если ты приручишь меня, мы будем нужны друг другу
Первое, что слышит Перси, раздражающий звук тарахтящей газонокосилки. Из сна его вытягивает по-противному медленно, как будто он свежая прилипшая куда не нужно жвачка. Несколько минут его сознание просто существует на грани белого шума и цветных пятен неустойчивого звука реальности. Уже на финише вязкого пробуждения Джексон сдавленно мычит и натягивает одеяло до носа — очень хочется уснуть обратно. По непривычной плотности одеяла, по знакомому, но не домашнему, запаху, Перси, не открывая глаз, сразу понимает, что он не дома. Впрочем понимать ничего и не надо — он помнит, — может и не помнит какие-то трезвые мелочи, но все основные события прошлого вечера и ночи помнит хорошо, эмоционально — особенно. Как же хочется, блять, уснуть обратно, было так приятно пусто, кажется, ничего не снилось, но как же было спокойно и…. и никак. Перси до вспышек разбегающихся кругов хочется никак, пока он зажмуривает глаза и еще выше натягивает одеяло, — у него явно в полной мере слишком. Бедный мозг распухает, прямо как эти дурацкие игрушки из детства, где кидаешь яйцо в воду, и из него вырастает однотонно-унылый невнятный динозавр. Перси был бы рад, если бы его мозг в реверсе сжался бы до размеров яйца, можно еще меньше, но он настырно жмется к стенкам черепа от того, что в нем просыпаются и начинают жить свою беспокойную жизнь сотни переживаний, тысячи сценариев ближайшего будущего и одно особенно грузное понимание — все изменилось. Джексон окончательно еле разлепляет глаза, звук газонокосилки кажется каким-то нереальным. Комната Нико светлая и пустая — есть время собраться, если это, возможно, — вчера Перси пустил сам на себя ядерную боеголовку и от него осталась, наверно, только ядерная тень на простынке, при следующей стирке исчезнет и она. Комната Нико тоже кажется нереальной: ее заливает солнечный прозрачно-объемный свет, прямо летний-летний, и все такое, как атмосфера легкого забавного сериала о волшебстве повседневности и бесконечно-молодой влюбленности. Лето в прошлом всегда было таким на подъеме, как праздник, которого долго-долго ждешь и вот он наконец-то наступает. Лето в Персиной реальности просто тянется более длинными днями и, если честно, больше расстраивает, потому что он никак не может собраться и весело его пережить, а оно проскакивает мимо весело дальше. Взгляд цепляется за стык стены и ближайшей дверки шкафа, стоящего в противоположном углу. Перси несколько раз проводит взглядом по ровной линии вверх-вниз, собирая разрозненные мысли, отрывки вчерашнего, прокручивая с напускной холодностью лицо Нико ночью. В укрытую одеялом переносицу обжигающим следом тычется пьяное, но настоящее, «кажется, я влюблен в тебя». Перси с меланхоличным спокойствием переводит взгляд на вентилятор, прислонившийся к боку шкафа, — «пиздец». Хорошо, скорее всего, Нико живется — он после того, как жестко напьется, ничего потом не помнит. Перси постоянно все помнит. Старое компьютерное кресло понятно пустое, у Перси все еще на обратной стороне век проекцией лицо ночного Нико — ничего не выражающее, но как обычно бесконечно красивое, под градусом — так вдвойне. Как бы он сейчас смотрел на Перси, смазанного на его кровати грифельным невнятным пятном? Скорее всего вообще бы не смотрел. Неожиданно, одеяло кажется неприятно прилепившийся к коже пленкой, Перси раздраженно его спихивает с себя и медленно садится на кровати. Оторвавшись от подушки, он понимает, что никакая газонокосилка за окном не работает, а тарахтит у него в башке. Он уставше трет лицо и прислушивается. За открытым окном ненавязчиво шумит город, в квартире тихо, никаких звуков присутствия ди Анджело. Он протягивает медленно руку, пропуская ее в луч света: может Нико растворился в раннем ползущем по полу и стенам солнце, а пылинки, хаотично вертящиеся на свету, оставшийся от него пепел? И Перси сейчас за ним следом исчезнет, их частицы перемешаются в воздухе, осядут на пол и все будет никак. Успокаивающе мирно по-идеалистически никак. Вся эта нервная недлинная жизнь окажется затянувшимся сном, а реальность ничем большим как просто пара звуков и букв. Перси несколько раз неверяще щипает себя за вытяную руку. Он сразу как-то решает, мысль даже не обдумывается, что притворяться, что не помнит, не будет, поэтому каких-то фальшивых оправданий в голове не строит. Было бы неплохо воткнуть куда-нибудь в тело трубочку, как в ствол, собрать колбочку собственной смелости и перед Нико быстро ее выпить, чтобы на месте не собирать себя по-быстрому. Еще более жалко перед ним выглядеть совсем не хочется. На краю стола, меньше метра от кровати, стоит низенькая кружка, Джексон тянется — вода, рядом дугообразная пачка таблеток. Перси крутит недолго ее в руках — этот натюрморт на самом деле греет сердце, начало отвратительного дня становится менее отвратительным. — Бля, — таблетка застревает в горле, Джексон громко прокашливается. Мебели и вещей в целом у Нико мало, как будто, он тут и не живет, эхо мячиком отскакивает от голых стен. О Нико и правда почти ничего не говорит в квартире, о нем только стенка сзади над кроватью с вырезками и стол с ноутом и всякой канцелярией, полка над, где немного книг, пара цветасто-разношерстных красивых пустых баночек от энергетиков и газировки, сиреневая свечка и небольшая гурьба пустых зажигалок, и все, кажется. Вполне можно уместить в коробку. Перси вспоминает свою, где каждый угол просто захламлен, всем, чем возможно: какие-то плакаты на стене, выпрошенные в кинотеатре, и просто страницы из комиксов, фотографии на стенке с полками, с мамой на море, с мамой в каком-то походе, когда Перси лет девять, фото с застолья дня рождения тети, подарки от родни — всевозможные статуэтки с игрушками, странная фигня Лео из шестеренок, которую он назвал ежом, — пара медалей из прошлого по плаванию и одна из настоящего, коробки дисков с играми и фильмами, коробка с персиными поделками и рисунками, несколько фотоальбомов, книги — и детские, и небольшая коллекция обсессии фентези из началки, какие-то энциклопедии, опять