Black Tail

vistlip ― Black Tail [Re:birth]

      Этого попросту не могло быть. Не в этой реальности, где небосклон печально кренился вбок, обнажая своё тёмное дно. Светящиеся прорехи изрешетившие его, с насмешливым величием названные звёздами, всё плотнее застилали гладь глубинно-синего цвета, норовя превратиться в единый источник света, но всё никак не дотягиваясь друг до друга крохотными лучиками-лепестками.       И Томо любовался этим немного печальным великолепием всё никак не желая принимать искреннего подарка ― всего неба над ним, видя в нём не бездонную высь искусно огранённого сапфира, а дно обветшалого тонущего корабля.       ― Он рухнет, ― шептали его обескровленные губы, а пальцы всё сильнее впивались в подгнившие доски перил, что поддавались солёным брызгам всё сильней с каждым новым месяцем. С каждой новой бурей, что заставляла и без того тёмное небо проливать на сушу неприметного городка чернильные тучи, затмевающие собой всё. Казалось, вот-вот затонувшее судно накренится до такой степени, что явит свою светлую сторону, но ещё больше верилось в то, что оно попросту разломится надвое…       ― …и рухнет, рухнет на нас грудой обломков, что погребают заживо. Всегда. Я знаю, ― суетливый тон оборвался, как только в доме раздалось едва слышимое шевеление. Показалось. Но обернувшись, мужчина всё же задержал взгляд на изящном изгибе только залатанной крыши, любовно огладил и арку нового входа, выстроганного менее недели назад. Все эти мелочи полнили сердце тёплым томлением, но всё никак не могли согреть его достаточно, чтобы иссушить липкий плен страха. Как и дом… милый родной дом не мог сберечь от этих осколков. Серое небо, белые лилии ― только так и никак иначе воспринимались звёзды, эти пугающие пробоины огромного дна, когда от влажных касаний бриза начинали слезиться глаза. А может быть и не от бриза вовсе.       Томо усмехнулся собственному страху, и тут же сжался в комочек, по возможности вжимая голову в плечи, будто бы тот ― величавый, мог в любой момент показать свою силу, свою обоснованность, и разрушить всё в разы быстрее, чем это могло бы случиться на самом деле. Это изматывало ужасно, но Томо не мог отказать себе в этом страхе, потому как знал, что за ним придёт и спокойствие, всегда приходило. С той же точностью что и волны у прибрежного домика, знавшие время приливов и отливов, повиновались морю, то отступая далеко назад, то возвращаясь вновь и едва не касаясь прохладой своих широких ладоней массивных свай, что удерживали строение и спасали его от скорого разрушения.       ― Ты простудишься если будешь много думать об этом, ― донеслось из дома совсем ещё сонным голосом, и слова становилось возможным разобрать лишь слушая их сердцем. Томо улыбнулся. Его море тоже всегда умело управлялось стихией, только иной, нежели та ― водная, что царила кругом так масштабно. Эта стихия заставляла замирать на месте и прислушиваться к трепету собственного тела, что оставалось так отзывчиво даже сейчас, когда тьма медленно тонущего судна над головой давила с удвоенной силой.       ― И тогда ты обязательно меня вылечишь, ― хоть эти слова и унёс новый поток ласкового ветра, Томо знал, что его слышат. Его тоже слушали сердцем.       ― Сложно лечить того, кто сам только и думает о том, как бы ещё вернее усилить свою хандру, ― тихий скрип ложа и почти невесомые шаги заставили Томо с новой силой стиснуть перила ― деревянное крошево ― в руках. Волны восторга захлёстывали его изнутри, но не смели топить, удерживаемые осознанием ― сейчас Уми окажется рядом, он обязательно приобнимет за плечи и расскажет о том, как утром, всего через пару часов, корабль над ними накрениться второй раз и светлые паруса белыми облаками горделиво всколыхнуться на солнце. Величавые и манящие своей белизной, они вновь станут символом крепости этого небосвода ― массивного и невероятно огромного, неспособного рухнуть ни в этот вечер, ни в любой иной. ― И вообще, глупо бояться кораблей и жить при этом у самой кромки морских владений.       ― И жить при этом с морем… С Морем… ― Томо улыбнулся и зажмурился так сильно, что перед глазами заплясали вереницы ярких огней. Взрываясь и вихрясь, они дарили странное чувство умиротворения, будто бы сжигали в своём танце напрасные тревоги. И пролитая ненароком слеза оказалась также успешно списана на усилившийся ветер.       Когда Томо открывал глаза, его слепили уже иные огни. Яркие прожектора привычно били в лицо и тут же скользили в зал, выделяя из большого количества устремлённых на него лиц лишь немногие ― зрение не успевало перестраиваться от света к сумеркам. Но даже там, где удавалось глаза в глаза пересечься с людьми, Томо знал, видел, что для них он также является морем. Особенным, спасающим и не дающим поверить в пугающую серость громады над головой. Чувствовал, что они все впятером являются чем-то большим, нежели группой желающей дарить свою музыку и песни. И самым приятным оказывалось то, что даже за невероятно сильной волной осознания собственной важности, даже на пронзительном выкрике в конце очередного мелодичного повествования, он чувствовал, что его самого окружает нечто большее, чем просто любовь. Мягкие волны его Моря, немного растерянного, забавно взлохмаченного, но смотрящего из под тёмной оправы очков с нескрываемой заботой. И под этим взглядом весь мир вокруг готов был простоять если не целую вечность, то хотя бы ещё одну песню, а это уже стоило многого.