ты же знаешь, я не контролирую себя
Нико просыпается от грохота посуды на кухне и прячется обратно, потому что гребаное солнце прыскает своими лучами в глаза, зарывается дальше в теплое одеяло и старается обратно в сон. У Нико в башке творится какой-то пиздец, а тело болит, словно он вчера бегал километров двадцать. В горле песка больше чем в пустыне, и парит солнце по золоту. Он встает только на третий раз, оправляет пропотевшую футболку и выходит из комнаты. На кухне стучит кто-то посудой, кипятится чайник, и свистит по окнам ветер. Нико прекрасно знает, что там Перси. Нико прекрасно помнит, что вчера он вытворял. Нико чувствует себя дерьмом и просто, если честно, теряется. Ретируется в ванную и запирается машинально на защелку. В зеркале двигается угловато какой-то пиздец, чернеют снова под глазами синяки, и льется вниз своей мятостью футболка. Хочется что-нибудь туда кинуть, но ди Анджело прислушивается к голосу разума и кладет тюбик пасты обратно на раковину. Садится на бортик ванны и пытается что-то придумать. Приходит в голову только тупое, типа притвориться, что не помнит, засесть здесь и ждать, пока этот идиот уйдет, или выбежать из дома под снег… Или спрятаться под кровать, или сломать ногу, или разбить Джексону голову, или загипнотизировать... В итоге, в потоке всего этого дебилизма, Нико просто хмуро открывает дверь, идет на кухню и смотрит на Джексона. Тот не оборачивается на него, наливает в кружки чай, ставит спокойно на стол и указывает рукой на стул напротив. — Я сделал тебе крепкий. — Без сахара? — Протрезвись, — говорит Перси, посмотрев на него и достав вафлю из упаковки. — Голова, наверно, сильно болит? — Жесть просто, — отвечает Нико, неловко все-таки присаживаясь. Джексон кивает и сует вафлю в рот. Жует, бьет пальцами по столу и, кажется, еще что-то хочет сказать, но молчит. Нико изучает стены, словно вовсе не живет в этой квартире уже пятый год. Не знает, куда деть глаза, потому что все помнит. Потому что Перси тоже помнит. Перси вообще странно рядом всегда, и Нико не перестает себе повторять, что это очень очень пугает. — Я думаю, что мы уже стали друзьями, — нарушает тишину Перси, отпивая из кружки. — Блин, слишком сладко… — Я сделаю тебе новый, — Нико бросается к чайнику и уже сжимает его ручку, когда слышит сзади смех, но какой-то жалкий и почти неживой. Обернувшись, он видит Перси с натянутой улыбкой и какую-то вселенскую печаль в глазах. Перси старается еще шире улыбнуться, заметя настороженный взгляд Нико, и просит его успокоиться и сесть обратно. — Чай я могу себе и сам сделать. А могу и сладкий попить. Как-то раз я добавил соль, вот тогда было хуево, сейчас нормально, — говорит он, взяв ложку. На стойке, у плиты парит прозрачностью чайник, Нико чувствует, что происходит что-то совсем не то, не так как надо, следит за этим странным придурком и совсем ему не верит. — Зачем ты еще кладешь-то? — останавливает его Нико и садится обратно, выхватывая из пальцев Перси несчастную ложку и двигая сахарницу к себе. Перси опять смеется. Опять неестественно, а Нико смотрит на эту попытку показать, что у меня все нормально, с неверием, но Перси перестает вскоре притворяться, и дальше они пьют чай молча. Нико перебирает книги лежащие на столе, перекладывает карандаши из стакана в стакан, теребит листы бумаги и смотрит с болью на заправленную кровать. Над ней все так же висят фотографии и вырезки из журналов, и все так же кажется, что раздается эхом ночной бред ди Анджело. Он прекрасно помнит нить между взглядами, слова, раздающиеся и шмыгающие быстро мимо занавески к Перси. Быстро и искренне. Нико закрывает глаза и хочет забыть все это. И хочет, чтобы Перси забыл. Потому что открываться пьяным, настежь, с ветром, с хлопком… было явно неправильным. Нико никому не хочет открываться, даже себе. Нико правда боится, очень сильно. Потому что с людьми у него как-то не задалось и не задавалось все еще. Ему уже