подарки родни, мамины. Над столом опять куча каких-то заметок, фотка Перси с соревнований, спасибо Лео, фотка из гаража Лео — Гроувер, Джейсон, Вальдес и Перси, морда Лео занимает почти половину места, — почему-то Перси так и не смог заставить себя убрать ее. Вдоль стены гирлянда, почти не работающая уже. Потом велотренажер, который он выпросил у мамы на др года три назад, теперь он служит вешалкой для одежды, какой-то очередной мамин цветок, почти с зеркало, которое в полный рост так-то. У Перси даже кровать может что-то о нем сказать, на ней всегдашняя акула из икеи, парочка декоративных подушек: одна с Оптимусом Праймом (да, и что), другая просто мохнатая синяя. Даже комод Перси обклеен какими-то наклейками из киосков, куда Перси постоянно гонял в началке и начале средней. У Перси даже есть его детская пирамидка, еще со времени до одного года — у Нико из прошлого, кажется, вообще ничего. Такое чувство, словно, так специально — легче будет уходить. Когда Перси поднимается, то замечает, что на столе, чуть дальше от кружки, сложена его одежда. Ночью Нико сам снял ее, Перси неосознанно касается кожи ребер, которые Нико нечаянно задел, пока помогал снять футболку. Рядом с одеждой персикового цвета стикер, почерк у ди Анджело размашистый, поэтому все пространство заполнено. «Если хочешь, можешь надеть мою футболку. В ванной на сушилке висит пара стираных. Штаны не нашел, сорри» Джексон машинально улыбается, сам себе удивляется. Нюхает свою — жутко несет алкашкой и куревом. Пока натягивает свои клетчатые легкие брюки, скрипя на старом кресле, взгляд цепляется за толстую мятую тетрадь сбоку от стакана с карандашами и всем таким. Желтый лупоглазый Спанч-Боб задорно подмигивает — единственная наклейка у Нико. Джексон щурит глаза в ответ. Перси цепляет большим пальцем быстро пролистывая, почти не открывая, большая часть страниц просто исписана. Нико ведет дневник? Сначала Джексон думает взять и пролистать еще раз, может периодически выцепывая взглядом какие-то интересные фразы — очень хочется почитать, очень хочется узнать о Нико больше. Очень хочется быть максимально близко к нему во всем, ведь теперь, возможно, они отброшены в разные стороны от пропасти, любезно персональным ударом молнии выдолбленной Перси. На обложке фотка зеленых зарослей с нечетким ритмом чередующихся кактусов. Может это и не дневник, а так тетрадь для мыслей или общая для конспектов. Может Нико пишет очень длинный стендап об одном своем тупом знакомом, Джексон нервно криво в сторону ухмыляется. Перси так боится лишиться его. Страшно, что ему терять даже нечего, между ними с Нико так ничего и не случилось в итоге понятного. Прежде, чем завернуть в ванну, он идет в противоположную сторону коридора — на кухне и правда пусто. Нико дома нет. Теплый летний день залетает через открытую дверь балкона, занавеска лишней тканью отдернута в сторону. Может, он правда растворился? В ванной почему-то включен свет, Перси удивляется, сверху над входом шипит пыльная вытяжка, Джексон дергает за веревочку под ней — шум прекращается. Снимает с сушилки серую футболку, долго мнет в руках ткань — записка Нико и кружка с водой у кровати вселяют в Перси надежду, — натянув на себя, Джексон даже кончиками рта улыбается своему помятому отражению. Вот значит каково это — и правда по-особенному. Нико не сильно меньше Перси, но наверное, вещи Джексона на нем казались бы еще более оверсайзными, чем собственные Нико на нем. Перси поднимает кран, вода с шипением врезается в подставленные руки. Несмотря на то что сейчас лето, Джексона почему-то все равно прошибает молнией озноба, он прибавляет немного кипятка, сует ладони обратно, и ловит какой-то приятный момент дежавю — что-то из детства, когда-то он так держал руки утром перед школой, особенно приятно было зимой — как-то по бытовому уютно. Перси решает еще немного насладится моментом и для удобства хочет присесть на бортик ванной. Одну руку Перси оставляет греться под водой, другой одергивает шторку, и так и застывает — в ванной лежит подушка и мятый плед с кровати. Не было бы вчера, то это все могло бы показаться весьма забавным, может и стать каким-то общим дружеским мемом для них с Нико. Из Перси с выдохом вырывается истеричный смешок — вот значит как? лишь бы рядом не спать? — в кулаке сжимает жесткую ткань шторки. Зачем тогда все эти записки, футболки, таблетки? Нико как всегда в своем репертуаре. Перси всё-таки плюхается на бортик, засовывает под теплую струю другую руку, и тепло помогает хоть немного, но справиться с подпрыгнувшей визжащей тревогой. А если Нико оставил его одно в квартире специально и ждет сейчас где-нибудь, пока Джексон уйдет, чтобы не видеться с ним, а потом больше никогда к нему не приближаться? Джексон падает на мостик рук лбом. Вдруг Перси за прошлую ночь стал ему так сильно отвратителен, что с ним не только противно спать в одной кровати, но и находится в одной квартире? Перси пытается себя убедить, что в этом нет смысла, тогда бы Нико не делился одеждой, не думал бы о его состоянии. Тогда зачем весь этот цирк с постелью в ванной и где он вообще сейчас? На самом деле, в целом весь этот вариант сценария, где Нико его избегает, кажется, довольно глупым, да и не в его характере. В его характере бы было еще тогда прямо ему сказать «Перси, ты ебнулся?», или вмазать, или послать. Все что угодно, но точно не сбежать и ждать, пока все само рассосется. От Джейсона он не бегал. Это Перси только остается ждать, потому что сам он больше в отношении Нико ничего не решает, теперь уже точно. Перси не знает сколько он так сидит, время растворяется в скачущих мыслях, вода перестает греть, и в какой-то момент перестает ощущаться. Перси поднимает лицо, захлопывает кран, но все еще держит руки над раковиной, опять кладет на них голову, только боком, на глаза в углу бортика ванной попадается коробок спичек. Перси вспоминает зиму, злого-забавного-игривого-незнакомого Нико, тогда его было интересно изучать, без всяких приступов, просто постепенно сближаться и понимать, что вот он, настоящий, со своими приколами