Люди войны

Я все чаще начал чувствовать сонливость. Мне уже не очень хотелось, чтобы Северус поднимал меня с кровати и вез на море, а еще меньше хотелось разговаривать и есть. Иногда я чувствовал себя лучше и даже просил открывать окна, чтобы можно было слушать шум прибоя. Я лежал, смотрел на море за окном и слушал этот неугасающий звук. Он казался мне вечным, незыблемым. Я точно знал, что это море, и это небо над морем, и звезды, которые ярко вспыхивали по ночам, и солнце, которое заглядывало в окна с утра — все это останется после меня еще очень-очень надолго. В какой-то мере мне было радостно осознавать, что после меня ничего не изменится, что мир не умрет, что все будет в порядке. Во сне я все чаще видел ту самую комнату, в которой уже «прожил» весь май и большую часть лета. За короткое мгновение падения в бездну я успевал продумать тысячи мыслей и пожалеть о тысяче несказанного, но, просыпаясь, я так и не находил в себе желания говорить что-то особенное своим близким. Даже несмотря на то, что это были самые необыкновенные люди во Вселенной. Друзья приехали сразу же, как только мы позвали их, без возмущений, без лишних слов. Они появились на пороге нашего дома в буквальном смысле в тот же день — Рон давно оформил портал, поэтому им с Гермионой нужно было только подхватить собранную заранее сумку для того, чтобы переместиться в Дубровник. Невозможно было описать мое счастье, когда я обнимал лучшего друга и единственную женщину в моей беспокойной жизни. Мне их ужасно не хватало, и в тот момент кто-то будто вернул мне оторванную часть души. С того дня друзья поселились у нас в гостиной, незаметно влившись в наш распорядок дня. Гермиона не отходила от меня ни на шаг, всегда находясь где-то поблизости. Любой мой звук и любая моя прихоть тотчас исполнялись, даже если я вполне мог бы подождать. Это больше не раздражало меня — я был благодарен друзьям за то, что они находят в себе силы помогать мне. Северус, пытаясь облегчить мне жизнь, доставал лекарства буквально из-под земли. Никакие зелья, никакая магия уже не могли помочь мне, а наоборот, лишь увеличивали невыносимые боли в груди. Поэтому мы перешли на маггловские препараты, и это оказалось весьма успешным. Снейп достал где-то специальные пластыри, которые дозировали обезболивающее. Мы крепили их рядом с ранами на груди, и боль отступала ровно до того момента, пока действовал пластырь, или до новых «прорывов боли». Когда боль все же прорывалась, а другие медикаменты не помогали, Северус ложился рядом со мной и обнимал. И меня окутывала его магия приятной пеленой, я чувствовал ее тепло и ее силу, чувствовал ее волю. Это все передавалось мне, и на какое-то время я начинал ощущать себя намного лучше, чувствовал прилив сил, даже принимал предложенную пищу, хотя она все равно почти сразу возвращалась в мир через рвоту. Я старательно не терял силу духа, подбадривая себя хотя бы на минимальные «свершения» вроде сходить прогуляться или поговорить с друзьями. В укорачивающихся с каждой неделей перерывах между сном я активно пытался жить, заставляя делать это и себя, и других. В чем мне очень помогал Рон. Он вообще был способен достать меня из самых глубин сознания, разбудить и растормошить даже тогда, когда я погружался в особо крепкий сон. Иногда, впрочем, это было и не нужно. В конце ноября я неожиданно начал себя чувствовать немного лучше. Просто однажды проснулся и понял, что все не так уж и плохо, что я способен самостоятельно сесть на кровати, и что мне вовсе не обязательно нужна чужая помощь для элементарных действий. И, хотя сонливость и общая слабость никуда не отступала, прилив сил был налицо. В один из таких дней, дожидаясь прихода Северуса, который куда-то ушел, я привычно засел перед окном. Мне нравилось всматриваться в открывающийся из него пейзаж, даже несмотря на то, что красоты природы немного расплывались и были далеко не такими четкими и яркими, как в реальности. Яркие лучи здешнего ноябрьского солнца заливали всю эту красоту с лихвой, и, казалось, обнимали весь мир. Такие картины всегда отодвигали на задний план все переживания на счет приближающегося забвения. Будто кто-то стирал линии на черном холсте недалекого будущего. Дверь позади меня открылась, но я, даже не оборачиваясь, узнал по бодрым шагам, что вошел Рон. Унывал ли он в одиночестве, я не знаю, но я еще ни разу не чувствовал в нем нервозного беспокойства Северуса или откровенного страха Гермионы. И это очень прибавляло мне сил в борьбе за каждую минуту собственной