Наказание Брэдли Гловера

Когда Брэдли Гловера, новоиспеченного начальника отдела рекламы и маркетинга в крупнейшей сети торговых комплексов, спрашивали о самом трудном и неожиданном вызове, что возник в еще непривычном для него процессе руководства, — в ответ, как правило, ожидали услышать остроумные истории о подводных камнях дистрибуции или стандартной путанице в штатной расстановке. Будучи опытным оратором, Брэдли это тонко чувствовал и удовлетворял желание интервьюеров, однако прежде, чем невинная ложь во благо имиджу слетала с его губ, взгляд мистера Гловера всегда совершал порывистый побег в угол, чтобы прогнать всплывший образ его настоящей проблемы — длинного эксцентрика и паяца, этого недоделанного француза Йена Биссе. Ни в Эссекском университете, ни на многочисленных курсах повышения квалификации не упоминали о том, что один из самых здоровенных камней на пути к успеху, да и хотя бы просто собственному спокойствию, олицетворяет собой тощая задница долговязого арт-директора. В глубине души Брэдли искренне надеялся: причина этого кроется где-нибудь, только не в полной безвыходности сложившейся ситуации. Одним из достоинств мистера Гловера была способность трезво и аналитически оценивать затруднения, не боясь взглянуть правде в лицо. Отчасти благодаря этому шесть месяцев назад его и выбрали новым руководителем. И потому, почувствовав вчера удививший до предела прилив внезапного раздражения, почти что ярости, Брэдли решил воспользоваться старым и пристрелянным оружием. Он начал анализировать. Для начала, обычно, следовало убедиться, действительно ли проблема существует. Мистер Гловер подсчитал, сколько раз в день в его голове звучит имя Йена Биссе и заменяющие его всевозможные апеллятивы, синонимы, а иногда и эвфемизмы, умножил на количество и силу воспроизводимых при этом эмоций, разложил по шкале времени и таким образом вычислил, что в сложившемся графике ему буквально чудом удается перехватить свободных полчаса на перекус. Следующим шагом, традиционно, принято считать поиск отправной точки. Другими словами, когда именно Йен Биссе перестал быть простым работником и превратился в занозу в заднице? Ответ мало чем пригодился: сразу. С того самого момента, когда мистер Гловер вошел в просторную приемную своего сверкающего кабинета и взглянул на новых подопечных, столпившихся у круглого стола. Надо всем этим сборищем высоко и где-то позади торчала черноокая башня Йена, чьи маяки, слегка навыкате, поливали ярким, горячим огнем. Брэдли хватило один раз уронить на мерзавца взор, чтобы подцепить свой зудящий вирус. Список того, что отличало Йена от остальных, слишком велик. Самое очевидное, пожалуй, — его рост за два метра. Все без излишка выданные при рождении пропорции мягких тканей распределились по Йену так хорошо, как только могли, но даже их стараний не хватило, чтобы налить его фигуру какими-то приятными мышечными округлостями. Весь, с головы до ног, он был не человеком, а стеблем, и временами Брэдли не на шутку пугала энергия и непредсказуемость, с которыми Биссе вдруг наклонялся или вскидывал руки: казалось, что его кости того и гляди отлетят и с грохотом рассыпятся по полу. Не существовало ни одного закона физики, позволявшего его телу так стремительно сокращать мускулы. Гловер едва удерживался от соблазна посмотреть вверх — нет ли там какого изобретательного кукловода, что дергает за нити. Второй особенностью было французское происхождение Йена, который свободно разговаривал и бранился на обоих языках. Иногда Гловер слушал разливающееся по коридору урчливое носовое бормотание, и уже знал, что, завернув за угол, встретит Биссе, жестикулирующего с мобильным у уха, выплевывающего бесконечное месиво омофонов и запоем глотающего свои диграфы и триграфы. Корням он обязан не только лингвистическим преимуществом, но и внешним обликом, за исключением, конечно, своего основного нордического атрибута, непонятно каким образом вторгшегося в набор генов аккуратной южноевропейской расы: у Йена была та самая, с акцентом, характерная посадка глаз, что мы представляем себе сразу же, когда думаем о собирательном облике француза, — объемное, как у греческих статуй, верхнее и нижнее веко, своей выпуклой поверхностью подчеркивающее округлость глазного яблока. Но и тут природа просчиталась и вместо того, чтобы отгрузить Биссе щепоть-другую поэтической прелести, разнервничалась и опрокинула мензурку, по причине чего на треугольном лице Йена, под широким и высоким лбом, красовались теперь два карих шара, расточая, благодаря площади рабочей поверхности, такие огни и блески, что Брэдли предпочитал загодя до встречи гасить лишние источники света. Третьим, и затмевающим все предыдущие пункты, каким бы невозможным это ни казалось, была харизма Биссе. Может быть, думал Брэдли, для этого лучше подходит какое-нибудь другое слово, но он никак не мог подобрать понятия, описывающего брызжущую в нетерпении внутреннюю мощь Йена, эту безумную, бесстрашную вольность самовыражения, что окрашивает его слова, повадки и манеры, превращая Йена в самого себя. Это самое ускользающее понятие собирает воедино все смешные избытки во внешности и поведении француза таким образом, что получившийся букет оказывается ладно, гармонически составлен, и представляет собой возмутительный образчик наивысшего искусства создателя. Что, с одной стороны, вызывает гипнотический интерес, с другой — довольно сильно пугает мистера Гловера. Потому что в себе он не ощущает и сотой доли этой