и бедами, не противный, а весьма приятный и особенный. Все было не так сложно как сейчас, не запуталось каким-то адским узлом, у Перси, наверно, были шансы не вляпаться во все это. Первый подарок Джексона ему. Тогда на коробке была роза, интересно на этом что? Мокрыми пальцами Джексон аккуратно берет коробочек, вертит немного — пустой, — крышка замазана черным маркером, оригинальной картинки не разглядеть. Перси помнит — жжение спичек помогает Нико успокоиться, — оба бока у коробка нервно протерты. Понимание того, что Нико тоже переживает приносит какие-то двойственные чувства. Это выматывает — Перси и так черти что испытывает. Он хочет злиться, но вспоминает себя вчера, заботу ди Анджело, и не получается, потом вспоминает его молчание, смотрит опять на импровизированную кровать в ванной — успокоиться тоже не получается. От страха признания, непонимания, что дальше, и от чувств к Нико больно даже физически — физически ощущается какая-то тяжесть переполненности в груди, щемит аж чуть ли не до головокружения. Перси так много всего чувствует, что на деле фантомное чувство вообще ничего, после всего этого урагана ночью, он четко ничего толком не ощущает. Перси оборачивается снова, глядит на помятую подушку. Ничего не понятно. Так и остается ничего не понятно.ранее
Нико уже не знает какую по счету спичку он жжет, но небольшая кучка черных обгорелок с деревянными чистыми хвостиками сбоку на бортике ванны говорит о многом. Очередная спичка догорает уже дальше середины, пламя вот вот лизнет кончики пальцев — лижет, — Нико в очередной раз свистяще вдыхает, боли почти уже нет. Быстро задувает и, не меняясь в лице, достает следующую. Как же, блять, сильно он себя ненавидит. Все из-за него. Из-за его эгоистичных желаний и чувств, из-за того, что не умеет себя сдерживать, а особенно свою ебаную злость. Все должно было выйти не так — не пьяным сломленным Перси, не этим ошеломляющим осознанием пиздеца, который он натворил, и не паникой. А у Нико именно ебучая паника, он кладет обгоревшую спичку, к другим, и поспешно достает другую. Почему все не может быть проще, по-обычному проще — Перси просто хочется считать другом. Как и тогда, когда Нико ему еще не доверял, когда еще думалось, это же он — Перси, который смотрит и ничего не делает, Перси который Джейсона, Перси, который тоже его боится. Перси, который постепенно открывается, и Нико замечает слишком много общих вещей между ними — насколько они не похожи, настолько же они и похожи. Тогда проблемой было просто переступить через свои принципы, просто позволить себе, не задумываться о всяких «а вдруг если» и просто принять момент — Нико не уверен, что такая тактика может и сработать в данном случае. Все может быть просто нормально хоть когда-нибудь? У Нико никогда не было все нормально, его жизнь непоследовательный набор хаотично набросанных событий и ответных на них подростково-агрессивных эмоций. У него никогда не было нормальной семьи, у него никогда не было близкого человека, все он переживал самостоятельно и во всем и со всем разбирался сам, у него только собственное отражение в зеркале и он в гребаном теле перед стеклом. И да, Нико очень по-тупому завидовал подросткам во всех этих фильмах и сериалах, которые совершают ошибки, живут свою нормально-ненормальную жизнь, веселятся с друзьями, ходят на тусовки, испытывают чувства, а его словно из детства-детства сразу во взрослую ебаную жизнь. Он слишком рано начинает понимать некоторые вещи, думать слишком много, контролировать себя в каждом шаге и мысли. Иногда Нико так и подмывает пойти разбираться, потому что, кажется, ему выдали неверные документы, ему точно не шестнадцать-семнадцать, ему пятьдесят семь и у него уже старческий жизненный кризис. Он как-то быстро понимает и странно-спокойно принимает основную холодную, как айсберг прячущую всю свою массивность, истину — все одиноки, в своем корне человек всегда наедине с собой, и до конца тебя никто не узнает и не поймет. За ним не стоит горой переживающая семья, никто в его проблемах, кроме его самого не разберется, времени совершать ошибки и исправляться нет, проще с самого начала делать все правильно. Нет друзей, есть, конечно, Хэйзел, но у нее своя более интересная жизнь, да и не настолько они близки, чтобы от нее что-то требовать. Нико навязывать себя не умеет. Нико никуда не ходит, потому что не с кем, да и не хочется как-то, не хочется ничего испытывать — не хочется потом о чём-то жалеть. Он даже алкоголь пьет в первый раз не на какой-то шумной вечеринке, а в гордом одиночестве дома, как уже конченый алкаш в экзистенциальном болоте. Тема любви и чувств в его жизни вообще не исследована, пара детских и левых пьяных поцелуев с кем-то там не считается, потому что они ничего не значат. Он не нравится людям, какие могут быть отношения, да и на самом деле как-то об этом даже серьезно не задумывается, он даже мечтать как-то не может себе позволить, о том, что кто-то может его полюбить, — может ли он сам кого-то полюбить?. Да и вся эта взаимная привязанность со временем ее все большего отсутствия кажется все более и более проблемной и ненужной, не хочется от чего-то зависеть, какая-то лишняя ответственность, очередная головная боль, а головных болей у Нико и так достаточно. Появляется Перси, и Нико хочется хоть ненадолго, но почувствовать себя обычным подростком, который ходит на тусовки, общается с другими обычными подростками, учится на ошибках, не задумывается об ответственности и самостоятельности. И ему нравится, в угоду желаниям, он подпускает Перси ближе, и подпускает ближе мысль, что может просто позволить себе, может все и правда так легко, и его жизнь может быть адекватной. Что не обязательно много думать, не обязательно толкать постоянно в башке мысли по извилинам, не все зависит только от него, и проблемы происходят не только, потому что он сделал что-то не так, а просто потому что. Хаос это не обязательно, что что-то не в порядке, а порядок не исключает хаоса. Перси хочется считать другом и хочется верить, что все налаживается, само вот так, без