жизни. Оптимизм, спокойствие и вера — иногда это все, что нужно в минуту молчаливой поддержки. — Доброе утро, Гарри, — жизнерадостно поприветствовал меня Уизли, приближаясь ближе и махая своей широкой ладонью почти у меня перед носом, будто это могло помочь мне его распознать. Я фыркнул, пытаясь повернуться так, чтобы увидеть сияющее лицо друга. — Как насчет того, чтобы позавтракать? — Давай лучше прогуляемся? — предложил я, кладя руки на колеса своей инвалидной коляски и отворачиваясь от окна. — Ты только смотри, какая погода! В Англии сейчас, наверное, очень сыро. — Только оденьте что-нибудь потеплее, — Гермиона появилась из ниоткуда, как по мановению волшебной палочки. — И не смейте брызгаться водой, сейчас далеко не лето, зима надвигается! То, что мы в Дубровнике, ничего не меняет! — Да, мамочка, — я усмехнулся и кивнул Рону туда, где, по идее, должна была лежать моя любимая кофта. Даже в новых очках я не видел дальше, чем на метр. — Что там Северус? Он куда-то ушел и не появлялся все утро. — Ты забыл? Он поехал в Загреб на консультацию с хорошим специалистом, — мягко ответила Гермиона, накидывая мне на плечи кофту. Я удивленно посмотрел на нее, пытаясь припомнить, говорил ли мне кто-нибудь об этом, но память услужливо подкидывала мне что угодно, но только не то, что нужно. Так было не раз, и не два — так было постоянно, и с этим сложнее всего было смириться. Я прекрасно мог вспомнить события десятилетней давности с точностью до минуты, но сказанное или сделанное всего час назад могло стереться безвозвратно. Это беспокоило меня больше всего. Не бояться смерти и медленно умирать — это совсем разные вещи. Многие симптомы начинают пугать или наводить вполне понятный невроз, но я старался это скрывать ото всех, кроме Рона. Так уж вышло, что только ему я мог доверить все, даже то, что не в силах был сообщить Северусу. — Ну хорошо, сообщишь, как только он вернется, ладно? — я чуть пожал плечами и, положив руки на колеса, в несколько движений оказался возле спуска-пандуса вниз, который еще несколько месяцев назад для моего удобства сделал мне Снейп. С громким «ха!» я рывком толкнул колеса вперед и с ветерком поехал на первый этаж под аккомпанемент возмущенного вопля Гермионы. — Мы ушли! — поспешно воскликнул Уизли и бегом ринулся вслед за мной, но я услышал, как в закрывшуюся за Роном дверь ударилось что-то тяжелое. Нагнав меня внизу, друг подхватил мою коляску и ринулся к выходу с такой скоростью, будто за ним гналось, по крайней мере, с десяток Пожирателей Смерти. Притормозил он только у ведущей на берег крутой длинной лестницы в нескольких шагах от нашего дома. Послушно двигаясь в соответствии с указаниями Рона, я споро передвигался вниз по каменной лестнице, стараясь самостоятельно удерживать равновесие инвалидной коляски, чтобы другу было не так тяжело. Почему-то каждый раз, спускаясь на пляж, я со смехом вспоминал, как впервые начав спуск в одиночестве, я смачно и далеко летел вниз из коляски, чудом пропустив все углы ступеней. Еще большим чудом казался тот факт, что огромная махина железа, съехавшая за мной, упала рядом, а не мне на голову. На этот раз, как и во многие предыдущие разы, все обошлось без приключений, чему мы оба с Роном были несказанно рады. Если еще месяц назад такой полет обошелся бы для меня без особых последствий, то сейчас мы вовсе не были в этом уверены. Иногда, думая об этом, я переставал верить, что я — Гарри Поттер, самый живучий мальчик на земле.  Уже на пляже я негромко заметил, наблюдая за тем, как два мальчика и девочка о чем-то увлеченно спорят, кидая в воду камушки: — Даже не верится, что наша история заканчивается. Смотри, какие они маленькие и счастливые, а когда-то и мы были такими, — я слабо улыбнулся, подставляя лицо легкому ветерку, прилетающему с моря. — Они еще не знают, что их ждет. Им не страшно жить, и они не знают, что такое смерть. Они — просто дети, у которых впереди годы и годы жизни. — Они узнают, — с задумчивыми нотками в голосе заметил Рон, поднимая с земли камушек и запуская его в воду в попытке сделать «блинчики». Судя по разочарованному вздоху друга, камень предсказуемо плюхнулся в воду и исчез с поля видимости. — Обязательно узнают. Мы живем, потом умираем — к этому просто нужно привыкнуть. Кто-то раньше, а кто-то позже. Это естественный процесс. Гермиона говорит, что наши ткани рано или поздно разрушаются, как разрушаются листья деревьев с наступлением осени. И что… как же там… ах да! Атомы наших организмов просто станут частью чего-то нового. Мы