Фатум нерукотворный

      Хандра… Как-то она залетела в форточку вместе с ночной мглой и майским ветерком, и что, казалось бы, такого? Только вот ночь ушагала обратно в окно с восходом, а хандра застыла на веках мутным стеклом, погасив лучи солнца и бытия.       Хандра началась с тоски. Плотным туманом устелила она холодный паркет, плющом обвила стены, затмила ламповый огонёк беспроглядной мглой и пролилась ледяным дождём, наполняя чашу разума горькими мыслями. Пелена безразличия огородила взор от реального мира — всё стало скучно и бессмысленно.        Бессмыслен небрежно брошенный под кровать телефон, скучны извергаемые им голоса, бестолковы мысли, произносимые этими голосами.        Скучна комната, скучен мир за оком, лямка каждодневного однообразия тянет за шею, заставляя склонить голову на путь осознания тщетности действия. Жить хорошо до тех пор, пока не начинаешь думать, а задумавшись непроизвольно выныриваешь из общего потока суеты и глядишь на театр с его актёрами со зрительского ложа глазами критика. И видишь, что труппа крутит одну и ту же пьесу, меняя лишь декорации, при этом искренне веря в уникальность каждого акта. Да и сам критик усмотрит новизну и свежесть, а потом сникнет — действие то же, декорации лишь передвинули.        У Анны к этой ноше добавлялась тонкая струйка ароматного дыма, вытекавшего между двух плотно сжатых трясущихся пальцев. Эта струйка витала около шеи девушки, почти касаясь болезненно-белой кожи, накручивая воздушные петли одну за другой. Анна ясно понимала, что однажды петли сомкнутся, сдавливая её горло, заставив хрипеть и кашлять кровью.        Но не сейчас. Сейчас дымок-удавка спасает её от самой себя, перекрывая агрессию от бессилия против нудной периодичности временного потока апатией ко всему происходящему. Для лежащего рядом парня удавка Анны была тростинкой для утопающего — девушка бы выбросила его из своей жизни, найдя она в это смысл, который, в общем-то, был, и был явным, но меркнул под слоями дыма, выдыхаемого липкими губами.        Эти липкие губы уже давно не прикасались к коже мужчины, застывшего на соседней подушке, давно не оставляли бордовых кружков на его шее…        А может это всё было ещё недавно, может часа два или три назад — Анна не помнила. Нет, её память ещё не настолько померкла в клубах дыма, что не могла запечатлеть столь недавние события, просто Анна не хотела их помнить. Она больше не придавала значения вещам, связанным с ним. Она не помнила ни его имени, ни как они познакомились, ни как он оказался этой ночью в её постели, не знала, любит ли он её — всё это было неважно.        Она называла его не иначе, как Бревно: близость с ним не приносила тепла ни телу, ни душе; что был он, что не был — одно и тоже. Анна и не ждала от Бревна внезапных благородных порывов и прочих неожиданностей. Она сама себя развлекала, когда становилось удушающе тоскливо, этот мужчина был лишь средством достижения заветного плезира. «Сама себя не развлечёшь — никто не развлечёт», — когда-то очень давно сказал Анне кто-то из родственников. Девушка уже не помнила, кто именно, но хорошо запомнила фразу, ставшую в последствии её жизненным кредо.        Иногда приходила совесть и стучала отбойным молотком по вискам, в надежде выбить фразу, со временем гиперболизированную и развившую эгоизм, но хватало лишь на мимолётное сожаление о далеко не сахарном характере, прежде чем удавка превращалась в лассо и уволакивала Анну от подобных размышлений. Бывало, что совесть долетала до форточки и гнала вон сладкий туман, очищая разум Анны для беседы продолжительной, но безрезультатной.       Коротко прозвенел телефон. В коридоре послышались торопливые шаги, засветилась полоса между дверью и полом.        — Это просто недоразумение... Да… Да… Я всё сделаю... Всего хорошего, — нервным и оттого не очень вежливым тоном вещал, видимо, в телефон голос. Разговор длился уже довольно долго и громко, но до Анны долетело лишь прощание.        Шаги участились, превратившись в топот, слишком громкий для одного человека, послышался звук выдвигаемых полок, хлопанье дверцами шкафов, шелест судорожно перебираемой бумаги.        Резко открылась дверца, и лампы коридора осветили полосу комнаты, в которую попала часть тощего тела Анны, застывшей в неестественной позе. Анна не шелохнулась. В проёме стоял Макфи в пижаме, вспотевший от волнения и беготни по квартире, с дикими глазами и прилипшими ко лбу волосами, одной рукой он нервно барабанил пальцами по дверному косяку, а в другой держал стакан коньяка. Доктор облизал пересохшие губы прежде чем начать говорить, но взгляд его скользнул на голову Анны, оставшуюся в полумраке, из которого поблёскивали белки глаз. Невольно вздрогнув, мужчина мгновенно щёлкнул выключатель и облегчённо выдохнул: зрачки племянницы реагировали на свет.        Макфи небрежным жестом попросил Анну сесть. Шатаясь, он подошёл к кровати, поморщился, заметив Бревно, но всё же приземлился. Глядя куда-то мимо дяди, Анна терпеливо ждала, пока тот успокоится и будет в состоянии говорить. Дядя и племянница вообще были пара два сапога: Анна покорно выслушивала эмоционального дядю, не вдаваясь в смысл его слов, а Макфи имел возможность выговорится и немного успокоиться, не заботясь о невнимательности, проявляемой племянницей к его речам.        