всяких стараний. Нико хочется перестать был злым и холодным, от собственного показного одиночества самого себя пробивает иногда ознобом, ведь он знает, что умеет быть добрым, умеет поддерживать, умеет прощать, и искренен, и он заслуживает чего-то светлого и человеческого. Всем ведь хочется, чтобы их любили? Нико наступает самому себе на горло, когда, как будто они пятилетки во дворе с ведерками и совочками в песочнице, он предлагает Перси дружить нормально, ну насколько Нико знает и умеет, — и Нико страшно, стыдно и он знает, что прогибается под свои сомнительные желания. Он привык быть уверенным в своих действиях, в отношении Перси он не уверен ни в чем, он вообще никогда в людях не уверен, и прекрасно понимает, что может ошибиться, но ему так хочется, так по-детски, хочется этого недостающего чего-то нормального, ему иногда так ебано одиноко все-таки, что ди Анджело идет на уступки своей гордости. Нико постоянно убеждает себя, что ему нормально один на один с самим собой, и ему нормально, правда. Но иногда он чувствует какую-то черноту, которая ползет темным через ноги, живот, забирается через нос, рот, уши, в глаза тычет. Хочется под одеяло спрятаться и завыть, потому что он снова себя в жизни не ощущает. Пальцы не чувствует, сердце не чувствует, ничего не чувствует, а мир картонной декорацией кажется. Он тоже пустая декорация — гладкий манекен, без мозгов, без внутренностей, только профиль блестящий, лицо в одно тело сливающиеся. Вдруг он ошибается? Вдруг все его убеждения и этот забор вокруг себя ужасная ошибка? Человек же существо социальное, и вдруг Нико проебывается по-жесткому, избегая всего этого? Наверно, поэтому люди и стремятся в общество. Там это чувство затыкается, возможно, пустота наполняется от других, может, просто перестает зиять огроменной дырой, натягиваешь чужие эмоции как одежду на себя, скрывая пропасть под слоями ткани, и сам о ней в какой-то момент забываешь. Люди, скорее всего, поэтому заводят там детей, отношения, семьи и все такое, — чтобы быть нужными, ощутить смысл, потому что жизнь походу просто бессмысленное бесконечное скитание, пока не умрешь, и непрекращающиеся попытки пристроить уже себя куда-то. Маленький спиногрыз, высасывающий из тебя деньги и все силы, чтоб не было лишнего времени думать о всяком, кажется, реально прекраснейшим подарком, цветочком жизни, лучше чем какая-то хуйня, которая высасывает тупо все и которой даже по сути нет, только в башке. Жизнь безвкусная, ешь просто потому что надо, запихиваешь в себя очередной новый день, который болтается потом неприятно в животе. Нико даже скорее всего и не сбежать от этого, в любом случае он остается собой. Надо бы найти эту дырку с тараканами там у себя в башке и заткнуть бы ее чем-то, чтоб перестали лезть и копошиться по мозгам. Нико так устал от ебаных мыслей. Подпустить Перси ближе кажется верным решением, Нико переступает через весь страх и стыд, и сам делает шаг навстречу. По-детски хочется поверить всем своим надеждам, а забор вокруг все чаще начинает казаться заблуждением. Кому-то хочется открыться, хочется показать себя светлого, типа «смотри, я и так умею», доказать хоть кому-то, что Нико не заслуживает всего этого несправедливого говна, свалившегося на голову, просто потому что. Хочется доказать себе. Может социальные связи реально основная панацея этого мира, вдруг это реально помогает, просто до этого Нико не везло, не все же всегда гладко, и говорят, что чудеса иногда все-таки случаются. Походу с Перси ему тоже не везет, а чудеса случаются с кем угодно, но не с ним уж точно. Нико узнает про спор, спасибо жизни, что хоть Хейзел с ним честна, и становится так паскудно, что аж дыхание сбивается и скомкивается, а от обиды и на Перси, и на собственную доверчивость, и опять на подставы жизни так и подмывает уже просто лечь и никогда больше не вставать, сдохнуть от голода, и все. Вопреки всему и всем. Нико дает опять людям шансы, и опять получает пощечину по лицу — с каждым разом все более хлесткую… все более болезненную. Что он опять сделал не так? Это из-за него, или все-таки потому что Перси придурок с Грейсом? Наверно, Нико в прошлой жизни устроил геноцид, может он жил на другой планете и это он спустил метеорит на бедных динозавров? Как он все еще не научился не доверять другим? Себе тоже. А Перси приползает после весь такой искренний, со своими слезными «прости», «мне жаль», «все правда, но мне так жаль», со своим этим пробивным «ты мне нравишься». Как же Нико хочется просто, чтобы от него все отстали, все и вселенная со своими приколами тоже. Он уже столько всего вытерпел и понял, что еще ему пытаются вдолбить высшие силы — не ясно. Он смотрит на Перси и думает, а вдруг правда, вдруг Перси реально больно, реально жаль, чудеса же вроде случаются, а потом «блять, ты все такой же тупой, Нико ди Анджело». У него так мозг разрывается, вместо башки ядерный гриб, с пиздец какой длинной ножкой и пиздец какой огромной безвкусной шляпкой. Такое чувство, как будто он один заботится о благополучии всей вселенной, старается поступать хорошо и правильно, а всем похуй, похуй на друг друга, на себя даже похуй, а Нико из-за одной своей ошибки готов обвинить себя во всех бедах мира. Нико хочется отомстить всем назло, вот так взять и забить хуй на все свои нравственные принципы, не в первый раз в жизни хочется, конечно, но в первый раз в жизни он решается. Отец пытается его вывести — Нико будет ебнутым бунтовщиком. Перси хочет спор — будет ему спор, ахуенный спор ему будет. Окружающие хотят шоу, ну Нико поиграет роль влюбленного придурка, ему терять нечего. А потом сбежит как последняя сволочь и ничего нахуй не будет решать. Пошло все. Удачно, что Перси спорит на деньги, и удачно, что он соглашается их поделить. Хотя на самом деле, тогда на кухне, совсем крошечная частичка Нико, где-то в дебрях внутреннего, надеялась, что Перси не согласится, осознает всю тупость ситуации, что он буквально поспорил на чувства человека, просто чтобы самоутвердиться, поймет что его гордость сыграла с ним очень плохую шутку, и задвинет