Битое стекло

Не спится. Луффи больше не спится. Он словно боится закрыть глаза и вдруг обнаружить — ничего того, что пригвоздило неровным осколком радужный мячик к грудине, не было. Ломает. Пальцы беспорядочно скребут по груди, раздирая ногтями невидимый шрам в бесплодных попытках добраться до зудящей помехи, но уж лучше так, чем в розовой мгле удушающей притворством паутины. И Луффи не закрывает глаз, всматриваясь в беспросветную реальность сквозь треснувшую роговицу. Не отводит взгляда от прекрасного, словно высеченного изо льда, лица мачехи, грозящего карой небесной и земной, пропускает мимо сознания елейный шёпот собственной похоти. Он распахивает веки навстречу новым дням, освещая каждый из них резиновой улыбкой, разбивает тишину неуместным смехом и громким вздором, остервенело поглощает чужие сомнения, будто любимое мясо. Только не спится и после. Луффи ожесточённо дёргает струны гитары и кричит в микрофон — «пять понедельников до лета» — так истово, что у Усоппа твердеют опустившиеся было руки, а Зоро пьянет от вдохов вместо глотков. Не спится. Луффи совсем не спится, когда горячие руки Зоро обнимают, а в засевшую намертво проржавевшую занозу жадно стучится родное сердце. Он съёживается подле, будто этого мира им двоим мало, вжимается в мерно вздымающуюся непоколебимую грудь — опору и таращит в потёмках чужой души воспалённые, уставшие глаза. Потряхивает. Страшно проснуться и вспомнить: уже месяц ни один из них не видел Каю. Не хватает ни воздуха, ни влаги, ни тепла. Луффи судорожно припадает к любимым губам — не обернулись бы собственным запястьем с рассветом — напиться, согреться. Переводит дыхание затвором — заряжен. Стеклянным крошевом по самое горло. Теперь не проспит. Восхода — прорехи.