Метелица

Интерлюдия 17. Трибунал

25 февраля 1988.       Сил бежать больше уже не оставалось. Говоря откровенно, они изначально были не слишком-то велики - но тогда, в первые минуты кошмара, ему еще удавалось себя обманывать, убеждать себя в том, что, быть может, у него все-таки получится.       Лед подбирался со всех направлений. Мертвенный блеск сжимавшихся все живее и живее стен слепил глаза, заставляя прикрывать их окровавленной рукой, спотыкаться, падать и вновь вставать, подниматься, сдирая с ладоней последние жалкие ошметки кожи. Оставляя за собой цепочку алых следов - одна нога, впрочем, давно уже перестала кровоточить и вся почернела - он бежал, с каждым судорожным вдохом впуская в легкие сотни, тысячи, тысячи тысяч раскаленных игл - и ни одна из тех не упускала своего шанса побольнее ужалить.       Вертолет был уже близко. Вертолет, невесть каким чудом умостившийся на том черном камне, что так призывно маячил впереди, казалось, можно было уже потрогать перепачканной в крови рукой - и желание присохнуть к тому металлу, не разлучаться с ним больше никогда, не дать ему снова отдалиться, было самым жестоким, самым болезненным, самым неотступным в жизни.       Еще пара шагов. Еще немного. Еще совсем…       Лед наступал. Лед не собирался ждать или делать поблажек. Лед был везде - и треск, хруст его, растущего, множащего свои полки каждое мгновение, рвал уши ничуть не хуже, чем жестокий, бешеный вой ветра - того самого ветра, что толкал его сейчас в спину, что сдирал с лица кожу, а с головы - с корнями и кровью - волосы.       Лед кричал. Лед проклинал. Лед приказывал остановиться и принять кару.       Тысячу, сотню тысяч раз им заслуженную.       Еще пара шагов. Еще немного. Еще чуть-чуть и он…       Черный камень все ближе - так близко, что сейчас он может различить на нем каждую трещинку, каждый след, что оставили века и тысячелетия. Черный камень совсем рядом - и вот он уже делает последний рывок, одним махом взбираясь в машину, которая сейчас поднимется и унесет его вверх, в небо, бесконечно далеко ото льда - и от всего, что он содеял.       С потолка капает кровь - чудно, конечно, но его это не пугает. Пилот на своем месте, пальцы его уже перебирают по каким-то кнопкам и дергают рычаги. Пилот на своем месте - а место, с ним соседствующее, он спешит занять, падает в кресло, выкашливая на приборную панель кровь вперемешку с маленькими острыми льдинками. Утирая рот рукой - и оставляя на ладони лоскуты кожи с обмороженных губ - он поворачивается к пилоту, который отчего-то все не торопится поднять их в воздух. Он кричит, приказывает, и, наконец, умоляет.       Красные ручейки бегут из щелей, спеша сорваться вниз, спеша насмерть разбиться и раздаться во все стороны брызгами. Красные ручейки крепнут, набираются сил - и вот уже в салоне по колено крови.       Он кричит, он хватает пилота за руки, за плечи, трясет его, словно соломенное чучелко. Заставляет повернуться к себе. Откинуть с лица зеркальную маску, по которой размазано его собственное, перекошенное от страха и боли лицо.       Он видит за маской глаза без зрачков, залитые синевой.       Он видит в руках своих его руки - хрупкие, слабые, бесконечно холодные.       Он видит обломок Ключа.       И кричит, ведь дальше       Дальше - это.       Кровавое болото уже достает до самых плеч. Лучше не сопротивляться. Лучше нырнуть туда, лучше закрыть глаза и забыть, забыть, забыть…       Это все, о чем он просит - так почему, почему его единственная искренняя мольба за долгие годы никак не достигнет адресата?       Возможно, тот просто слишком занят. Возможно, не интересуется судьбами единиц или просто еще не наигрался в свои куклы.       Возможно, там просто некому отвечать.       Пнув ногой какой-то крохотный рычажок, он вынуждает кресло откинуться назад, погружаясь в алый океан - такой теплый, такой спокойный.       Кровь смывает все. Кровь уносит прочь горящие вертолеты и ломающиеся, словно яичная скорлупка, корабли. Кровь начисто сносит огневые точки и минные поля, растворяет в себе ракеты, танки и пули. Кровь принимает без вопросов и возражений в свои объятья солдат всех сторон и убаюкивает, успокаивает навсегда.       Кровь смывает все. Кроме этих глаз, этих рук. Кроме того, что       Это.       Отчаявшись найти покой там, где таковой дарован всем прочим, он заставляет себя плыть наверх - так же, как заставлял до того бежать, в самое мясо сдирая руки и сбивая ноги, по снегу и льду. Заставляет себя вынырнуть, заставляет взглянуть в белое, злое солнце, больше не пряча от него своих глаз.       Заставляет себя проснуться.       За окном - выкрашенная снегом в молочно-белый цвет пустошь, чьи куски то здесь, то там выхватывают из ночной тьмы фонарные столбы. За окном покоятся под сугробами машины, стелются куда-то прочь скверно расчищенные дорожки, стонет ветер и рычит застывший у ворот грузовик. За окном сыплются вниз, смешно кувыркаясь, снежинки - и только тронув холодное стекло рукой, только проведя в покрывавшей его пыли пальцами две кривые борозды, он вспоминает, что преграда никуда не делась, вспоминает, что пусть здесь и нет прочных решеток, как двумя этажами ниже, свободы это вовсе не означает.       Где именно находился госпиталь, Кат бросил гадать еще в первые недели - с таким же успехом можно было пытаться прикинуть, во сколько встало его изъятие у настоящих владельцев и оснащение всем необходимым, включая замену прежнего персонала теми, кто не обучен распускать попусту язык. Задавать вопросы не имело ровным счетом никакого смысла: медицинский персонал строго, до точки, соблюдал спущенное сверху распоряжение о полной информационной блокаде - один из многих способов держать их, недобитков, в узде. В роли иного способа, куда как более действенного, выступали рыцари Дурной головы - по тройке на каждом этаже и дьявол знает, сколько еще снаружи.       