ее куда подальше. Но Перси соглашается, и Нико делает вид, что его это никак не задевает. Нико все еще помнит это согревающее злорадство, которое он испытал, когда поцеловал Перси. Перси спорил, чтобы Нико на него влюбился, тогда Нико покажет как он в него влюбился, так что даже на глазах у других может поцеловать, как будто ему ничего не важно кроме его. Как же прекрасно было видеть его замешательство — Нико так и хотелось спросить «ну как, нравится?». Злость впервые вносит какой-то смысл, в терпении так четко удовлетворенности не ощущалось, в лице удивленного Грейса, смущенного Перси, разочарованного отца — Нико видит результат — их задело, — до этого задевало только Нико. А задев — пробивало. И этот тупой спор с Клариссой так удачно подворачивается, Нико совсем себя с катушек спускает, ему было так отвратительно весело, он напивается как свинья, творит полнейшую хуйню, и чувствует себя как герой из этих дурацких сериалов. Он делает ошибку за ошибкой, он не взрослый, чтобы за всем следить, и не президент ебаной вселенной, чтобы за все брать ответственность. Жизнь к ди Анджело не справедлива ни в одной своей касательной, почему он должен всем все прощать и терпеть — ответа никого никто не дает. Вслед за злостью к Перси, Никообратно
Перси по-тупому чистит зубы пальцем, выдавив на указательный правой мятную пасту Нико, — его как будто швыряет в прошлое, последний раз так он делал прошлым летом, когда оставался ночевать непонятно у кого дома после вечеринок. Вспоминаются ледяные глаза Грейса. Джексон уже вроде даже не злится на него, на самом деле, хотелось бы сесть с ним и поговорить так основательно — они ж все-таки и правда дружили. Когда-то. Пару лет назад по-настоящему. Можно ли надеяться, что Грейс не сжег в себе все хорошее? Или это в Перси опять просит непереработанное прошлое? За эти месяцы он так и не научился отпускать. Оставлять что-то позади и не думать об этом потом с шемящей нервно-саднящей тоской — Джейсон ведь не всегда был злым. Из крана распухше смотрит отражение. Перси зависает на расплывшимся словно клюв носе, согнувшись над раковиной, и пытается найти хоть одну причину против, чтобы не набрать воду в ванне, не лечь и не захлебнуться к чертям. Его легкие и так горят, хуже явно не будет. Отражение в ответ бездумно пучит глаза и растекается в смазанное пятно, когда Перси поворачивается. Пусто смотрит в ванну — складки пледа словно через взгляд заставляют что-то в животе скрутиться узлом и сжаться от щипка призрачной боли. В голове, дрогнув, всплывает какая-то странная установка — любовь ж это счастье. В сказках герой всегда за все свои старания в конце, как награду, получает любовь, в разном ее виде. Главному герою его личной подростковой драмы, кажется, любовь Перси никуда не уперлась. В мысленную установку непривыкше влетает, уродливо царапая ее бок, что любовь Перси походу мешает всему, и ему тоже. Он сгребает плед и подушку твердыми, еле сгибающимися пальцами в объятие таких же заледеневших рук и, чуть не запнувшись об выпавший подол и шаркнувшись об угол, относит все на кровать в спальню. Постельное белье у Нико максимально лаконичное — просто серое. Перси бы тоже хотелось быть просто Перси и чтобы Нико был просто Нико и все было бы просто и понятно, они бы просто дружили, заказывали бы просто пиццу в пятницу вечером, играли бы в просто игры, и Перси просто не приходилось бы затыкать каждый раз пробоину эту свою в груди, не дрожать во внутреннем коматозном припадке от близости и беспрестанно ожидать, что вот-вот что-то произойдет, что-то волшебно-магически верное и между ними все за щелчок момента изменится. Перси расправляет смятое одеяло и с тоской вспоминает о сне — никак сверхидеей и желанием бьется о стенку черепа. Сердце в ответ отстукивает очередные сыпящиеся чувства. Перси аккуратно кладет подушки друг к другу, накрывает одеялом, сверху пледом и только раздосадовано думает, что с таким же старанием мог бы попытаться скрыть свое пьяное дурацкое признание в себе и под этим же одеялом. День выдается жарким, у Перси по коже мурашки от озноба. Переживания, кажется, сжирают последние остатки живого в нем, он перечитывает раз десять записку Нико, оставшуюся лежать на столе, — доказательство для самоубеждения, что все нормально, ничего страшного. Перси словно булавкой подцепили где-то между землей и небом, он все ждет, что упадет, но этого не происходит. Под ногами нет опоры, из спины не растут даже хлипкие стремные крылышки, а голова продолжает кружиться и кружиться из-за высоты, а происходит ничего. Неприятно колется мысль, что лето не должно проходить так — так обидно по безнадежному. Перси видит в окне яркий свет, свежую симпатичную зелень, чувствует как по коже гладит комфортной прохладой, оживленный шум, не свойственный осени и зиме, и хочется такого же приподнятого эфемерно-парящего в воздухе настроения, чтобы прямо казалось, что горы можешь свернуть. Свернуть хочется шею и желательно свою от того как сильно Перси подташнивает от собственной беспомощности. Ожидание и незнание раскорябывает до часотки и крови. Сердце пытается пробить очередную дыру, паника большей волной за волной раскручивает все стержни в теле, такое ощущение, что любое следующее ощущение или движение может стать последним. Самоубеждение у Перси работает плохо, почти никак. Он переворачивает стикер, беспорядочно брякая, находит в подставке черную ручку и пишет очень быстро, словно пытается перегнать стук разогнавшегося сердца. После на той же скорости засовывает телефон в карман штанов, сминает в кулаке свою футболку и, в перфекционистском порыве подправив угол задравшегося пледа на кровати, выходит из комнаты. В прихожей находит джинсовку, курток на вешалке у Нико немного: его темная джинсовка, Персина, какая-то спортивная темная ветровка и толстовка на замке, от всего пахнет сигаретами, и джинсовка Перси чуть переняла запах на себя. Уродско запихивает свою несчастную футболку в карман, та еле там умещается. В кроссовки Перси ныряет, не расшнуровывая, и, распрямляясь, сразу дергает ручку двери. Заперто. Перси