Сгоревшие заживо

      Она танцевала так отчаянно, словно познала скоротечность жизни огня, словно успела осознать свою связь с языками пламени, подобно которым изгибалась. Она вздымала вверх юбку, крутилась вокруг своей оси, двигала худыми бедрами, мотала головой, и рыжие локоны прилипали к ее влажным от пота щекам и шее. Ее нельзя было отличить от костра, рядом с которым она плясала босиком. И только сейчас Эдвард заметил, что языки огня извиваются и танцуют не с задорной и какой-то демонической радостью, нет. Каждое их движение наполнено всепоглощающей болью, но они не стесняются и не боятся ее, в отличие от Эдварда. Они отдаются ей, как жена отдается любимому супругу после долгой разлуки, они бьются в отчаянной агонии, однако только рады ей, как была рада и Энн. Потому что если ты чувствуешь боль, значит, ты жив, и эта идея являлась первоосновой и смыслом их плясок. Эдвард смотрел на детей солнца, на жгучую и яркую стихию в разных обличьях — на подругу и на костер, и едва не зарыдал от их танца, прославлявшего жизнь и боль. Однако Кенуэй не посмел выплескивать эмоции через влагу в глазах, боясь слезами потушить огонь. Он хотел прикоснуться к Энн, он протянул к ней дрожащие руки, но быстро опустил их, боясь обжечься, расплавиться, как воск, и поэтому, опустив ладони, просто любовался ею, как прометеевым огнем.       Он понимал, что был трусом и слабаком. Энн всегда пыталась отвлечься от своей печали с помощью работы, ругательств и драк. Когда же отчаяние брало вверх надо всем, она сбрасывала обувь, делала несколько глотков рома и танцевала чуть ли не до потери сознания. Она показывала всему миру свою боль, стараясь забыться в резких и диких движениях. Эдвард же предпочитал напиваться до беспамятства, не находя иного выхода забыться. К глубокому его сожалению, беспамятство было временным. Он боялся показывать свои чувства, предпочитая топить их в крепком алкоголе и потом выплескивать его с мерзкими звуками в какой-нибудь канаве.       На ум пришли страшные воспоминания из его жизни. Он убивал, рвал, уничтожал. Скольких семей он лишил отцов, мужей, братьев? Не будет ли лучше, если после убийства Торреса, когда закончится вся эта история, он выстрелит себе в висок ради вселенской справедливости? Канет в Лету со всеми воспоминаниями, что сторожат его на каждом углу и душат, канет со своей отравленной алкоголем и морской солью кровью, и с дырой в душе, что невозможно заполнить ни молитвами, ни верой.       Сделав очередной крупный глоток из заляпанной грязью бутылки, Эдвард поморщился и поднес к носу рукав треклятого ассасинского костюма, вдохнув тошнотворный запах соли, которым пропиталось, кажется, все: одежда, волосы, кровь. Голова пошла кругом. Подавив рвотный позыв, он по знакомым ощущениям понял, что прямо сейчас выворачивать наизнанку его не станет.       С благоговением следя за неровными и бешеными тенями на лице Энн, он вдруг увидел в ней Керолайн. Сладкое наваждение покинуло его, когда Бонни бросила на него быстрый взгляд, и в ее светло-карих припухших глазах он заметил острую печаль, от которой у него сжалось сердце, а вслед за ним и желудок. По щекам ее текли слезы, приоткрытые алые губы судорожно дрожали, рвано хватая воздух. Эдвард ничего не успел подумать или сделать — он ощутил, как от живота к горлу тянется отвратительная волна, заставившая его резко встать и, шатаясь, подбежать с прижатой рукой ко рту к ближайшим кустам. Все вокруг него кружилось в сумасшедшем вихре, отчего становилось еще хуже.       Упав на колени, он судорожно вздохнул, ожидая несколько секунд позора, за которыми последуют несколько минут облегчения.       «Ты обещал не склонять колени», — зло подумал Эдвард, но заняться самобичеванием не успел. Он освободился от лишнего алкоголя, несвежей пищи и остатков святого духа, в которого перестал верить несколько дней назад.       Отплевавшись, облокотился о ствол дерева, не в силах больше двигаться. Эдвард хотел встать и посмотреть на Энн, еще раз увидеть в ней Кэролайн, с восхищением следить за ее душераздирающим танцем, однако с горечью осознавал, что не сможет даже позу свою поменять около ствола.       Еще не раз он будет с закатившимися глазами освобождать утробу от всего лишнего; руки и ноги словно нальются свинцом, а веки будут непроизвольно опускаться — это было единственное во всем мире, что Эдвард знал наверняка. Он не мог контролировать тело, и осознавал, что сможет встать теперь только утром, а то и после полудня, с пустотой в животе, сухой глоткой, нестерпимой головной болью и пустотой где-то на уровне грудной клетки. Зато в таком состоянии он мог думать, и этот факт огорчал его больше всего на свете. Бутылка, в которой плескалась спасительная отрава, валялась далеко от него. Эдвард обреченно завыл, как умирающий зверь, чувствующий свою скорую кончину. Он вновь остался наедине со своими воспоминаниями. Все дурные мысли слетались на шабаш, чтобы с остервенением втыкать в него широкие пики с ядовитыми наконечниками.       Он снова полз между своих друзей, не в состоянии подняться на ноги. Слышал их не злые издевки, на которые друзья привыкли не обижаться. Они снова все вместе сидели за столом и над чем-то смеялись.       