В былое время это не стало бы проблемой.       Времена менялись.       Пробуждение не получалось назвать приятным при всем желании, но, по крайней мере, оно было самую малость лучше сна. Затекшую во время последнего руку, казалось, успели тайком вскрыть и насовать внутрь ваты - коснувшись лица, стирая с него холодные капли пота, он почти ничего не чувствовал. Какое-то время глазам потребовалось, чтобы привыкнуть ко тьме - когда же те, наконец, соизволили воспринять очертания набитой под завязку больничной палаты, настала пора ставших почти привычными уже пыток.       Спустить ноги с кровати. Сглотнуть горькую слюну и сжать зубы.       Первый шаг - сложнее всего. Первый шаг - это то, от чего так и хочется бросить все и взвыть в голос, уподобляясь какой-нибудь недорезанной свинье. Первый шаг - боль такая, какой не испытывали его Цепи в свое время от вынужденного соседства с Каем.       На шаге втором прошибает пот, на третьем - хочется за что-то ухватиться. Дальше уже чуть легче. Дальше остается только отвесить себе мысленный подзатыльник - говоря откровенно, совсем не лишним был бы тут и настоящий - и, постепенно ускоряя шаг, двинуться прочь, оставляя позади холодную, смятую койку.       И постараться все-таки не взвыть - да и зубами скрежетать потише.       Исцелить перелом при помощи чар - не такое уж и трудное дело, особенно если речь идет о специалисте Ассамблеи. Сделать реабилитацию отдельно взятого палача чуть менее болезненной, когда в той же палате - далеко забираться не нужно - без труда отыщутся несчастные, растерявшие часть обязательного для человеческого существа комплекта конечностей - хороший повод для шутки, и только. Да и кому, в конце-то концов, может прийти в голову волноваться о палаче? Пустое это дело. Палач, то и круглый дурак скажет, что собака: кусает, на кого натаскали, сторожит от тех, от кого повелят. И раны на палаче сами зарастут - разве может иначе быть?       Зарастает оно, как же. Так зарастает, что будь силы - отгрыз бы уже ту ногу да проводил до ближайшего окна, в самый снежок.       Во тьме помещение кажется каким-то бесконечным - сколько не вглядывайся, а дальней стены так толком и не увидать. Пахнет потом, спиртом, еще какой-то химией - вонь до того резкая, что странно, как вообще кто-то здесь умудряется спать. По мере продвижения к двойным дверям - безупречно белый цвет их приказал долго жить, познакомившись с чьей-то кровью - и без того не самый приятный букет пополняется ароматами очередных лекарств, дезинфицирующих средств, табака и заброшенного в угол, под самую батарею, чьего-то белья. Какой уж тут сон - впору удивляться, что кто-то из них все еще дышит.       Белые стены размывают без остатка все различия, не оставляют камня на камне от когда-то значивших так много чинов, званий и заслуг. Пара скомканных коек - все, что ныне отделяет храмовника от бетлемита, тевтонца от одного из разбойников Фортебраччо, палача от мага из Ассамблеи. Белым стенам безразлично ремесло того, кто по прихоти судьбы оказался в них заперт, им нет дела до имен и скрытых за ними жизней, желаний, планов, просьб и молитв. В белых стенах все почти на равных играют в бесконечно старую игру, тщась еще хотя бы на день, хотя бы на час обогнать неизбежное, успеть отвернуться, успеть закрыть глаза раньше, чем удастся разглядеть то, что рано или поздно ждет каждого. Некоторым везет - и, оставляя за собой этот раунд, они прощаются со стенами, полагая, наверное, что возвращаться к игре им никогда больше не придется. К иным судьба чуть менее милосердна - для таких стены становятся последней в жизни картиной, а среди слов, что говорят о них после, нет-нет, да и проскользнет старое, до тошноты ненавистное каждому “сделали что могли”.       Уйти из жизни за пару-тройку дней, а то и быстрее, тоже, впрочем, считалось несказанной удачей - среди тех, для кого были разыграны самые скверные карты.       Молодой контуженый рыцарь на третьей от входа койке спит крепко, словно ребенок - день за днем он либо давит бритой головой подушку, либо сидит, поджав ноги и внимательно разглядывая стену напротив, словно там скрыт ответ, зачем он пошел на эту, первую в жизни своей, войну. Если таковой ему и удалось найти, то выдавать его соседям по палате рыцарь не спешит: то ли не может до конца вспомнить, как создавать слова, то ли “Метелица” научила его, что нет в них больше смысла. Сосед его слева, перебинтованный, словно мумия, напротив, сон имеет беспокойный и какой-то рваный - ворочается, бормочет что-то о смягчении наказания, дергает руками, словно отмахиваясь от каких-то невидимых мух, впивается ногтями в ветхие простыни и дерет их на клочки. Напротив зычно храпит изуродованный осколками великан из Дурной головы - кровать не смогла вместить его целиком и перевязанные ноги частью вываливаются в проход. Спит, сжав кулаки, Свидетель Святой Смерти - поговаривали, что когда его нашли, он точно так же пытался удержать, собрать воедино то, что осталось от его лопнувших глаз. Сосед рыцаря справа, напротив, сохранил власть лишь над одними глазами - все остальное отобрал паралич, сделав из человека жутковатое подобие магазинного манекена. Ноги, ампутированные чуть ниже колена, руки, отхваченные по локоть. Обожженные, обваренные, иссеченные осколками лица, спрятанные за бинтами. Грязные, посеревшие перевязки, тускло поблескивающие пластины в пробитых черепах, капельницы, безмолвными часовыми дежурящие у постелей, тиски аппаратов для пассивной разработки суставов, больше походящие на пыточный реквизит…       У постели пилота палач, как и всегда, остановился, вслушиваясь в мерный шум, издаваемый аппаратом искусственной вентиляции легких. Взглянул в то, что когда-то имело право зваться лицом - ныне же мешанину трубок, заплат и какой-то хитрой проволоки, из которой лишь пару дней назад смогли извлечь последний кусочек лопнувшего шлема. Постоял рядом еще какое-то время, глядя на человека, накачанного обезболивающими до той черты, за которой уже никак нельзя было быть уверенным, на каком ты свете. Человека, который вывел их из ада, обгорев в процессе так, что с трудом нашлось место для игл внутривенного питания.       