стоит не пошевелившись, пытаясь осмыслить ситуацию, и его мозг активно не активничает, он еще раза три настырно дергает дверь. Захлестнувшая его так резко тревога смывается отходом волны, нарочито медленно, как будто издевательски смакуя замешательство Джексона. Пальцы разжимают ручку, скатываются по ее тонкой поверхности, и рука, по-марионеточньи дернувшись, падает вниз, шаркнувшись о бедро ноги. Перси потеряно оборачивается и смотрит в свое жалкое отражение в горизонтально-длинном зеркале на комоде. Собственные дрожащие бликующие глаза пугают застывшей в них обреченностью. Страх быть отвергнутым материализуется в сжимающуюся тенями темноту тихого квартирного коридора и такими же тенями размазывается по лицу и телу Перси, парализует в очередной раз пальцы — хочется спрятать их в тепле чужой худой аккуратной руки, а потом спрятаться и во всем остальном. Параллельные желание побыстрее увидеть Нико и желание никогда больше его не встречать невозможно сопрягаются, в столкновении расщепляя бедное существо Перси от нереальности и сверхотдачи, которую человек на своем человеческом уровне ощущать не должен. Так страшно, что на чувства Перси, единственно правдивые и единственно его собственные, как частица чего-то самостоятельного за все его семнадцать, почти восемнадцать лет могут сказать «спасибо, но мне этого не надо, не по адресу. забирайте и уходите». И Джексон с вымученным вздохом сложит все обратно в посылку, которую не заказывали, заклеит обратно скотчем, заодно и свои трещины, хотя, наверно, придется обернуть себя им — ебнутый костюм ебнутой мумии на хэллоуин, — засунуть этот помятый ненужный до искр искренний товар обратно в дырень в груди, залепить ее остатками несчастного скотча, и развернувшись от самого важного поковылять домой и постараться не свихнуться в ворохе разбитых мыслей. В горле застревает комок недоразвившийся истерики. Перси в реверсе медленно снимает кроссовки, вешает обратно джинсовку, и чувствует себя последним придурком. Его жизнь гениально органично совмещает в себе жанры драмы и комедии. На кухне он цепляет знакомую синюю кружку, Нико постоянно ему ее подсовывает. Джексон надеется, что от любого мазка пятна синего в зоне видимости у ди Анджело так же небрежно комкается все над диафрагмой, как у Перси от черного. Воду Перси как будто заливает не вовнутрь себя, а на себя, он выпивает две полные кружки залпом, в животе ощутимо тяжелеет. На удивление хочется есть, хотя обычно после алкашки на следующее утро ничего не хочется. На столе стоит только салфетница с худой пачкой салфеток, Перси глазами обводит кухню, выцепывая что можно по-быстрому схомячить, взгляд спотыкается о пачку, которую он вчера любовно всучал Нико. Подходя ближе, Джексон видит и зажигалку, синюю — ну он и конченный. Нико же не будет после него избегать синих вещей? Упаковка снята — открывали. Но Нико сейчас не дома, а Нико никуда не выходит без сигарет, для него это как выйти без телефона и наушников, но пачка лежит спокойно на подоконнике, а Нико ходит где-то там в летнем городе. Ощущается как очередной порез вдоль по нежной коже, у Перси все еще из ванной саднит и алеет, а жжется по-новой. Непослушной рукой он берет ее и открывает, боязливо заглядывая, как будто там не сигареты, а гнездо гадюк. Он пересчитывает раз пять, на третий уже ловя странноватый вайб селфхарм-медитации, — двадцать. Нико раскрыл пачку, но не взял ни одной, а зная его зависимость от курения, которую бы полечить на самом деле, это понимание, скатываясь по внутренним стенкам, расцарапывает первую в мире восьмиполосную магистраль своими абстрактными ногтями. Его дурацкие пледы в ваннах и брошенные подарки-пачки на пыльных подоконниках не складываются в верное уравнение вместе с его футболкой на Персином теле, заботливо оставленных таблетках и персиковых стикерах. Как и не складываются бездушные, все такие же болючие, как в первый раз, «бывает» на важных закатах и пьяные отвечающие поцелуи вперемешку с беспокойными, забирающимися в самую глубину раздраженного нутра пальцами. Перси так уже заебался левитировать где-то между, ему хочется уже чего-то определенного, но он все никак не может сам успокоиться, чтобы дождаться Нико, чтобы его куда-то уже откинуло, к какому-то полюсу наконец. Его расшатанный разум пытается убедить ебаное красное от всего сердце, что все нормально, что вывалившиеся ночью признание не ошибка жизни, не слабость, а адекватная реакция вызванная адекватными чувствами, и его влюбленность никого не убьет, не отравит мировые воды океана и не разъест озоновый слой. Ему действительно нужна определенность и ответы, чтобы его в конце концов не разъело до белых косточек, остальное он переживет. Сердце Перси на снова споткнувшимся взгляде о пачку орет только, что не переживет. Взорвется к хуям собачьим, забрызгав все кровью, пятнами отпечатается где попало, никаким порошком не оттереть. Оно просто хочет по-простому по-человечески любить, не разъебываясь о всякие но, не спрашивая разрешений и не затыкаясь. В голове всплывают слова, сказанные Лео: «Если нет, то ты уже знаешь, что нет, и что смысла биться нет. И что намеков нет… что ничего нет». Перси панически боится этого ничего от Нико. Ведь тогда все бессмысленно — все его переросшие чувства, невысказанные слова, переломанное внутреннее, наспех сложенное и качающиеся. Перси не готов, оставаться в одиночестве посреди этого сверхслишком сильного, не умещающегося в людские рамки ощущения. Эта больная влюбленность единственное, что у Перси есть. Он вглядывается в распахнутое окно, в зелени, пытаясь выцепить знакомое черное пятно. В нем все так нарастающе, позвякивая, дрожит от перенапряжения. Совсем не по-летнему.снова ранее