Макфи сидел, широко расставив ноги, одной рукой упираясь в колено и не выпуская стакана из другой. Он смотрел вниз и медленно втягивал воздух. Затем отхлебнул коньяка, поставил стакан на пол и, резко развернувшись к Анне лицом, заговорил сбивчивым высоким голосом:        — Никогда, слышишь меня, никогда не… Если ты будешь начальником… и твой подчинённый что-нибудь натворит, никогда не нагнетай, начиная выяснять дело… Звонили оттуда, — он указал пальцем вверх. — Выплыло то, что я, не будучи директором музея, распорядился о вывозе экспоната за пределы музея. По сути, это хищение. И ладно бы, если я покатал-покатал эту мумию и вернул назад. Но нет! Акменра и его пластина в Лондоне! И теперь мне грозит тюремное заключение, а что ещё хуже… — Макфи снова приложился к стакану. — Увольнение! Забрать у меня музей! — доктор опустошил стакан, представляя, какого плебея могли бы взять на его должность, и что стало бы с горячо любимым им музеем. — Вот так они начали разговор! — вскричал Макфи. — И знаешь, как эту проблему решить? Просто перевести экспонаты обратно в Нью-Йорк! — и он разразился истеричным смехом. — Просто. Перевести. Обратно, — он хихикнул пару раз и успокоился. — Меня чуть удар не хватил. Я уже настроился, что меня посадят… вот… даже пижама в полоску, — он рассеяно поглядел на свои штаны в бело-синюю полоску.        — Фараона с пластиной только недавно увезли с Британской выставкой, — вспомнила Анна, составляя дяде компанию в созерцании его пижамы.        Макфи кивнул и мечтательно произнёс с лёгкой улыбкой:       — Славная была неделя. Собственно, после этой недели и открылись наши с Дейли фокусы. А! Я что пришёл: ты не видела телефонный справочник? Не тот, что всегда лежит у меня на столе, а маленький, буквально тетрадка.        Анна молча скользнула к подоконнику, на котором валялась тетрадка, но, прежде чем взять её, украдкой обернулась на дядю и распахнула окно, затем нырнула под кровать, достала оттуда пыльный халат, стянула с себя безразмерную футболку и, закутавшись в халат, повесила футболку на ветку растущего под окном дерева, так, чтобы из комнаты её не было видно. Чихая от пыли, девушка вернулась к Макфи с тетрадью. — И что ты собираешься делать? — спросила она. — Звонить Лэрри Дэйли, по прибытии Акменры и его скрижали домой музею понадобится охранник. Именно этот. Анна посмотрела на часы:       — Четыре двенадцать. Ты знаешь людей, которые не спят в это время?       — Ты, например, — пожал плечами дядя. Сбитые биоритмы племянницы не были для него новостью.       Молчание.       Макфи продолжал сидеть на кровати, думая о чём-то важном для него, и ощупывал каждый уголок тетради так, будто это могло помочь найти решение. Анна не понимала, почему он не уходит.       — Мне скучно, — просто так сказала девушка.       — Скука — безработица ума, — отозвался дядя.       — Павел Шарп. Не лучшая цитата не лучшей личности… И я, между прочим, работаю.       — В «Баскин Роббинс»? Это ерунда.       — А Уолпол говорит, что скука — несчастье счастливых людей.       — Ты не относишься к счастливым людям, — прошептал Уэсли. — Они не так выглядят…       — О, не начинай, — простонала девушка. Она на четвереньках перебралась через Бревно, выдернула из-под него одеяло, закуталась и демонстративно легла спиной к дяде.       — Если уж решила поддерживать этот мерзкий цвет, то будь добра прокрашивать корни, — вскочил Макфи и вышел прочь из комнаты.       «Покрась корни? Что за бред?» — думал он, закрывая за собой дверь. Он дошёл до ванной и посмотрел на своё отражение.       — К чему это вообще было? Глупо, очень глупо… А цвет и правда не очень, — он повертел в руках оставленный на раковине осветлитель для волос. — Какой из меня воспитатель? Да и поздно её уже воспитывать… Раньше надо было. Теперь всё, — развёл он руками, как бы убеждая зеркального себя, что ничего уже не исправить. — Надо принимать, что есть. Историю не перепишешь. И вмешиваться в неё не надо. История неприкосновенна.       Неприкосновенна. Уэсли оставил осветлитель и снова взял телефонную тетрадь. А надо ли? Можно послать запрос, оформить документы и перевезти в Нью-Йорк только мумию. Пластина бы осталась в Лондоне. А лучше отправить скрижаль в какое-нибудь хранилище. Уэсли уже посещала эта мысль на неделе Британской выставки, но тогда ему было даже думать об этом в присутствии Дэйли. Теперь Лэрри рядом не было, но была Анна в соседней комнате. И она со своими выбеленными волосами и самокрутками была частью его истории, которую он тщательно скрывал, но избавиться от неё не мог.       Присутствие племянницы добавляло прутиков в гнездо, которое вила эта мысль в голове Уэсли. Должен ли он допускать ночную магию? Ладно ещё экспонаты из воска, камня, керамики — рукотворные экспонаты, чья жизнь ограниченна лишь ночным оживлением. Но фараон, тираннозавр — они мертвы, их срок истёк. Их жизненная история перемешалась с постсмертной…       У Макфи голова пошла кругом. Он не мог внятно сформулировать, что же плохого было в действии скрижали. А сформулировать было необходимо, чтобы объяснить Лэрри Дейли, почему директор не вернул Акменру с пластиной назад. Но ведь Дэйли не в курсе, что экспонаты привезут. Можно ему не говорить. И найти другого охранника.       Нельзя.       — Как будто у меня есть другие друзья, — Уэсли выудил из пижамного кармана сотовый и нажал кнопку вызова.