Чуть дальше по коридору, за палатой - единственная на этаже уборная, из которой позабыли убрать зеркало. Дотащив до раковины свое протестующее всеми возможными способами тело, он плеснул в лицо ледяной воды, смывая остатки сна. Поднял глаза на собственное отражение, с мрачным удовлетворением отмечая, что выглядит ровно так же, как и себя ощущает. Возникший после сотрясения мозга отек снимали чарами, добившись, среди прочего, резкого выпадения волос - средство же, предложенное сотрудником Ассамблеи для исправления этой небольшой проблемы, разукрасило всю голову сыпью, чья бешеная краснота только в последние дни стала понемногу спадать. По осунувшемуся, отощалому, заросшему щетиной лицу расплывались здоровенные синяки, из левого виска топорщились нитки, спаявшие в свое время жуткого вида рану - чуть-чуть глубже и зашивать уже ничего бы не пришлось вовсе. Слабым утешением было то, что он не мог рассмотреть свою распоротую до мяса спину - хватало и того, что спать на ней до сих пор было не самым приятным в мире занятием. Ненароком перенеся вес на больную ногу - и тут же о том пожалев - Кат попытался улыбнуться: улыбка вышла до того паскудной, что так и подмывало зарядить чудищу из зеркала в морду.       Сие желание - палач был в том почти уверен - должна была делить с ним добрая половина палаты. Ошибкой было бросать его сюда - его, отделавшегося столь малым там, где другие платили сполна. Ошибкой было оставлять его, сохранившего способность говорить, ходить, видеть, среди тех, к кому “Метелица” оказалась не настолько добра. Дни и ночи сменяли друг друга, и хуже глаз, что приходили к нему по ночам, глаз того, кто давно уже был мертв, были только глаза живых. Глаза тех, кто вместе с ним шел на бойню, тех, кого он, едва заметив слабый отблеск ничтожнейшего из шансов, попытался оттащить от края. Глаза, в которых день за днем видел одни и те же немые вопросы - родившиеся давным-давно, наверное, еще после первой в мире войны.       Они были живы. Но когда им вернут то, что так незаметно забрали вместе со всей этой кровью, плотью и костями? Когда они снова смогут называться людьми?       Новый взгляд в зеркало не принес ничего, кроме боли. Отражение - мутное, нечеткое - расплывалось пред глазами, размазывалось, словно слой краски по стене. Сами глаза, казалось, горели - из последних трех ночей эта была единственной, в которую у него получилось урвать пару часов сна, да и те быстро обернулись кошмарами. В тусклом свете единственной лампочки он напряженно вглядывался в лицо своего двойника - и почти уже слышал, как тот смеется, почти видел его издевательскую ухмылку.       Отражение могло многое сказать о пережитом, но борьба с прошлым укладывалась ровно в один пункт - то, что нельзя уже никак исправить, следовало просто принять. Тот, другой Кат заставлял снова и снова возвращаться к “Метелице”, к каждой секунде ее, растянувшейся в сознании на века, но с этим палач еще мог бороться. Если бы только…       Из зеркала на палача глядело тупым, остывшим взглядом живое напоминание о нынешней его слабости - и снести этот удар было стократ сложнее, чем любой другой.       Пережить ад, вырваться из ада только для того, чтобы вертолет спустила с небес кучка перепуганных лопухов в паре километров за финской границей. Странное чувство юмора у его судьбы - глупое и без меры жестокое, словно у ребенка. Будь иначе, разве не очнулся бы он раньше? Разве не пришел бы в себя хотя бы за пару минут до того, как его, избитого, искромсанного и переломанного, швырнули на носилки и повезли прочь, не дав и лишнего мгновения чтобы взглянуть, чтобы понять…       Разве не знал бы он, будь иначе, кто еще жив?       От бессильной злобы сводило зубы и трясло все тело. Вцепившись руками в скользкие края раковины, он в который уже раз взглянул на своего двойника, в самые его - свои - глаза, но ответа там не было - как не было его и где-либо еще в пределах этой чертовой больницы, взявшей на себя еще и функции тюрьмы. Шел уже третий месяц, и с каждым днем - пустым и серым - с каждой ночью, налитой до краев кошмарами, он чувствовал, как все ближе и ближе подползало безумие. Как лилось оно в уши словами Кая, как вонзалось в сердце пулями - теми самыми, что свалили в снег того русского лейтенанта.       Как вставало пред взором синими пятнами глаз Вьюги.       Три месяца. Достаточно, чтобы собрать выбитые зубы. Достаточно, чтобы ликвидировать царящий на всех уровнях беспорядок. Достаточно, чтобы составить список козлов отпущения и разжечь огонь в крематорских печах.       Более чем достаточно, чтобы ему уже некого стало спасать.       Злость застилала глаза - и было не так уж важно, сколько ледяной воды он в них плескал. Злость мешала встретить сон - и вместе с тем лишь увеличивалась каждый раз, когда он об этом думал, замыкая круг. Злость, постоянная злость от того простого факта, что не в кого выстрелить, некого встретить Ключом, что нет врага, вместе с которым сгинуло бы все то, что он против воли узнал в те страшные дни…       Что сейчас он ничем не может помочь даже себе.       