Он снова тонул. Снова в его легких заканчивался воздух, когда до поверхности оставалось меньше метра.       Он снова и снова убивал Мудреца, душил голыми руками Роджерса и стрелял промеж глаз Дункану Уолполу, без которого бы он не влез в эту чертову войну, — не его войну, — орденов.       В бездонной пучине, которая одаривала его прикосновениями ледяных ласок, он видел трупы с безграничным облегчением и спокойствием на лице. Для них ад закончился. Для него же — только начался. Он построил его своими руками, и теперь горел в нем, как мотылек, слишком близко подлетевший к огню. Имело смысл завидовать Икару, что слишком близко подлетел к солнцу — он не сгорел, а разбился о морскую гладь. Эдвард видел солнце на запредельно близком расстоянии, он дотронулся до него, оно вываливалось из его карманов горстями, как он того и мечтал. Однако крылья подожгла его алчность, и вот он летел вниз, окутанный адским пламенем, и не зная, когда же наконец достигнет сладостной поверхности моря, которая одной резкой вспышкой боли закончит все его страдания. Был выход — прострелить себе висок, чтобы восстановить вселенскую справедливость и нажатием на курок прекратить все муки, достигнуть желанного моря. Но пистолеты он давно потерял, а на следующий день, протрезвев, желание умирать пропадет.       Спасение от тяжелых мыслей и воспоминаний было совсем близко, Эдвард знал это. Сейчас-сейчас, совсем скоро из него еще раз вырвется святой дух, после чего он закроет глаза и провалится в мерзкий сон. К горлу подкатила тошнота.       «Когда ты был еще столь жалок, Кенуэй?» — насмешливо пропел в его голове чей-то голос. Кому он принадлежал? Одному человеку, или же это поет ему целый церковный хор? Эдвард бросил бесполезные попытки вспомнить и понять, кого он слышит, и лишь помотал головой — никогда. Из глаз его текло море, выжигая на щеках горячие влажные дорожки, с перепачканных губ срывались сдавленные рваные всхлипы, сломанные крепкие ногти царапали от отчаяния грубую кору дерева. Когда он выглядел еще более жалко?       «Ты сам во всем виноват, Кенуэй. Пожинай плоды своей алчности. Не смей переводить взгляд к костру, у которого танцует Энн, не смей портить и ее. Ты хуже чумы и лесного пожара. Кто-нибудь осмелился пожалеть эти две разрушительные катастрофы? Нет. И тебя будут презирать и ненавидеть так же, как их на протяжении нескольких веков» — продолжал насмехаться над ним хор.       Вдруг он услышал свое имя и с трудом разлепил слезящиеся глаза. Нет, ему показалось. Возможно, один из голосов в его голове вновь прозвучал так громко и четко, что ему почудилось, словно слышит его наяву. Быстро опустив веки, пока все не заплясало перед ним в безумном пьяном вихре, он судорожно вздохнул. Тяжелый больной сон, завязав на его шее петлю, потянул резкими рывками за собой в неведомые пучины. Эдвард с наслаждением отдался дреме, когда вместо петли он ощутил на шее теплые ладони жены. Сквозь толщи подсознания доходили до него не позабытые запахи ее волос и тела. Он бы обнял ее в ответ, но руки не слушались его. Он был распят у дерева: отчаяние вбило ему гвозди в ладони, жажда забвения — в ступни, а вина смертельным ударом пронзила вечно кровоточащее подреберье.       Кэролайн больше не обнимала его. Она ушла так же, как и несколько лет назад из их хилого домишки к своим родителям. На ее смену пришла Мэри, ударив носком сапога в его открытую рану на туловище со словами: «Я выполнила свой долг. А ты?». Дыхание перехватило от боли, однако Эдвард знал — заслужил. Он выполнит долг. Выполнит, как только стигматы перестанут кровоточить и он снова сможет двигаться. Выполнит, когда просохнет и найдет свой корабль.       Мэри отвернулась от него, он позвал ее, еле шевеля треснувшими губами, но она с молчаливой злобой спускалась вниз, с лестницы его дома на Инагуа, и слышал собственный голос. «Я пережил многих, избравших этот путь!». Эдвард ненавидел эту фразу, которую крикнул с похмелья, раздраженный словами подруги.       «Лучше бы сдох раньше всех», — с гневом подумал он и прокусил губу, сдерживая рвущиеся наружу рыдания.       Кровь его друзей разъедала кожу на руках. Эдвард прижал ладони к груди и с отвращением поморщился. Он сидит здесь, униженный, распятый собственным позором, в самом что ни на есть жалком состоянии, а там, у костра, какие-то пьянчуги вздумали играть любимую песню Бенджамина. Задорную песенку, от которой волей-неволей начинаешь улыбаться и притоптывать в такт.       Все кончено, Эдвард. Не забудь к завтрашней бутылке прихватить заряженный пистолет на закуску. Вот увидишь — когда душа, через отверстие в виске, взлетит к самым облакам, рядом будут Мэри и Эд, Джек и Чарльз, Стид и Бенджамин. Ты же этого хочешь, верно? ..       Отяжелевшие веки Эдварда сомкнулись, и сон вновь накинул на его шею шелковую черную ленту, уничтожив все страшные мысли и воспоминания, уводя его в открытое неизвестное пространство, в котором не было ничего, кроме ощущения вечного падения и бесконечной тьмы.       Небо в его глазах гасло, как пламя, у которого танцевала босоногая изможденная Энн.