Наказание Брэдли Гловера

Позерство и баловство — вот как называл мистер Гловер выдающиеся качества Йена. И при этом отказывался пренебрегать любой представляющейся возможностью исподволь понаблюдать за ним. Гловер смотрел на Биссе, как смотрят на каучуковые номера в цирке: с подавляемым ужасом, преддверием отвращения на подсознательном уровне, когда различие между твоим и сходным биологическим видом воспринимается природой за нонсенс, благоразумно препятствуя возникновению контактов. И все же он смотрел, не мог оторваться, как привороженный, как зависимый. Гловеру легче было делать вид, что он злится на Йена, а не на себя, полноценного и положительного человека, чьему статусу не подобает заниматься жадным, откровенным проглатыванием чужого образа, как будто абсорбция всех уловимых движений и знаков могла позволить Брэдли восполнить пробел в научном знании психологии человека. Гораздо удобнее было раздражаться на Йена, объясняя этим свое одержимое, пристальное внимание. Все, что тот делал — не подчинялось правилу вежливой эмпатии, принятой в обществе, скромности, чуткости, умеренности. Француз вел себя, как ему заблагорассудится. Не считался ни с чьими желаниями. Как можно было так жить? Разве не должен он, по логике внутреннего, подспудно ведущего Брэдли на протяжении всей жизни закона, заботиться о том, чувствуют ли хорошо себя люди в его окружении, достаточно ли он внимателен, расторопен, полезен? Уместен, в конце концов? Это полное отсутствие самокритики, способности смущаться — должно быть, провал в генной инженерии создавшего его эмбрион белка, какой-то изъян или болезнь. Но на уродов обычно стараются не смотреть, отводят глаза, а Йен, напротив, был мощным магнитом, от которого Гловера ничто не спасало. Вздумай Брэдли рассказать кому-нибудь свою историю, он мог бы теперь назвать точно день, когда произошел взрыв. В какой момент нарастающий фурункул его гнева и непонимания вскрылся, испугав и обезоружив, превратив закамуфлированный, спрятанный источник беспокойства во вполне отчетливый беспорядок, маячащий своей бесстыдной, правдивой наготой. Это случилось вчера, в половину восьмого. Брэдли спустился вниз, высматривая автомобиль жены, и все еще ощущал, как его трясет от ярости, вменяемого объяснения которой он не мог подобрать. Никакие приемы "как взять себя в руки" не действовали, и мистер Гловер впервые за долгое время встретился лицом к лицу со своей беспомощностью. Он почуял дым от огня заранее. Брэдли ясно ощутил желание сбежать под каким-нибудь предлогом, когда это началось. Начальнику департамента не обязательно оставаться на развлекательную часть праздника, можно уйти после официальной церемонии. Но ведь это его первый совместный корпоративный вечер, к тому же, юбилей компании. За полгода ему удалось неплохо влиться и, как он надеялся, сплотить коллектив. Следовало поддержать их стремление покрасоваться. К творческим затеям он относился с одобрением, хотя сам никогда не принимал участия, объясняя это своим статусом, на деле — скорее всего, из недостатка храбрости. Иногда он секунду-другую всерьез рассматривал возможность прикинуться кем-то, выпустить пар, поиграть, проверить себя, получить удовольствие, но всегда представлял, что со стороны он, возможно, не будет выглядеть в роли так органично и естественно, как это удается другим, а выносить себя на посмешище было бы не мудро. Да и зачем? Если ему не хватает острых ощущений, всегда можно сходить в театр, спуститься на байдарке, съездить в Альпы... Он так и не поднялся, не решился придумать предлог. Вступительные такты уже заиграли, Брэдли придвинул к себе чашку кофе, чтобы ею заслониться при надобности, и на всякий случай убедился, что в такой темноте за ним никто не сможет наблюдать. Значит, можно еще немного посмотреть на него. Ну разве надлежит взрослому человеку так себя вести? Гловер видел его личное дело. Йену в этом году исполняется сорок. В сорок лет мужчина должен быть степенным, относиться к себе серьезно. Так, как делает Гловер. А Биссе тем временем, одетый в шелковую розовую рубашку с епископским кроем рукава, в узкий бордовый жилет, делающий его еще тоньше, готовился выступить в роли шансонье, будто еще раз подчеркнуть свою инаковость было острой необходимостью! Гловер на секунду накрыл ладонью лоб, проговаривая про себя, что этот балясник — его арт-директор, и спрашивая, не снится ли ему это. Но дольше украденного мгновения он не мог продержаться. Его взор вернулся к импровизированной сцене, на которой Биссе, пусть даже его запихнули в самый дальний ряд, торчал, как эстонский шпиль. Просто невозможно! То, как он стоит, как он себя держит... Люди его роста почти всегда норовят сравняться с остальными, они неосознанно сутулятся, складываются, чувствуют себя неловко, с особым рвением подчиняются гравитации, но все это не про Йена. Он будто спит, подвешенный ногами к потолку, как летучая мышь, чтобы еще сильнее расти и тянуться. Даже его волосы, длинные в челке и аккуратно укороченные на затылке, кажется, стремятся ввысь, а не падают. Вот он открывает рот, и в хоре из шести голосов его мяуканье — господи, ну неужели это кто-то считает