Разве что - оставаться стоять, когда так и хочется прилечь хоть бы на часок. Разве что - продолжать идти, когда боль так настойчиво предлагает остановиться. Разве что - принять эту боль, принять тот факт, что в ее компании придется пробыть еще долго. Принять эти бессонные ночи и дни, друг от друга едва ли отличимые, дни, что давно уже слиплись воедино, в какой-то бесконечно холодный комок. Награда, как ни поверни, того стоит. Награда - до конца жизни ходить себе преспокойно самому. Ходить, бежать - и, наверное, даже позабыть в какой-то момент обо всех этих днях, на которые боль назначала ему свидания и не собиралась принимать отказа. Желание все бросить хоть бы на час было в таких делах злейшим врагом - ведь за часом потянулся бы день, а за днем - неделя. Сдавшийся не получит ничего - в том числе и другого шанса.       За зеркалом - крохотный тайник, в тайнике - измятая до совершенно непотребного вида сигаретная пачка. Пересчитав влажными пальцами ее содержимое, палач вытянул одну, а следом - из ботинка - зажигалку. В коридоре не наблюдалось ни единой души - их стража, по всей видимости, снова резалась в карты в отведенной для нее комнатушке, а дежурные из персонала уже медицинского, измотанного в последние месяцы выше всех пределов, наверняка отсыпались по укромным углам. Добравшись до окна - а вот в коридорах на них таки успели навесить решетки - он чуть приоткрыл форточку, и, с величайшим наслаждением прислонившись к стене напротив, запалил, наконец, крохотный огонек.       Снегопад по ту сторону окна так и не думал прекращаться. Вглядываясь в ночь, чье единство нарушали лишь тусклые островки фонарного света, палач на какой-то миг прикрыл глаза - и очнулся, лишь когда огонь дошел до фильтра и принялся жечь пальцы.       А только ли от того?       Асколь прислушался. Скрип колес - этот звук спустя несколько месяцев сложно было спутать с чем-либо еще - возвещал о том, что одиночеству его с минуты на минуту настанет конец. Бросив смятый окурок в дальний угол, палач повернулся в темный проход - как раз вовремя, чтобы застать появление гостя.       -Не спится, Кат?       -С чего взял?       -Ну ты же не спишь, - ухмыльнулся, выкатив на свет свое новенькое, блестящее кресло, храмовник.       Петер Лароз, как могло показаться, улыбался очень часто. Наверное, это потому, что губ у него почти не осталось.       -Дрянная сегодня погодка, а?       -Как и прежде.       Снегопад все еще продолжается, но запасы белых хлопьев, похоже, у неба уже подходят к концу. Часть фонарей гаснет, словно не в силах больше ждать утра, и во дворе теперь вовсе ничего не разглядеть - разве что грузовичок с включенными фарами, из которого на дорожку выгружают какие-то ящики.       -Как думаешь, это связано с тем, что мы…       -Не знаю, - резко ответил Асколь.       Даже резче, чем сам того хотел - вот только сдержаться у него никак не получилось. Поймав взгляд храмовника, Кат толкнул лежавшую на подоконнике сигаретную пачку - почти уже пустую - в его сторону. Подкатив кресло поближе, Лароз тут же сгреб ее и слабо кивнул в знак благодарности. С зажигалкой у храмовника дела шли уже не так хорошо: тремя пальцами - остальное обрубила во время эвакуации с “Левиафана” заклинившая дверь - справиться с ней оказалось довольно трудной задачей. Уронив зажигалку себе на колени в четвертый раз, Петер выругался сквозь зубы - и сделал то же куда громче, когда Асколь сделал пару шагов в его направлении с явным намерением помочь.       -Нет! - выдохнул Лароз, в пятый раз принимаясь за дело. - Нет. Не надо, Кат. Уж такую мелочь…       Остаток фразы потонул в ругани - зажигалка покинула руку храмовника вновь. Яростные щелчки продолжались еще около двух минут - и, к тому времени, как палач уже почти решился снова предложить свою помощь, Ларозу, наконец, улыбнулась удача. Тусклый огонек заплясал на конце сигареты, освещая лицо самого молодого маршала ордена за последние два века - вернее, то, что от него пожелала оставить “Метелица”.       -Спасибо, - хрипло произнес храмовник, осторожно покручивая зажигалку и всматриваясь в сделанную там гравировку. - Вот только заметил…ты же мне давал огоньку - помнишь, часов за шесть до высадки?       -И что дальше?       -Слова не те.       -Не моя, - бросил Асколь, уставившись в окно. - Шепот.       -Ее…       -Обменялись. Тогда, перед штурмом, - все такими же рублеными фразами продолжил палач. - Чтобы вернуть, когда…когда все это кончится.       -Вернешь еще.       -Да откуда ты…       -А не нужно знать, Кат, - лицо Лароза, этот сплошной ожог, который частичная пересадка кожи сделала лишь страшнее, вновь зашевелилось, приступая к творению жуткой пародии на улыбку. - Верить нужно.       -Те же слова, что нас сюда завели, - усмехнулся палач - и усталости в том смехе было куда больше, чем яда. - Скажешь, не так?       -А ничего я не скажу, Кат…я лучше покурю, пока курится…       Горы снега за окнами словно чуть вырастают каждый раз, когда он отворачивается или хотя бы моргает. Виной тому, разумеется, один лишь недостаток сна - так, наверное, и до настоящих галлюцинаций недалеко - но вместе с тем никак не удается избавиться от мысли, рожденной недавними словами Лароза.       И словами Кая, что он до сих пор слышал по ночам.       Что они действительно сотворили? Что ждет их после?       Будет ли вообще конец этой зиме?       -Зигмунд повесился.       Слова храмовника отрезвляют лучше самой ледяной воды в лицо, ссаживают с карусели пустых размышлений резко и властно.       -В душевой на третьем, - прочтя в глазах Асколя вопрос, для которого не нужны были никакие слова, тихо продолжил храмовник. - Я бы его снял, да несподручно мне теперь такие дела делать…       С последними словами Лароз, вновь выдавливая на лицо улыбку-оскал, похлопал себя по обрубку левой ноги - с ней, в отличие от пальцев, он расстался уже здесь. Палач не знал подробностей - просто что-то где-то лопнуло и той же ночью не желавшую спокойно заживать конечность Петера ампутировали по колено. Каждый раз, глядя на храмовника, он почти забывал о собственной боли - стоило только осознать, как легко отделался.       -Позвал кого-нибудь?       -Нет пока, - покачал перебинтованной головой Петер. - Он не хотел бы никому мешать, уж я-то знаю. Пусть спят себе…       -Дня три тому…уже тогда у него этот взгляд появился, - после недолгого молчания выдохнул Асколь вместе с дымом. - Я должен был…       -Так ли уж должен? - поднял взгляд храмовник. - Таких, как ты, ставят в строй, потому как выучить свеженького палача куда дороже и дольше обходится. Таких, как я - потому как знают слишком много, и не уважишь кукольной ножкой, так все, к чему допущен был, как на духу выболтает, не поскупится, - Лароз вновь улыбнулся. - А Зигмунд наш кто? Число на бумаге.       -Ты…       -Сам знаешь, что с ним было. Оба то крепко знаем. Все кишки, что на долгие лета службы назначены были, русские ему за раз выпустили, а до конца жизни в пакет гадить - то еще удовольствие. Так что не виню я его, Кат. Сам бы на его месте вздернулся, нашел бы уж на чем, - в очередной раз затянувшись, храмовник в последний момент успел подхватить выскользнувшую сигарету другой рукой. - А ты?       -Потерпит петля еще, - холодно бросил палач. - Твои-то как там?       -Держатся. Пока что, - Лароз затушил жалкий остаток сигареты о подлокотник своего кресла. - Но что через неделю будет, через две - я гадать не возьмусь. Сам знаешь, как тут…давит, - последнее слово он вытолкнул наружу после длительной паузы. - Еще немного, Кат - и с ума съедут все, кто на той скотобойне не успел…       Ответом храмовнику было молчание - впрочем, не похоже, что Лароз ждал сейчас каких-то слов. Каждый из них, запертых в этих стенах, хоть раз, но молчал вот так, искренне надеясь, что для разговора найдется иная тема, что молчание это поможет ему поскорее забыть. Каждый из них хоть раз ловил в чужих глазах ровно то же, что всеми силами пытался прогнать из своих прочь, каждый ощущал, как день за днем, ночь за ночью тянет его на куски раскаленными клещами неистовое желание говорить, кричать в голос, избавляясь от того горького и едва терпимого, что растет внутри. Каждого останавливал взгляд соседа, каждый в конце концов уступал, каждый оставался при своей собственной боли, ведь заговорить значило признать.       Примириться с поражением несложно. Признаться, что больше не знаешь, за что вообще сражался, отчего-то стократ трудней.       -Я много думал, Кат, - вновь подал голос Лароз. - Я очень много думал вот о чем. У русских ведь, наверное, сейчас то же самое, если не хуже. И знаешь что? Я почему-то не радуюсь. Больше не могу понять, должен ли вообще.       За окнами, во дворе, погас еще один фонарь - и тут же вновь вспыхнул, тревожно моргая, словно пытаясь просигналить невесть что и неведомо кому.       -Я третий год всего на этом посту. Знал еще, когда избирали, что подстава какая затевается, да думал, уж меня просто так не обойдешь, голова на плечах имеется. Вот и получил по ней самой, да по высшему разряду… - храмовник горько рассмеялся. - Мы с русскими одну работу делали, знаешь ведь - что с того, что слова другие? А разменяли нас с ними, даже бровью не дернув…       Тлеющий окурок палач ткнул себе в ладонь - это позволило отвлечься, сбежать от слов Лароза хоть бы на мгновение.       -Тило орет каждую ночь на всю палату, пока полный шприц не вкатят - не засыпает. У Альберта так руки трясутся, что половина еды мимо рта летит. Леона помнишь? Он каждое утро садится и трупы считает, пока сотен до пяти не дойдет - ничем не проймешь. Там не все мои, конечно, но я-то в их глазах – все равно начальство, какое-никакое…я должен, им думается, знать, почему вот так. Почему они ходить не могут, почему им глаза пожгло. Почему дружки их там остались, почему позор этот из головы никак не выбить. Почему мы даже схоронить никого не сможем, почему нас самих тут заживо хоронят…и они молчат, понимаешь? Молчат, но я все время это слышу…с утра до ночи… - храмовника передернуло. - Хорош, нечего сказать. Тебе вот верить говорю, а сам…а, дьявол…еще одной не найдется?       -Вышло все, - продемонстрировал пустую пачку Асколь. - Завтра еще достану.       -Завтра… - с какой-то странной задумчивостью протянул Лароз. - Знаешь, Кат, я ведь не просто подымить к тебе прикатил. И уж точно не поискать, кому поплакаться.       Слова безмерно уставший мозг подбирал с огромным трудом - на составление же одной, хоть сколько-нибудь внятной фразы, уходила, казалось, целая вечность. Одно верное средство для скорого пробуждения, впрочем, в запасе еще оставалось: пара шагов с больной ноги - и вот уже разум почти чист, почти ясен. А он сам стискивает зубы почти до хруста, лишь бы только не застонать в голос.       -В чем дело-то? - выдохнул Кат. - Явно же не в Зигмунде.       -Видел вчера я, Кат, кое-что. И кое-что слышал, - понизив голос и зачем-то оглядевшись по сторонам, произнес храмовник. - А ты, часом, не замечал, что днем охрану с половины этажей куда-то сорвали?       -Не до того как-то было, - огрызнулся палач, отчаянно желая добавить к уже сказанному, что еще несколько дней без сна - и он свой собственный нос замечать будет с усилием. - Не тяни, что там за дело?       -Херовое донельзя, - плюнул Лароз. - Знаю я теперь, отчего нас третий месяц тут маринуют. И сдается, что не знал бы лучше. Когда не знаешь - оно и не так страшно…       -Да что ты…       -Гости к нам, Кат, гости, - заглянув палачу в глаза, куда живее и злее чем прежде, продолжил Петер. - Из своры архиепископа Райля.       Палач, не сдержавшись, выругался - и почувствовал, как вновь накатывает приливной волной, разбивая в щепки жалкие укрытия его надежд тупая, дикая, горькая тоска - нечто подобное, наверное, испытывал зверь, угодивший в капкан.       Впрочем, когда речь велась о Секции дознания, обработки и регистрации, надежды не было особого смысла беречь.       -Сколько? - с трудом слыша собственный голос, произнес палач.       -Тройка, как всегда. Один умеет писать, другой читать, последний следит за двумя погаными умниками, - повторил древнюю шутку храмовник. - С ними один из ваших. Белобрысый такой, тощенький.       -Слеттебакк, - скрипнул зубами Асколь. - Как тумаки раздавали, в Риме переждал, а вот за подарками выполз, выродок…       -Ты дальше слушай, - перебил Лароз. - Если болтовне гостей верить - а они, скажу я тебе, горазды языками чесать, когда думают, что рядом ни души - то с самого декабря тайную коллегию только так лихорадило. Знаешь, мне вот кожу с задницы на голову пересаживали, но у кого взаправду зады вместо голов растут - те все там собрались. И думал каждый, уж чем Господь послал, как бы на кого другого вину за наше позорище половчее сдвинуть.       -И кто нынче на коне? - мрачно поинтересовался палач.       -Массари и его крыло.       -Не удивлен. Они уже лет двадцать деканом вертят, как куклой на пальце. И следят, чтобы старый пень не забыл, как дышать полагается…       -Ты слушай, слушай. Недели через две, сам знаешь после чего, Массари сместить попытались. Да только всего двенадцать голосов набралось против сорока пяти.       -На месте этой дюжины я бы уже собирал манатки куда-нибудь в Африку. Или за полярный круг.       -Я бы тоже. В общем, им по носу надавали, чтоб неповадно было, да в конуру загнали, как обычно и бывает. Положение у нас, мягко скажем, сейчас шаткое - Ассоциации, конечно, русские тоже зубки хорошо посчитали, но мы-то вообще без штанов из Союза ушли. И если Башня с Могилой то прочуют - засадят нам аккурат по самую глотку. В связи с тем всякий разброд в рядах коллегия решила последовательно и жестко искоренить…       -Старые песенки.       -Да и рыла у микрофонов все те же, - вздохнул храмовник. - Массари, Райль…Верт.       Он старался сдержаться - Господь свидетель, старался. Но в тот самый миг, как последнее слово добралось до ушей, палача дернуло вперед и в сторону. Вцепившись в подоконник со всех сил, что еще оставила в его распоряжении бессонница, он почувствовал, что задыхается. Сердце сдавило в тисках, по стенкам черепа, казалось, принялись колотить изнутри кузнечным молотом. Даже разглядеть своего собеседника он толком не мог - пред глазами прыгали туда-сюда какие-то черные мушки…       -Жив? - наконец, выпустил на волю одно-единственное слово Асколь.       -Жив, здоров и трудится, не покладая рук, - с холодной злобой в голосе продолжал Петер. - Как и все прочие, кому Массари чистку рядов доверил.       -Чистку, значит… - все еще с трудом дыша, выдавил из себя палач.       -Мы, Кат, тут торчим не потому, что на нас времени нет. Как раз напротив - просеять нас думают через мелкое сито. Всех и каждого, кто хоть какую-то власть имел на момент операции. Кто на что-то хоть повлиять мог, кто решения принимал…как только стало ясно, что Массари сшибить с места не удалось, как только шайка его окончательно на самом верху закрепилась, так и пошла пляска. Подключили Райля. А его ведомство, сам знаешь, спешки не любит - без суеты каждого в Живодерню на чашечку чая пригласят да выспросят за все хорошее… - храмовник нервно подернул плечами. - Командора Деляну помнишь? Списали уже. Полный конвейер был, а не дело - навесили обвинений по самые брови, все ранги содрали да сослали в какую-то глушь тамошний приход сторожить. Рядовым бойцом, ага. Повезло еще, что не в печь, как некоторых…Ротбауэр так вообще, как получил от людей Райля открыточку, револьвер взял и мозгами пораскинул, лишь бы не следствие и не трибунал…       -Теперь, значит, за нас возьмутся.       -За тебя, Кат, - вздохнул храмовник. - За тебя. Нет, молчи, молчи и слушай лучше. Врачам-то запрещено было говорить, где мы вообще сидим, да вот один из парней Райля таки сболтнул лишку, когда со сторожами нашими трепался. Хельсинки. А твоих, Кат, до прошлой недели в Турку держали.       Еще пару недель назад он бы смог стерпеть. Еще пару дней назад он бы сумел взять себя в руки. Еще пару минут назад он точно остался стоять, где был, а не кинулся к Ларозу, заставив себя остановиться в каком-то шаге от храмовника.       -Держали, - прохрипел палач, вцепившись Петеру в плечи. - Прошедшее время.       -Вывезли в Рим, так я слышал, - спокойно ответил Лароз, дождавшись, пока собеседник его выровняет дыхание и отстранится. - Я не знаю, кто жив, Кат - имен люди Райля избегали. Я не знаю…       -Что тогда ты знаешь? - вновь ринулся в наступление Асколь. - Не тяни!       -Что ты - следующий, - храмовник вздохнул. - Что тебя возьмут со дня на день, улучив момент. Что если ты останешься здесь, то ничего уже не сможешь узнать о своих. Никого не сможешь спасти.       