Перси приходит часа в три. Еще несколько Нико уродливо ломается в ванной, там же немного дремлет. Когда он выкатывается потерявшийся деталькой на кухню, то уже светло. Тело ощущается деревянным и не своим. Небо светлого-светлого голубого цвета — очень красивое, — и Нико хочется распластаться незаметным таким же голубым мазком там. Не произошедшая истерика невырвившимся комком эмоций сжимает все нутро, сильно давит в груди. До трясучки хочется курить, почувствовать что-то привычное. На столе лежат пачка и зажигалка, принесенные Перси, Нико оставил их здесь, когда наливал ночью ему воды. Ди Анджело подвисает немного, прожигая их глазами, словно они реально испепелятся и исчезнут. Потом инертно сминает в ладони и запихивает в карман толстовки. На сером балконе по-серому уныло и пахнет зеленым. Нико ногой дергает ножку хлипкой табуретки, та с разрезающим утреннюю июльскую тишину противным звуком проезжается по половицам балкона. Ди Анджело плюхается на нее, слишком жестко, и так же инертно никакуще сдергивает полностью прозрачную упаковку. Без нее пачка потом под конец уже чуть сыпется, но Нико нравится иногда скребсти короткими ногтями картон, пока он курит. Какая-то странная мелкомоторная терапия. В пальцы словно жжутся отпечатки недавно касающегося пачки Перси. Нико открывает, собираясь подцепить одну, но не решается. Смотрит на аккуратные два ряда, а в голове снуется туда сюда, пытаясь найти себе место, пьяное Персино признание. Ди Анджело закрывает крышку обратно, тупо глядит на пачку в ладони и постепенно осмысливает, что Перси специально купил ее для него. Нико не знает, может ли у него еще паскуднее и сильнее черкануть что-то под сердцем, дерет прямо так, как будто он глотает рыбу-ежа. Второй рукой он достает синюю зажигалку и таким же черным взглядом вставляется и в нее. Первое в жизни ему признание происходит как-то… как-то не вовремя что ли. К такому вообще можно как-то подготовиться и в удобное время? Вроде должно быть приятно, но у Нико только воспоминания лентой кадров депрессующего Перси, и депрессующего, кажется, из-за него. Нико вел себя как последняя свинья с ним, и никуда не сдвигается мысль, что скорее всего если бы не его сверхидея тупой мести, то, наверно, с Перси бы не случилось. Самое тупое, что Нико даже не может разобраться, как к этому относится. Ебучее бесцветное ничего пронизывает внутри гуляющим из-за пустоты сквозняком. Такое чувство, что пузырь, в котором болтается его тело, становится еще плотнее, звуки внешнего мира доносятся еще отдаленнее, чем раньше. Тишина такая громкая. Нико пытается ухватиться хоть за одну эмоцию, но все такое мнимо-бестелесное, что даже стук сердца начинает казаться иллюзией. «Кажется, я влюблен в тебя» проносится как-то параллельно сознанию, сразу врезаясь в местное солнце, и все ответные реакции внутреннего на внешние слетают со своей орбиты и немеют в полной черноте холодного местного космического пространства. Нико ничего не чувствует, вообще ничего. Слишком тяжелое ничего. Хочется раскрыть себя, заглянуть внутрь — там вообще что-то есть? Его сердце вообще функционирует, нервные окончания не торчат обугленными проводами, не перенося никаких чувств и эмоции? Вдруг он уже давно умер и просто по инерции ходит туда сюда — парадокс человечества. На рефлексе лживой жизни делает все эти будничные дела, просто не осознавая, что его больше нет. Ползущий свет по домам отсвечивает вспышкой в одном из многочисленных окон, и Нико на секунду жмурится, вспоминая, что в кармане лежит еще несколько оставшихся спичек. Можно поджечь их зажигалкой. Пачка из ладони соскальзывает на колени и Нико, задумчиво теребя огрубевшие пальцы, пробегается большим по остальным, мысль кажется заманчивой. Ему просто нужно почувствовать себя живым. Впервые в жизни хочется перетекает в нужно. Что он, блять, чувствует? Ответ нужен не только ему самому все-таки. Он пытается присобачить себя потерявшийся деталькой куда-нибудь к социально-активному миру, но отовсюду нелепо неуместно выделяется, видимо, он не просто потерявшийся, а в принципе лишний. Он даже чувствовать по-нормальному не умеет, самое хуевое, что он сам себя доломал когда-то. А теперь по мгновению оперативно и эффективно пытается себя починить. Способ у него только больной какой-то. И прежде чем он опять сорвется, Нико резко встает, пачка с коленей падает на пол, и быстрым движением руки от кармана и от себя выкидывает оставшиеся спички за, вниз. Потом, сжимая рукой край балкона, выравнивает сбившееся дыхание. Он же обещал сам себе никогда больше этим заниматься. Жалкий Нико должен был сгореть с последней дозволенной уже почти больше полугода назад. Ди Анджело смотрит на брошенную пачку и, сминая пальцы на ногах, криво по-больному усмехается сам себе. Что боль чувствуют только живые, его научил на своих персональных мастер-классах еще Грейс. Он несколько лет профессионально учился закрываться и ничего не ощущать, иногда это влетало против него, до такой степени, что насильно нужно было заставлять себя возвращаться в реальность, чтобы не свихнуться в белом шуме ничего в своей башке. Нико же не сдается, он же до победного все терпит и справляется со всем сам. Он пообещал, что больше не будет барахтаться в собственной ненависти, но чувство вины сжигающее, которое он пытался сжечь в ответ, все также продолжает парализовать его и управлять всеми его нейронами. Нико вроде начал справляться, и так обидно слетать, разбивая коленки и локти, обратно на мутное одинокое дно. Еще больше обидно, что совершенно нечаянно отправляет в свободном полете его туда Перси. Случайно выпускает чужие пальцы из рук. И походу про «справляться» и «все налаживается» только розовой сказкой у Нико в голове. Его черные глаза меняют на знакомые зелено-голубые, и, смотря на преобразившуюся реальность, хотя может и просто реальность, скорее всего он до этого просто жил в мастерски спроектированном мозгом обмане, Нико опять чувствует себя просто одной из ничтожных частиц, которая никак не влияет на сплетение высших сил, и только во вред себе пытается противиться течению, но даже это за нее заранее предвидят. Насколько вообще чистая мысль о свободе возможна в этой жизни? Хочется самому создавать вокруг себя хаос, а не чтобы хаос управлял всем за тебя и тобой на сдачу тоже. То с какой старательностью и самообманом люди пытаются построить вокруг себя что-то контролируемое, и то как потом все сметается в