пением? — вылезает на передний план. Даже когда он поет, он задирает голову и, как голодный кот-попрошайка, разевает пасть куда-то в сторону потолка, прижав при этом руки к туловищу, эдакая бедная юродивая ханыжка. Вопящая по-кошачьи ханыжка, которая лезет на видное место и которой нисколько не зазорно, что она вымахала как стеньга и так не похожа на всех остальных... На сцене началась беспорядочная хореография в духе французского разгильдяйства. Все пели и художественно толкались. Когда кто-то налетал на Йена, было слышно, что голос его соскальзывал, трескался, и после краткого мига тишины снова возвращался на прежнюю ноту, как если бы игла проигрывателя вдруг споткнулась на пылинке в виниловой борозде. Затем он поднимал к груди руки, плавно, в гармонии с его собственной каденцией, словно они не были двумя садовыми инструментами, и отталкивал встречного одним точным, упругим движением, как баскетболисты посылают мяч — с опадающей волной длинных пальцев в финале. Его широкие рукава тоже подчинялись этой волне, и Брэдли впивался в них напряженно сконцентрированным взглядом, не понимая, почему все это так притягательно, почему в его рту набирается тягучая, липкая слюна, что это за такая диковинная форма ненависти, страха, неприятия? Эта бесконечная мелодия из живых, подвижных куплетов имела внезапные паузы в проигрыше, и Йен всегда в азарте и кураже воздевал руки и резко низвергал их, когда раздавался новый аккорд в сильной доле, как будто был дирижером всего вокруг. При этом он энергично кивал головой, отчего черные волосы пружинили перед его глазами, и чувствовал себя вызывающе, неприлично хорошо! Биссе знал, что выступает перед публикой, что-то показное присутствовало в нем, но он при этом совершенно бессовестно наслаждался собственным положением, музыкой, весельем, дурачеством, да как он смеет, как у него это получается, где в нем скрыт этот мотор и тумблер, что за магическая энергия и сила текут в нем? Им неоткуда взяться в человеческом существе — Гловер был точно уверен в этом, потому что в себе их не находил. Брэдли следил за Йеном маниакально пристально, пожирал каждое его движение, каждый всплеск материи на его блузке, резкий свет софита, отбрасывающий черные тени под подбородком и воротником, динамику раскачивания непослушных волос, и внутри него ворчало, просыпалось, собиралось в плотное облако что-то тянущее, тяжелое, невыразимое. Последний куплет пели без аккомпанемента. Музыка постепенно сошла на нет, разлившись скрипичными вздохами, и Йен, обнимая одну из молоденьких администраторов, что-то выразительно объяснял зрителям на втором из своих родных. Потом он повернулся к барышне, они заглянули друг другу в глаза, и меж их звучащими ртами оказалось удивительно крошечное расстояние. Это было так неожиданно, и красиво, и так эффектно, что Гловер невольно задержал дыхание. Артисты все еще продолжали, без музыки. Руки Йена легли на бока партнерши, и он начал медленно опускаться, в процессе чего его лицо оказывалось сначала у шеи, груди, затем — у пояса напарницы, и при этом красноречиво обозревало все эти части. Он закончил свой путь, прислонив щеку к ее животу, стоя на коленях, и тут случилось то, что внезапно, совершенно необъяснимо вывело Брэдли из себя. Ладонь девушки проскользила по его виску, и маленькие аккуратные пальцы, как кукольные волнорезы, окунулись в волосы Биссе, забирая челку со лба, обнажая ухо, оставляя за собой три отчетливо различимые светлые линии — три пробора, в которых виднелась кожа. Гловер почувствовал, как воздух покинул его легкие. Это показалось ему невозможным, невероятным, как если бы громадная машина наотмашь снесла колокольню его церкви. Это вдруг доказывало, что Йен воплощался по тем же правилам, что и остальные люди — в его, Гловера, реальном мире. Биссе, каким-то образом, имел такое же право на существование, что и он... Тот факт, что до него можно было дотронуться, что кто-то смел его касаться — подрывал сознание Брэдли. До сих пор ничего подобного ему не приходилось наблюдать, и он обнаружил себя в шоке, в ярости, в отчаянном отрицании, ему захотелось встать и вытолкать несчастную девушку за дверь, Гловеру казалось, что его предали, обманули, только что растоптали его прежнюю, любимую и хорошо составленную систему святынь и ценностей, и Йен как-то в этом повинен. В сознательной жизни ему еще ни разу не приходилось сталкиваться с таким душащим гневом. Когда раздались аплодисменты и торжественные выкрики, Гловер поднялся, ощущая головокружение, ватность, непослушность своих ног, и поторопился выйти, по возможности, не привлекая внимания. В коридоре он набрал номер жены и попросил забрать его. Потом долго стоял на вечерней апрельской улице, позволяя свежему ветру прокатываться волной мурашек по телу и держать его в тонусе. — Боже мой, Брэд, что произошло? — первым делом спросила Мэгги, распахнув перед ним дверцу. — Да один болван все никак не оставит меня в покое. Завтра расскажу, когда немного успокоюсь... Он отвернулся к окну, прислонился лбом к стеклу и угрюмо принялся считать проносящиеся мимо столбы. Обессиленный, слепой минотавр в сотрясающемся лабиринте своих убеждений.