Жар накатывал волнами вместе со злобой, вместе с той колоссальной усталостью, которую никак не удавалось изгнать, изничтожить, заставить забыть о нем хотя бы на час, хотя бы на миг. Грудь словно сдавил своей тяжелой рукой как-то скрытый от глаз его великан - а следом принялся и за горло. Механически считая снующие пред глазами черные точки, он едва почувствовал боль, что прострелила ногу, взобралась вверх по позвоночнику и закончила шеей с затылком. Опершись о стену, Кат открыл было рот, но слова его потонули в сухом кашле и горькой слюне.       Коридор покачивался, намереваясь вот-вот пуститься в пляс - мысли же палача, еще более беспорядочные, чем прежде, и вовсе теперь не давали ни шанса за собой уследить. Что он должен был делать сейчас, когда узнал, наконец, то, до чего не мог дорваться дни, недели и месяцы? Что он может сделать, обретя это знание? Может ли вообще…       Имеет ли это все - задал вопрос некто незримый с голосом Кая - хотя бы мельчайшую долю смысла?       -Я сейчас поеду к нашим, - слова Лароза были словно раскаленные гвозди, что без всякой жалости вбивались ему в самый мозг. - Подниму тех, кто ходить может, да кому два раза все повторять не придется.       -Что ты…       -Потом пошлю кого погорластее к Зигмунду, на третий. Вой поднимем такой, что на ушах весь клоповник заходит. И пару морд набьем, а как же без того.       Взгляд палача остановился. Боль осталась где-то в стороне, как и ощущение, что лицо его прожаривается сейчас в раскаленной печи. У него получилось отстраниться от всего этого, но он не знал, сколько еще сможет заставлять себя концентрироваться.       Сколько еще сможет вообще ровно стоять на ногах.       -У тебя будет минут пять, может, десять, если мы очень постараемся, - холодно продолжал храмовник. - Не мне тебя учить, как из разного дерьма выбираться, так что делать того и не стану. Фургончик видишь? - Лароз кивнул в сторону окна. - Твой шанс, Кат. Скорее всего, последний. Поторопись.       -Почему? - в это коротенькое слово он вложил все, что рвалось сейчас наружу.       Лароз отвернулся к окну, какое-то время молча наблюдая за редкими снежинками, что завершали свой полет по ту сторону замерзшего стекла. Развернув свое кресло прочь, проехал немного, прежде чем вновь заговорить - уже не оборачиваясь.       -Приказ у нас был, Кат. От самого Лесажа, - храмовник говорил тихо-тихо - и каждое слово ему, кажется, давалось со все возрастающим трудом. - Как дело сделано будет, всех вас в расход, следом за Могилой и Башней. А палачей - прежде прочих. Корабли на дно пустить и уходить воздухом, по старому плану. С добычей. С ним.       Асколь сделал было шаг вперед - и остановился, отчего-то не находя в себе сил для еще одного.       -Приказ у нас был, Кат. А ты взял, да и похерил все разом. Взял, да и зачем-то…нас… - Петер вздрогнул всем телом. - Кто тебя просил, Кат? Скажи мне, кто? Кто?       Лароза колотило. Словно чувствуя, что сейчас закричит в голос, он зажал себе рот, и, минуту или две спустя, выдохнул сквозь дрожащие пальцы:       -Зачем ты отбой дал? Зачем нас вывел? Зачем ты…зачем я из-за тебя живой? Зачем я…здесь…а они…там остались…       Уронив изуродованное лицо в ладони, Петер Лароз, самый молодой маршал своего ордена за последние два столетия, захрипел - зло и холодно:       -Уходи, Кат. Уходи. Я по твоей вине живой, так что черта с два ты у меня так просто сгинешь. Уходи, Кат. Я тебя ненавижу. Ах да, чуть не забыл… - из глотки храмовника вырвался надрывный смешок. - Спасибо.       Вход на центральный вокзал сторожила пара атлантов - исполинские изваяния, вытянувшиеся по струнке вдоль массивных дверей, сжимали в своих лапищах земные шары-светильники. Каменным ликам скульптор явно стремился придать выражение максимального сосредоточения, но в том не очень-то преуспел - в каждой черточке их сквозили лишь бесконечная усталость и страдание. Остановившись на одной из верхних ступеней - достаточно очищенной ото льда, чтобы можно было без опаски переместить туда и без того нетвердо стоящие ноги - палач задрал голову, спуская с лица укрывавший его шарф. Поток холодного воздуха нырнул в глотку пучком раскаленных игл, пробуждая кашель. Утерев горящее от мороза лицо рукавом и смахивая с век уже успевшие рассесться там льдинки, Асколь всмотрелся в глубоко посаженные глаза гигантов, сам не до конца понимая, что именно ищет в этих черных провалах. Шальная мысль, прежде чем рассеяться без следа, услужливо подсказала, что то было лишь попыткой выразить старое доброе чувство профессиональной солидарности - единственное, чем могли бы поделиться друг с другом существа, обреченные на одинаково скверную работу. Против воли усмехнувшись - чего только не лезет в голову, когда та готова снарядом разорваться от набившейся внутрь усталости - он сделал еще несколько шагов вверх по ступенькам, приближаясь к заветной цели.       На часах было без двадцати шесть. Следы крови на циферблате задерживаться отнюдь не пожелали и лишь проходившая через все стекло косая трещина напоминала зачем-то о том, что раньше потертый ремешок этих самых часов опоясывал руку рыцаря Дурной головы.       Асколь не знал его имени - как и имен всех тех, кто сегодня остался в снегу.       За дверьми - высота их, наверное, удовлетворила бы и Шепот - было самую малость теплее. Расстегнув пару пуговиц пальто, палач наскоро осмотрелся, не найдя, впрочем, решительно ничего, за что его без меры усталый, но все же заточенный давними уроками взгляд смог бы зацепиться.       Не успели еще. Или, что куда хуже, он слишком вымотался, чтобы их приметить среди редких утренних пассажиров.       Последних, говоря со всей откровенностью, было еще меньше, чем он надеялся встретить - дюжина или около того - и это более чем скромное количество сужало рожденные за время бегства варианты до совсем уж неприличных значений.       