. При сотворении их мира было допущено много ошибок, но он был прекрасен. Прекрасен только для тех, кто ценил свои ошибки или принимал их как должное.
О чем шептали тебе небеса, Джек, когда ты в последний раз опустил свои веки? Какие просторы, чье лицо ты видел перед внутренним взором, чье имя ты пытался выдавить из глотки, когда ее сжимала петля?
Эдвард видел много смертей, он отнимал много жизней, и сам чуть не отдавал свою, но изувеченное тело Джека, которого он никогда не называл другом, почему-то сильно поражает его. Эдварда сковывает ужас. Что он увидит дальше, в самой тюрьме?..
Он пытается оторвать взгляд от мертвого сотоварища, но не может. Он смотрит на него через клетку и вдруг ощущает невыносимую тоску по тем временам, когда все были живы, никто не принимал помилование, Мэри Рид была Джеймсом Киддом, и всё было хорошо. Он понимает, что ему нужно идти, но отвести взора от потускневшего кителя и ранних седин — не получается. Капитан даже забывает о гнусном поступке Рэкхема, когда тот поднял на его корабле бунт и оставил их с Вэйном умирать под палящим солнцем на посудине без парусов и руля. Он забывает это и желает никогда более вспоминать, чтобы, — не дай бог, — не сказать об этом вслух. Потому что о мертвых либо хорошо, либо ничего.
Эдварда отвлекает мотылек, что пролетает перед самым его носом и уверенно направляется в сторону огня. Капитан мысленно прощается с Джеком и готов уже воткнуть в ближайшего солдата клинок, как вдруг его завораживает танец бабочек у гниющих внутренностей Калико. Эдвард, словно загипнотизированный, смотрит на них, и неожиданно вспоминает Энн Бонни.
О, Джек, неужели вокруг твоего давно бездыханного тела кружат те самые бабочки, что некогда пробудились в твоей груди любовью к этой прекрасной деве?.. Неужели они выпорхнули через твой развороченный живот, дабы показать всему миру: «Да, он правда любил ее!»?
Один мотылек перестает кружиться в вальсе, подлетает к огню и заживо сгорает. По телу Эдварда пробегает мелкая дрожь. Он сглатывает и делает вывод, что дерущая глотку жажда и время, проведенное в тюрьме, не слишком хорошо действуют на его нервы, и с животным наслаждением ощущает на руках горячую кровь только что убитого им солдата.