потребляем при жизни, нас потребляют после смерти. Я усмехнулся, услышав в голосе Уизли отголоски интонаций подруги. Если бы кто-то сказал мне раньше, что мои друзья станут настолько близки, что станут перенимать друг у друга даже манеру говорить, я бы очень удивился. — Она очень боится, — немного невпопад заметил я, все еще наблюдая за детьми, которые теперь еще больше увлеклись спором. — Гермиона. Пытается всех убедить в обратном, но она боится даже больше меня, тебя и Северуса вместе взятых. Не такой уж хороший из нее ученый, а? — Зато хороший человек, — мне показалось, что Рон пожал плечами, хотя я не был уверен в том, что видел, ибо даже не смотрел на него напрямую. — В любом случае, что бы ни произошло, это будет… нормально. Мы ведь встретимся? — Не знаю, — я взглянул на друга и виновато повел плечом. — Не уверен, но, кажется, смерть работает немного по-другому, когда умираешь не в первый раз. Спусти меня, пожалуйста, на песок.  — Значит, мы больше не увидимся? — уточнил Рон, аккуратно помогая мне встать на нечувствительные ноги и пересаживая на песок, который дышал теплом. Я набрал горсть мелких крупинок в ладонь и прижал ее к щеке. Подсознательно я всегда ждал этого вопроса, еще во времена, когда я был болен морально, но здоров физически. Сейчас, когда все изменилось с точностью до наоборот, этот вопрос висел надо мной дамокловым мечом. Что я мог сказать им? Что мы действительно больше не увидимся? Что им придется даже в посмертии теперь обходиться без меня? Что наше крепкое трио распалось из-за каких-то нелепых стечений обстоятельств? Как я мог все это сказать Рону прямо в лицо? — Ты думаешь, что я знаю о смерти больше тебя? — вздохнул я, убирая руку от лица. Мелкий песок тотчас посыпался вниз, повинуясь одному из главных фундаментальных законов. Последнее время я стал замечать, что мне приходят в голову странные мысли. Как могут так слаженно работать физика, о которой без конца болтает Гермиона, и магия одновременно? Существование иного мира и космоса в одной Вселенной казалось чем-то сюрреалистичным. — Я правда не знаю, Рон. Я всегда считал, что однажды встречусь со своими родителями, как и сказал Дамблдор. Но сейчас я начинаю думать, что в итоге попаду в ту комнату из сна, из которой нет выхода. — Даже не знаю, что сказать, — признался Рон через некоторое время молчания. — Не хочется, чтобы это было правдой. Это несправедливо. Мы через столько прошли втроем, а нас разлучают таким нелепым образом. Почему даже в ином мире мы не можем обрести покой? — Для жизни и смерти нет справедливости, ты, как никто иной, давно мог в этом увериться, — я потянул друга за руку, заставляя того сесть рядом с собой и кладя голову на его плечо. — У них свои законы. И я очень рад, что мне довелось узнать их. А насколько справедливо обходилась с нами судьба — это не имеет значения. — Не знаю, Гарри, — Рон довольно чувствительно ткнул меня пальцем в бок. — По-моему, куда справедливее было бы, если бы мы сейчас сидели где-нибудь в баре, пили пиво и обсуждали очередной матч по квиддичу. Мне непонятны твои высокие материи. Пожалуй, лучше с этим тебе к Гермионе. Я улыбнулся, выпрямляя спину и кинул в друга горсть песка, совершенно не волнуясь о том, куда мой «снежок» попадет. Рон возмущенно фыркнул, и буквально через несколько мгновений между нами завязалась короткая, но довольно жесткая битва. Это больше было похоже на мгновенную войну, чем на игру. Вспыхнув, наша борьба довольно быстро погасла, оставляя после себя лишь опустошение. — Я хочу в Хогвартс, — заявил я неожиданно даже для самого себя, стерев с губ кровь, которая выступила в уголках рта после слишком активных действий. — Как хорошо было бы сесть в гостиной Гриффиндора и ни о чем не думать. Наблюдать за выходками близнецов и Ли, смеяться. Или играть в шахматы. Или обсуждать Малфоя и квиддич. Мы сто лет не вспоминали Малфоя злым словом; последний раз это было еще до войны. Во рту снова вместе со слюной собралась кровь, и я судорожно сглотнул, не решаясь сплюнуть. Это было глупо, но мне казалось, что если нет материального проявления моей болезни, значит, нет и самой болезни. Будто мое отрицание что-то значит. — Нас с ним ничто не связывает, — ответил мне Рон, лениво поднимаясь на ноги и стряхивая со своей одежды песок. Я поднял голову, вновь вытирая губы чуть подрагивающими пальцами, которые мне теперь невозможно было удержать в статичном состоянии. — Хотя я и сейчас бы с удовольствием разбил ему нос. — За что? Он, кажется, исправился. По крайней