Словно битые стекла от пивных бутылок — острые, окровавленные и опасные — они валялись во взбурлённой заморозком грязи. Осколки застряли в пальцах рук и губах, раздирали глазные яблоки, искажая реальность, впивались в сердца и лёгкие, заставляя харкать тёмной кровью и сжиматься от щемящей боли в груди. Надломленная гитара, разодранная одежда, разбитые лица и кулаки, несломленные стержни и бесстрашные глаза. И крик — тонкий и протяжный — как будто ей больней, чем им всем. Испуганное мертвенно-бледное личико с упрямо сжатыми синюшными губами, тонкая ручонка тянется до последнего в сторону раздавленных жалких мальчишек, за спиной полощутся на ветру белоснежные изодранные крылья.
—
Зелёные стекла… В губы впиваются нам вновь и вновь, — растрёпанный тощий парнишка словно в безумии шевелил разбитыми губами и пытался подняться с подмёрзшей уже земли, —
мы в красную книгу мечты занесли!
— Прекратите! Прекратите! Прошу вас! Не надо больше! — истошный срывающийся крик болезненной блондинки, трепыхающейся в ручищах дюжего охранника, едва доносился до них — всё-таки расстояние было уже приличное.
—
За руки наши нас держит любовь, — едва хрипел кучерявый длинноносый мальчишка, не открывая глаз, он нащупывал булыжник побольше.
—
А рядом кому-то башку разнесли! — Странный зеленоволосый панк с угрожающей ухмылкой уже стоял на шатающихся ногах и прицеливался бутылочной розочкой в лицо ближайшего охранника.
— Да ну, их на хрен, — сплюнул один из качков в чёрном классическом костюме, видимо, старший, и, развернувшись, пошёл к виднеющемуся вдали блестящему джипу. Остальные десять мужчин, превосходящих своих противников по весу и возрасту как минимум в два раза, последовали молча за начальником.
Едва враги скрылись с глаз, как обессиленные подростки рухнули обратно в хрустящие тонкими нежными корочками лужи. Холодный ветер угрожающе загрохотал погнутым, едва держащемся на винтах жестяным знаком, означающим тупик.
— Блять, опять мне весь бас убили, — проворчал панк, ощупывая самую дорогую его сердцу вещь.
— Слушай Зоро, а ведь клёвая песня получится.
Тощий парнишка, улыбаясь во весь рот, рухнул сверху на друга. Тот невозмутимо спихнул его и принялся дальше оглаживать свою гитару, огорчённо цокая языком.
— Бедная Кая! Что она теперь обо мне подумает, — сокрушался длинноносый, пытаясь собрать рассыпанные в драке вещи в потёртый рюкзак, — теперь я никогда не увижу её!
— Да отвали ты, Луффи! Не видишь, я занят, — слишком бодро для пережитых побоев отбивался Зоро от навалившегося на спину неугомонного друга.
— Ну, ты послушай!
А небо в твоих изумлённых глазах цвета, точно такого же что и зелёные стёкла! — Тёмные глаза с расширенными зрачками смотрели с таким искренним всепоглощающим восторгом, что Зоро в очередной раз понял, что пропал до конца своей жизни. Этому неимоверному напору энергии невозможно сопротивляться. Он усмехнулся, в отличие от того же Луффи, Зоро улыбаться не умел. Только хищно ухмыляться, но Луффи, почему-то, и его животный оскал тоже нравился.
— Тогда пошли в подвал — прорепетируем. — Он не удержался и лизнул соблазнительно раскрывшиеся от радости губы.
— Фу! Прекратите! — Усопп, так звали близкие друзья длинноносого мальчишку, брезгливо взвизгнул. — У меня всё болит и я расстроен, так что никуда не пойду.
— Я тебе помогу! — Зоро, резко поднявшись и подхватив гитару и воротник опешившего Усоппа, резво зашагал в сторону кирпичной стены.
— Зоро! Выход с другой стороны! — Луффи бежал в разодранном пуховике, позади него развевался подрагивающий в потоках воздуха млечный путь из белых перьев. Зоро сглотнул вязкую слюну и подумал, что домой его сегодня точно не отпустит.
***
Видно, пора наши крылья в рюкзак…
Видишь, весна зажевала пальто,
Небо в твоих изумлённых глазах
Цвета, точно такого же что
И
Зелёные стёкла…
В губы впиваются нам вновь и вновь:
Мы в красную книгу мечты занесли!
За руки наши нас держит любовь,
А рядом кому-то башку разнесли
Зелёные стёкла…
Луффи впивался осколками слов прямо в души. Даже Усопп прекратил всхлипывать и молотил по барабанам так, будто от этого зависела его собственная жизнь. Зоро и вовсе погрузился в эйфорию. Музыка и раньше его заводила, а теперь скорее сводила с ума. Так же, как и сам вокалист.
Луффи мог вести за собой одним лишь небрежно брошенным словом, одной лишь непринуждённой улыбкой разогнать любую тьму. Он сиял, словно надёжный маяк в бушующем океане сомнений, словно волнорез на пути предубеждений и трусости. Он, тот осколок, что разрезает ошейники и кандалы, разламывает стены серого бытия и гнёт прутья недоверия. Золотая клетка не могла стать для него несокрушимой преградой. Если бы только певчая птичка не побоялась взмахнуть подрезанными крыльями.
