Ужасы ночного Лондона

      Дыхание сбивается от быстрого бега, легкие на пределе, и с каждым новым шагом боль в боку становится все ожесточенней. Но страх, липкий страх не позволяет остановится. Он гонит в тот старый дом, где совершается чудовищная вещь, при мысли о которой холодеет сердце. Мужчина не останавливается, лишь вовремя отскакивает перед выскочившим из подворотни экипажем. Еще немного, ноги путаются, а рука обессиленно тянется вперед. Еще один квартал, дамы провожают его недовольными взглядами, а мужчины не пытаются остановить. На нем богатая одежда, и его принимают за господина, хотя он всего лишь слуга, совершивший ошибку. Он взбирается на ступени небольшого двухэтажного дома, дергает ручку входной двери, горячо молясь, чтобы дверь в эту греховную западню была открыта. Видимо, Бог сегодня смотрит на грешную землю, так как на удивление дверь легко открывается. В доме гнетущая тишина, и от этого становится еще страшнее, сердце как бешеное бьется в груди. Кажется, что его стук слышно в каждой комнате этого старого дома. Слуга делает первый шаг, а затем второй и, уже не скрываясь, летит вперед. Он из последних сил бежит по ветхим ступеням, преодолевая за несколько секунд это расстояние. Сердцу кажется, что прошла вечность, но она наступает чуть позже. Когда обладатель легких шагов появляется в коридоре, с его волос капает нечто красное, пачкая лицо, белоснежную рубашку, доходящую до пят, и грязный, покрытый пылью, пол. В детских глазах существа не видно разума, обезумевшее сознание закрылось в черепной коробке, и только инстинкты на уровне подсознания заставили его выйти к своему слуге. Он неловко переступает с ноги на ногу, смотря, как белоснежная ткань впитывает красные капли, создавая причудливые узоры. Нашедший его мужчина не видит, но позади рубашки четкий отпечаток чьей-то окровавленной ладони. Больше привлекает дорожка из крови, которая тянется из комнаты - там что-то тихо шипит и бьется в окно. Мужчина медленно подходит к ребенку, выставляя вперед руки. Он не враг, безоружен и хочет помочь. Но маленькому существу все равно: он стоит прямо, перебирая маленькими пальцами ткань на испачканной рубашке. Мужчина становится на колени, обнимая и прижимая к себе хрупкое создание. Он делает это нежно, осторожно, чтобы не сломать физическую оболочку сломанной куклы. Хрупкий панцирь души нарушен, и ангелы, погибая, покинули это дрянное место. Слуга трясется от сдавленных рыданий, так устроена человеческая сущность: или неконтролируемое выражение эмоций, или полное их отсутствие. Он бережно поднимает ребенка на руки, зная, что совсем скоро здесь будет оживленно, а с завтрашнего дня появятся сотни газет с заголовками о резне в Элтоне. - Господин, мой граф, все хорошо, я с вами. - Мужчина старается не смотреть на тот кровавый пейзаж, что открывает незапертая дверь. Оторванная мужская рука со следом от кольца до сих пор сжимает другую руку. "Пока смерть не разлучит нас" - звучит торжественно орган,* и вся эта пародия на счастливый конец обретает свою страшную комичность. Дама в красном от крови платье с расширенными от ужаса глазами, открытый в крике рот, и рядом граф Тольбат, ныне покойный и уже, собственно, не граф. Слуга не хочет этого видеть, желудок сводит в единый комок, но он не может отвести глаза. Десяток истерзанных людей, в закатном солнце комната превратилась в бордовую, и до сих пор по стеклу катятся капли. И триумфальным окончанием данной жестокой пьесы является умерщвленное чудовище. Его зеленая кожа переливается, и, к своему ужасу, слуга замечает, как кровь исчезает, впитывается в это проклятое богом создание. Он сжимает ребенка крепче и отступает на шаг. Он не чувствует, как сзади что-то кричат и дергают за другое плечо. Как дом наполняют гвардейцы, а где-то недалеко звучит церковный колокол.** "Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым." Кажется, что ребенка пытаются забрать, но внезапно что-то щелкает, и слуга прижимает хрупкое создание ближе, уворачиваясь от множества рук. Ему что-то кричат, но слова вливаются в единый комок, утрачивая интонацию, смысл и понимание. Он рвется на воздух, где не чувствуется столь едкий запах железа и серы, где не вырывается от страха душа и сердце не пропускает удары. Почему-то к всеобщему запаху прибавляется спокойный запах ладана, а колокол бьет совсем рядом. "Беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною." На улице свежо, но многолюдно. Столь огромная по локации пьеса собирает толпу зевак и море аплодисментов. Но их не слышно, слышны лишь слабые вздохи падающих в обморок дам и лязг орудий гвардейцев. Слуга выходит из дома, его сопровождают два монаха. Их лиц не видно, но их мрачная решимость моментально расчищает среди толпы свободный путь. Их ведут в церковь, яркой звездой спасения возвышавшейся над остальными домами. Их путеводный маяк среди людского моря и алых небес. Мужчина осторожно переступает, чувствуя, как маленькое тело его господина дрожит от холода, но ни единого звука, ни стона не слышно из бледных губ. "Очисти их души, Всевышний, и сохрани рассудок раба твоего, ныне Генри Тольбата, графа четвертого." Церковный хор смолк, а поток выносимых по частям тел не прекращался. Люди сменяли друг друга, ибо разум не в силах был понять и принять то, что творилось в том доме, что жило там и погибло, иссушив реки алой крови. Молодой граф до последнего смотрел на чудовищный дом, в чьих стенах он стал и жертвой, и господином. Только его сознание знало, что творилось в стенах той кошмарно алой комнаты. В его правой руке был зажат алый рубин, как напоминание о том, какого цвета бывает возмездие. Спустя 13 лет.       Ночной Лондон дышал тяжело и со страхом. Он сквозил в каждой подворотне, в каждом темном уголке этого огромного города. А те малочисленные фонари пытался загасить причудливый туман. Будто цепкий паук, он примерялся, как удачней набросить свои липкие цепи на живой огонек в этом холодном и влажном месте. Его от этого занятия отвлекли быстро приближающиеся шаги. Они звонко отбивали по брусчатке, и туман извернулся, чтобы лучше понаблюдать. Фонарь, оставленный без внимания, счастливо взвился, на пару секунд осветив больше пространства, и, испуганный, замер. Уже не звучал причудливый перезвон каблучков, а лишь хруст покусываемых костей и рвущейся одежды. Бездыханное тело лежало на залитой кровью брусчатке. Туман лишь улыбался. Ночное представление только началось.