мере, настолько, насколько мог исправиться член рода Малфоев, — я вспомнил, как в последний раз столкнулся с ним на праздновании победы. Он не изменился, остался все таким же надменным и высокомерным, только во взгляде его теперь, наверное, навсегда поселилось это затравленное выражение. — Ага, исправился, — друг сплюнул на землю и протянул мне руку, чтобы помочь подняться на ноги. Я охотно за нее ухватился, и меня рывком привели в вертикальное положение. — Сделал себе сынка, такого же белобрысого поганца. Знаешь, как назвал? Скорпиус. По-моему, отвратительное имя для ребенка, — Рон помолчал, помогая мне пересесть в коляску. — Мне отец рассказал. Я вздохнул, посмотрев в лицо Уизли, которое на несколько мгновений приблизилось так сильно, что я мог даже разглядеть яркие голубые глаза товарища. И я увидел в этих глазах ненависть. Не к себе, конечно, а к тому человеку, который был нашим врагом. К тому человеку, который был счастлив, у которого была жена и сын. — У вас с Гермионой тоже скоро будет ребенок, — уверил я Рона, отворачиваясь, чтобы не видеть эмоций, отразившихся на таком знакомом лице. Впрочем, это уже было и не нужно: друг выпрямился и теперь я не видел его лица, что полностью меня удовлетворяло. Когда я замечал странное выражение боли и ярости на его лице, я начинал чувствовать свою вину. Я начинал думать, что сделал что-то не так, допустил ошибку, отказавшись от лечения, но мне не хотелось жалеть о собственных решениях. Это было слишком разрушительное чувство. Я понимал — друзья очень хотели бы, чтобы я увидел их ребенка. После того, как подруга тихонько поведала мне о задержке в пару месяцев, напряжение по этому поводу было очень ощутимо. Я и сам признавался, что обидно не пожить еще немного. Да и не хотелось мне, чтобы такое радостное событие было омрачено моей смертью. Не то, чтобы я считал себя настолько важным звеном в жизни друзей, просто адекватно оценивал грядущие события. — Только не забывайте про Тедди, ладно? — попросил я и чуть улыбнулся, прокатившись на своей коляске немного вперед, к упавшей на землю кофте, о которой мы оба забыли позаботиться. Склонившись, я сжал в руке мягкий ворс и поднял кофту на уровне своих глаз, чтобы разглядеть стяжки пряжи, заботливо сплетенные рукой миссис Уизли. На подсознательном уровне довольно резко, будто кто-то дернул рубильник, вновь начала проявляться такая знакомая апатия. Мне хотелось сейчас же лечь в кровать и уснуть. Я чувствовал, что ужасно устал. В уголках губ опять собралась кровь — незаметно, почти неощутимо, лишь тяжелый привкус металла дал о себе знать. И то ощущение было знакомым; оно не отправляло сигналы в мозг и не сигнализировало о том, что что-то не так. Я молча вытер привычно онемевшие губы свободной рукой, ощущая, как к горлу подкатывает тошнота. В глазах потемнело: наверное, мне не следовало ввязываться в бессмысленную пятиминутную борьбу, организм запоздало начинал давать сбой. Изо всех сил ухватившись за свитер, как за единственный якорь, который соединял меня с реальностью, я потер глаза рукой и почувствовал, что оставляю на щеках кровавые разводы. С губ сорвался тихий смешок. Я почти физически ощущал, как уплывает в неизведанные дали мой разум. — Ты же не хочешь сказать, что… Мне не было суждено узнать, что Рон хотел уточнить. Он оборвал себя на полуслове, наверное, замечая, что я выгляжу намного хуже, чем пару минут назад. Я медленно поднял голову, чтобы посмотреть на друга, но вместо него увидел какую-то странную тень. Она говорила голосом Уизли, но я не мог осознать, что именно она мне говорит. Через мгновение фигура лопнула, как мыльный пузырь, а на месте ярких рыжих брызг стали появляться маленькие фигурки Рона. Кажется, они отплясывали джигу вместе с пауком. Но стоило мне удивиться, что Уизли не боится огромного паука, как картинка исчезла и передо мной предстало необъятное море, качающееся и раздваивающееся. Из бликов, отраженных на воде, вырисовывались очередные тени, но светились они, как телесные Патронусы. Я видел свою маму и отца, и Сириуса, и Ремуса с Тонкс, и множество других людей — знакомых и незнакомых, которые погибли за меня и за то, чтобы принести мир в дома своих детей. Они ничего не говорили, только лишь танцевали вальс на воде. Но я не слышал музыки, я вообще ничего не слышал. Мне оставалось только смотреть и смотреть. В следующее мгновение фигуры остановились и начали растворятся в воздухе, поднимаясь к небу, и я увидел прямо перед собой сияющие мудрые глаза Альбуса Дамблдора... А потом была темнота.