вероломной, безудержной, первобытной и такой необходимой человеку свободы. Гловер с удивлением добрался до этого пункта, обнаружив одну из причин своего озабоченного, встревоженного состояния. В его возрасте и положении он привык считать себя за волевого, успешного, в меру уверенного в себе человека, профессионала. В его жизни было все необходимое — напротив каждого пункта в общепринятом списке у него стояла галочка: престижная работа, хороший автомобиль, просторный дом, умная жена и двое детей-подростков, пока что с неопределенными эпитетами. Брэдли всегда считал себя отличным дипломатом, искренним, не в пример современным лицемерным пронырам, всегда довольным и улыбающимся, истинным психопатам, где термин выступает не в качестве ругательства, но как медицинский диагноз. Он умел качественно и мягко аргументировать, без давления, осторожно. Умел признать ошибку. Обладал достаточным благородством и скромностью, чтобы оставлять собеседника в заблуждении, если тот обманчиво принял эту его способность, или обычное чувство такта, за слабость и поставил Брэдли на место, находящееся гораздо ниже и не соответствующее его уровню или интеллектуальному потенциалу. Эта способность, как и способность не обижаться на критику и скрывать собственную грозность до совсем уж необходимого момента, превращала Гловера в хорошего друга и руководителя. Большинство из его окружения, за исключением самых близких людей, считало его за мягкого, веселого интеллигента, искренне любило за это, и не ведало о зачехленных орудиях обороны. До такой степени, что порой Брэдли сомневался сам — а действительно ли они у него есть? Проявлять жесткость ему приходилось, ввиду определенного круга вращения, исключительно редко. Он предпочитал давать людям шанс исправиться, или нагнать мысль, даже когда прозрачные намеки оказывались не воспринятыми и его принимали за профана. Страдая от подавляющей невежественности и невоспитанности, мистер Гловер не любил и не питал веры в человечество, и потому хорошо осознавал, что в его оценке изначально присутствует предвзятость. Брэдли не был однако мизантропом и пессимистом, потому считал, что обязан предпринять все возможное, чтобы позаботиться о людях вокруг себя — если у них не останется проблем снаружи то, может быть, они наконец обратят внимание на то, что внутри. Следуя этому завету, мистер Гловер всегда старался уделить внимание всем, даже самым скромным и нерешительным присутствующим, чтобы таким образом дать понять о своем добром расположении. По причине занимаемой должности и, может быть, по каким-то своим собственным соображениям, он автоматически принимал на себя ответственность за благополучие общества, в котором оказывался. К этой ответственности причислялись и хлопоты по безопасности, однако случай для геройства выдается нечасто, да и то по щедроте судьбы, а все остальные ситуации пока что удавалось разрешить мирно. Оживить разговор, вставить нужную фразу, уводящую беседу от опасного поворота, задать случайный вопрос кому-то, чтобы тот почувствовал себя немного более значительным, — все это делалось Гловером естественно и без подспудной иронии, снисхождения или притворства. Иногда, казалось ему, чересчур естественно. Что, если его желание поддерживать мир, избегать конфликтов и, покуда возможно, не переходить на личности — на самом деле не искусно взращенная добродетель, а примитивное и элементарное стремление особи любого биологического вида обеспечить себе комфортную среду, иначе пережить стресс ее слабая психика окажется не в состоянии. Когда Брэдли доходил до этого момента в рассуждениях, в свою защиту он вспоминал о том, что еще не опускался до лицемерия и лжи, или бездействия в случае несправедливости в отношении слабого, о котором бы знал. Реакция подсознания на попытку оправдать себя всегда была бурной, и Брэдли тут же получал миллион напоминаний о его личном несовершенстве. Собственно, прикидывая обобщенно, — несовершенство у Гловера заключалось, как становится приблизительно понятно, в одном: в его ожесточенном самоконтроле. За сорок четыре года он так и не перестал оценивать себя, следить за оценкой его посторонними, сопоставлять себя с некими абстрактными "другими". Эта война с самим собой происходила глубоко в Брэдли, и почти не просачивалась на поверхность, чтобы чей-либо посторонний взор мог ее отметить, — благодаря все тому же самоконтролю. Не страдая патологической рефлексией, сам Гловер переживал об этом словно бы на фоне, отмечая время от времени то или иное, иногда комментируя про себя, но не зацикливаясь и не позволяя сомнению и самокритике возобладать и повлиять на решения. В моменты, когда вопрос о способности на что-то вставал более-менее внятно, Гловер заставлял себя делать необязательные вещи, которые доставляли дискомфорт и которых можно было бы избежать: звонки, вопросы, публичные выступления, журение. Удостоверившись, что справился, Брэдли немного успокаивался, до следующего раза. До сих пор этот голос в его голове не причинял особенных неприятностей. Но с появлением Йена Брэдли вдруг понял, что существуют люди, которым подобный недуг неведом. Люди, живущие легко, не заботящиеся о том, как они выглядят, как говорят, как садятся на низкий диван — не подогнулся ли борт пиджака, не видна ли полоска кожи над носками по причине задравшихся брючин... То, что Гловер не мог себе позволить, Биссе делал чуть ли не с изяществом. Это озадачивало, не находило объяснения, поражало, и никак, абсолютно никак невозможно было этого постигнуть.