семнадцать, а он никак не может начать общаться нормально, не переживать потом о каждом сказанном слове и сделанном движении. Со стороны он выглядит похуистом — внутри нервная двенадцатилетка. Перси не собирается уходить. Перси продолжает сидеть на кухне, иногда улыбаться через силу. Морщить лицо и прожигать жизнь в квартире ди Анджело. Нико хочется пнуть его сильно, выкинуть за жалкую дверь, из грязного подъезда, из серого города. Смять пальцами и в окно желательно. Выкурить и вниз желательно. На асфальт, собранный маленькими кусочками, разобрать его там и никогда, чтобы не смел соединяться. У Нико с людьми не ладится. Правда… — Почему мы можем разговаривать нормально только тогда, когда пьяны? — Кстати, что вчера было? — осторожно спрашивает Нико, роясь в карманах куртки. Он спрашивает слишком спокойно, слишком ровно и слишком равнодушно. А у Перси землетрясение. Половина луны горит приоткрытым желтым глазом в сиреневом дыму, следит через верхушки деревьев и углы домов и заставляет Нико подвисать. — Она такая желтая, — говорит Джексон, стараясь собраться. — Я притащил тебя домой, положил спать, а сам уснул на компьютерном кресле. Ты сразу отрубился, ничего не было. Нико угугает и снова затягивается. Курение уже слишком въевшаяся привычка в его жизни, под кости впилась. Нико старается, чтобы под кости ему больше ничего не впивалось. — Ничего не было, — тихо повторяет Перси и замолкает. Перси с дымящейся кружкой в руках и с взлохмаченными волосами. Перси проторчал (проспал) целый день в квартире, словно старый кот. А Нико бы не привыкать. Лучше бы этот придурок не появлялся. С ним тихо и скоро будет тоже привычно. С людьми у Нико не ладится. — Кажется, я сделал слишком крепкий, — грустно улыбается Перси, и отпивает из кружки. — Классный день… — Джексон, хватит, — не выдерживает ди Анджело и выхватывает сигарету изо рта. — Хватит притворяться. По тебе видно, что ты не в порядке. Перестань. С таким человеком как со мной уж точно не стоит строить из себя крутого, сильного и позитивного. Какая разница, грустное ты дерьмо или радостное? Все равно дерьмо. — Ну, у тебя точно получилось поднять мне настроение. Спасибо, Нико. Не хочешь спросить, почему я грустное дерьмо? — Нет, — говорит тот, затягиваясь в последний раз и стреляя бычком в сиреневое небо, он пропадает где-там и не напоминает больше. — Нет. Если бы ты захотел, то сказал бы. А ты молчишь, — Нико отворачивается от сиреневой бездны и ухмыляясь, смотрит на Перси. А у того флэшбэк на балкон дома Чанжа. И опять странные желания. У Нико снова черная прядь на лице. И снова он дергает головой. И снова она падает обратно. У Перси колет пальцы. Пробегают мурашки по рукам. Он сжимает карманы кофты и пытается затопить это все, творящееся внутри. Старается кинуть бычком, разбить такими же оранжевыми искрами, убежать, скрыться за домами. Перси прекрасно знает, что вернется. — Эх, держись, грустное дерьмо, — говорит ди Анджело, убирая гребаную прядь за ухо своими ебаными красивыми белыми пальцами, хлопает Джексона по плечу и, бросив в глаза свою ухмылку, уходит с балкона. Плечо жжет ебаным пламенем. Жжет ебаным пламенем внутри, оно проходит ярким языком через все органы и заставляет Перси корчится от боли. Кривой улыбкой и несчастно жалкими руками, сжатыми в карманах кофты, она прорывается наружу. — Тебе вчера опять было одиноко?! — громко спрашивает Перси, оборачиваясь ко входу в комнату. — Нахуй иди, ты сказал, что ничего не было, — вскоре доносится до него и Джексон грустно улыбается, поворачиваясь обратно к яркому городу. Яркому, что в глазах рябит от огромного количества разноцветных огней в окнах. В груди также все дрожит, готовое вот вот упасть. Перси боится. Глупо было надеяться на то, что Нико останется таким же как ночью.прошлое