бесконечно-стремительном, — Нико оценивает как прямо очень профессионально хорошо спланированную манипуляцию. Наклоняясь, ди Анджело подбирает упавшую пачку. Курение убивает, но поток беспокойных мыслей справляется с этим куда лучше. Так и не закурив, заходит обратно в квартиру, в углу подоконника обнаруживается уже помятая пачка и его двухмесячная дурацко-желтая пивная зажигалка, Нико непроизвольно благодарит вселенную, что ему не приходится идти искать сигареты в спальню. Пачку Перси с зажигалкой он оставляет на подоконнике, кусая изнутри щеку. Садится обратно на низкую табуретку, в пачке последняя, перевернутая — Нико без желания вообще, что либо желать, засовывает ее меж губ и чиркает зажигалкой. Палец проезжается мимо, и он в очередной раз зависает. Бочка на логотипе пивной максимально крипово улыбается и смотрит куда-то в сторону, Нико дергает нервно ртом — он бы тоже не хотел смотреть в свою поплывшую бессонную жалкую рожу, — цепляет указательным с большим сигарету, убирает ее обратно в пачку, туда же зажигалку, засовывает все в безразмерный карман толстовки и просто втыкает, толком ни на что не смотря, перед собой. Он не может даже закурить — сегодня сигареты ассоциируются с Перси. А Перси с грустью. А грусть перманентно преследует походу всю жизнь. И даже не позлиться, Нико сам ее за ручку рядом ведет. Он обещал себе вылезти из самоугнетения, и если раньше это казалось даже дальше, чем завтра или послезавтра, то до недавнего времени начало, что может даже сегодня. Что сейчас верный момент — принять себя, возможно даже полюбить. Люди от него перестают разбегаться, Перси самый первый перестает, держится рядом и прямо хуманизация слезливой надежды из мелодраматического фильма. Он боялся привязываться к людям, потому что потом все равно придется отпускать, но и ничего больше ощущать тоже уже не моглось. Теперь Перси точно не размоется в мыслях и не забудется, а после сегодня — тем более. Только до этого Нико отнес бы Перси к числу счастливого в своей жизни, сейчас он даже ненавидит весь этот мысленный рейтинг сложенный в голове. В ворохе разрозненных мыслей проскакивает эгоистичная, что лучше бы Перси ничего не говорил, и накатывает такая лавина вины, что перехватывает дыхание от собственной жестокости. Очень больно осознавать, но кажется, чувства Перси для него обременительны, — Нико ненавидит себя за это осознание. Перси ведь не виноват за свои эмоции, и что-то внутри Нико говорит, что и он за свои тоже. У Нико очень сильно чешется этому что-то врезать. Он всегда говорил Перси, что здоровая доля эгоизма — это хорошо, это полезно, и это необходимо, для таких же здоровых отношений с сами с собой. Но где эти границы правильного эгоизма? В какой момент оправдания себя ты начинаешь перебарщивать? Хуже всего, конечно, что признание Перси отпинывает его по ленте хронометража в прошлое, обратно к сломленному, одинокому и не вырасшему из жалости к себе Нико. Признание не должно пробуждать парализующих до онемения всех нервных окончаний страхов и спрятанных от всех чужих, а главное от себя, ран. Нико точно ненормальный, точно просто лишний, безобразный бесполезный рудимент, который приносит всем только проблемы. Да уж, у Перси плохой вкус. Нико хмыкает себе под нос. Признание должно вроде льстить, а он в итоге думает о том, что как вообще Перси угораздило именно в него. И принимать его признание сейчас, это позволить Джексону любить плохого человека. По-грустному смешно становится от того, как Перси продолжает с завидным упрямством выбирать неправильных людей. Насколько вообще нормально, что Нико смешит вся данная ситуация? Хотя наверно это нервное. С сентиментальной стороны он кажется ощущает ничего, а с физической и психологической его тело походу в режиме тотального перенапряжения. Бессонная ночь отдается какой-то частокой под веками, но мысль закрыть глаза — пугает. Очутиться еще в большем ничто-нигде не кажется хорошей идеей, хотя сон скорее всего помог бы забыться. Но Нико с металлической холодностью в мысленном голосе думает, что он не заслужил этого спасательного забыться. Хотя он сам себя пинает на мутное одинокое дно, Перси здесь явно не виноват. Это Нико, не выпуская чужих пальцев, тянет его за собой. Нико никто не заставлял устраивать из жизни лютый театр одного актера, теша собственное самолюбие. Все Нико решает сам и во всем виноват тоже он. Не принимать правила игры и терпеть трудно и больно, но и, играя по ним, ведясь на провокации, тоже становится больно. Как-нибудь вообще возможно быть хорошим человеком и одновременно жить хорошую жизнь? В кармане Нико нащупывает телефон, достает и смотрит в геометрично-тонкое шесть тринадцать. Впереди бесконечно долгий, заранее не легкий летний день. Нико задирает рукав и вытягивает бледное запястье, ловя кожей прохладу. Судя по желтым шагам солнца по домам день будет жарким. Нико распрямляет, растопырив, пальцы, пытаясь схватить движущиеся утро, чтобы остановить его, сжать в кулак, а вместе с ним и все происходящее в нем, и сдуть с руки. Словно ничего не произошло. Шесть четырнадцать. Нико разблокировывает телефон большим и сразу попадает на переписку с Вальдесом. В глаза жжется прочитанное, но неотвеченное «перси дошел до тебя?». Сообщение пришло как раз как-то после недоразговора с Перси и между его засыпанием, Нико тогда даже просто понять не смог, что написано. До него лично дошло только понимание, какой он долбаеб. Нико печатает «прости, что не ответил, я уснул. перси спит.» и блокирует телефон, убирая его обратно. Шесть шестнадцать, время не останавливается. Перси дошел. Еще как дошел. Зашел и от души потоптался. Оставил внутри Нико сотни отпечатков и следов, возможно даже проложил тропинки до его еле бьющегося сердца. Отпускать его будет больно. Когда это придется делать. Нико не готов этого делать сегодня. И не готов завтра. И скорее всего будет не готов и послезавтра. Нико таких важных людей потерял за свою короткую жизнь и столько всего был лишен, Перси, которыйдля меня ты станешь единственным во всём мире. и для тебя я стану единственным во всём мире