За дверью и окнами ночь. За Нико стенка с фотографиями, темными пятнами виднеющимся в мрачной комнате. За Перси спинка компьютерного стула, но чувство будто за ним яма, огромная, пугающая и затягивающая. Потому что у Нико глаза блестят и не отрываются. Потому что Перси не может оторваться. Потому что между ними меньше двух метров, а это уже кажется непозволительно близким. Потому что они одни, а Перси чувствует себя в последние дни не очень, мягко говоря. — У меня никогда не было друзей. Наверно, никогда не будет, — внезапно говорит ди Анджело. — Тебе только семнадцать, не смеши. — Думаешь, смерть ждет? Я, конечно умирать не собираюсь, но всякое бывает. Перси молчит и смотрит на тонкую фигурку, скрюченную на кровати. Она продолжает прокалывать его взглядами и наводить на все более странные и не очень приятные мысли. Нико пьяный. Ему нельзя верить. Пьяным людям вообще нельзя верить. Хоть все говорят и наоборот. Перси скрипит стулом, когда пытается почесать коленку, а Нико разрывает зрительную связь и смотрит в потолок. — Не знаю, чувство будто между мной и обществом пропасть в несколько километров. Я не могу понять, или это в мне что-то не так, или в них всех. Моя гордость пиздец охуевшая, да? Сколько бы я не разбирался, ничего, блять, не разбирается. Перси чувствует себя так, словно не должен все это слышать. У него нет на это права. Причина начала общения с Нико с каждым разом все больнее ударяет в спину. Сейчас кажется она сломала ему позвоночник. — Ты еще тут появляешься. Не от желания дружить, я знаю, Джексон, я уверен. Не забивай мне мозги всякой хуйней, я не настолько тупой… Проблема в том, что я сейчас не могу понять, хочу ли я узнать эту причину или нет, потому что чувствую, что, узнав ее, мне будет очень… неклево. В груди трещит словно железным листом все, Перси неосознанно морщится и впервые в жизни начинает кусать ногти. И это настолько банально, что до тошноты. — А ты вообще меня пугаешь. Я не хочу привыкать, — Нико переводит на него взгляд, бьет со всей силы, с размаху, и у Перси все тело начинает гореть. — Я так много убеждаю себя в том, что мне хорошо в одиночестве, что начинаю верить. И если я скоро сброшусь… то можешь меня пожалеть. Он замолкает также внезапно, как и начал говорить, снова разрывает нить между взглядами и отворачивается к стенке. Перси видит как он укрывается с головой, а потом слышит. Джексон встает, трясется, лезет через лунный свет и разрывает лучи от фонарей на полу своим смуглым телом. Приподнимает край одеяла, слышит громче. — Поднимайся, — строго говорит он. Он берет Нико за плечи, резко сажает и убирает волосы с лица. Практически ничего не видно, Нико наклоняет голову, словно это может его спасти, продолжает всхлипывать и тереть нос ребром сжатой в кулак ладони. Потом пытается убрать руки Перси, но тот хватает его за лицо и заставляет посмотреть на себя. Глаза ди Анджело блестят еще ярче, а щеки слишком горячие. Джексон двигается ближе, смотрит настороженно и двигается еще ближе. Голова Нико падает ему на плечо, а сам парень уже не сдерживается. — Мне…. очень одиноко. Пиздец, как. Перси чувствует косточки позвоночника под пальцами, дыхание около ключицы и ногти, впивающиеся в его руку чуть выше локтя. За окном слышится оборванный гул машин и крики пьяных, свет от фонарей и луны постепенно исчезает, а Нико успокаивается и перестает дрожать. Они сидят очень долго. Перси уже перестает чувствовать тело, когда Нико отрывается от его плеча, перестает цепляться в руку и падает на кровать. Смотрит снова. — Уходи, пожалуйста, сейчас. Бьет. Перси со скошенным лицом выпрямляет затекшие ноги, двигает пальцами, делает вид, что не слышит и ложится рядом. Убирает волосы с лица Нико, с трудом отнимает руку и кладет к себе на живот, и еще с большим трудом переводит взгляд на потолок. — Джексон, слышишь? — хрипло говорит Нико. — Что? — Перси не хочет слышать. — Уходи. Я и так уже несчастен, наверно. Перси продолжает лежать, Нико отворачивается к стенке, забирает все одеяло себе и больше ничего не говорит. Они засыпают.в сумраке глубокой ночи