Если вообще оставляло ему хоть какие-то пути…       Мысленно отвесив себе пару затрещин, он вновь взглянул на часы - и, прописав себе еще тройку за то, что бездарно истратил целую минуту, заковылял, подволакивая ногу, в сторону привокзальной уборной. Толкнув дверь плечом, протащился по свежевымытой кафельной плитке к умывальнику - и, приготовившись к худшему, заглянул в подвешенное над ним зеркало.       Увиденное там заставило разродиться определенными сомнениями по поводу всем известной поговорки - если краше в гроб и клали, то разве что в закрытый. Чудовищно распухшее лицо не выдерживало никакой критики: вновь замотав его шарфом до самых красных от недосыпа и ледяного ветра глаз, Кат переключил свое внимание на то, что располагалось ниже шеи.       В первую очередь досталось кровавому пятну на левом рукаве - пытаться как-то отмыть, отдраить успевший уже въесться в серую ткань красный сок не было ни времени, ни сил. Вытянув из кармана успевший за эту ночь омыться все той же жидкостью нож, палач наскоро познакомил его с рукавом - последствия этого самого знакомства вскоре отправились аккурат в мусорное ведро. Укоротив в той же манере и второй рукав - все равно пальто имело какое-то значение исключительно до посадки на поезд - он вырвал прочь державшуюся на одной нитке верхнюю пуговицу, кое-как разгладил вздувшийся и выбившийся из брюк свитер. Последнему, едва он окажется в поезде, тоже предстояло отправиться в первое попавшееся окно: расхаживать по вагонам с уродливым темным пятном на месте сердца было бы, наверное, не самой лучшей из идей. Ополоснув руки и опустив их в карманы, в который раз подверг последние проверке на наличие ножа и пистолета - будто бы существовала для тех возможность взять, да и испариться, оставив нового хозяина с носом.       Пять пуль - и приберечь последнюю для себя, к сожалению, никак не выйдет. Только не у него. Только не теперь.       Короткий, едва осязаемый укол боли напомнил о том, что холодный металл не был настроен отпускать влажные пальцы просто так - выдернув руку из кармана, палач несколько мгновений осоловело таращился на собственную содранную кожу.       Очень, очень кстати.       Он ведь почти уже забыл, насколько мало времени осталось в запасе.       Почти забыл, как скоро должна будет настигнуть его боль.       Растирая окоченевшие руки - отправлять их под теплую воду он больше не рисковал - Асколь лихорадочно пытался восстановить в памяти тот отрезок времени, когда были применены чары. Когда он, осознав, что не сможет больше пробежать и десяти метров, решился на последнее средство. Когда пустил по Цепям едва не разодравший тело на куски огонь и когда взял у своей боли кредит, выиграв…       Сколько? Час, может, два? Чуть больше, чуть меньше? Ответ никак не шел на ум, а значит, оставалось только надеяться на то, что расчет был верен, что он успеет дотащить свое тело до поезда, успеет до того, как все, от чего он отгородился, будет возвращено - разом и с процентами.       Позади хлопнула дверь. Асколь обернулся на звук до того резко, что едва успевший переступить порог человек инстинктивно попятился - и явно собрался продолжить в том же духе, натолкнувшись на взгляд палача.       -Все. В порядке. Все, - прохрипел Кат сквозь шарфы. - В порядке. Не нужно…       У посетителя явно успело уже сформироваться совсем иное мнение по данному вопросу: что-то испуганно пробормотав, он дернулся назад и в сторону, захлопнув за собой дверь раньше, чем Асколь сумел бы вытряхнуть из себя еще хотя бы пару слов.       Прелестное начало, чтоб тебя черти драли…       Массивные часы, подвешенные не так уж далеко от потолка, демонстрировали всем и каждому, что до шести утра осталось каких-то жалких одиннадцать минут. Не так уж и мало, если не терять времени даром. Не так уж и много, если нужно организовать себе путь на поезд, обойдясь по возможности без лишних демонстраций своего лица - и успеть это сделать до того, как откажут чары. Толкнув дверцу небольшого привокзального кафе - в отличие от дверей центрального входа, поддалась она более чем легко - палач переступил через порог, невольно прищурив глаза - свет здесь был на удивление ярким. Вновь запустив руку в карман - в этот раз интересовал его не столько пистолет, сколько небольшая сумма местных денег, вытряхнутая из кошелька все того же рыцаря, что “поделился” с ним оружием и часами - Асколь, отчетливо прихрамывая, протащился мимо нескольких пустых столиков, едва не рухнув в конце пути на стойку, залитую чьим-то чаем.       -Кофе, - прохрипел он, вытряхнув на стойку несколько измятых бумажек, отливавших ядовитой синевой. - И что-нибудь к нему.       Молодой человек за стойкой - судя по глазам, еще одна жертва бессонницы - около минуты переводил свой мутный взгляд с палача на измочаленные купюры - и, когда Кат уже почти уверился в том, что английского этот тип не понимает, медленно кивнул, поплетшись на кухню. Ожидание заняло еще пару минут - и потеря каждой из них заставляла сердце колотиться все сильнее…       Вход хорошо просматривался со всех мест, так что предаваться мукам выбора особого смысла не было. Плюхнувшись за первый попавшийся столик, палач надкусил врученный ему пирожок, почти сразу же успев об этом пожалеть - на вкус он был едва ли не хуже, чем на вид. Принудив ноющие от холода челюсти все же заняться кусками того, что изрядно напоминало мокрый картон с добавлением обойного клея, он, наконец, огляделся, изучая имеющиеся в наличии варианты.       Женщина у входа собиралась выходить с минуты на минуту, двое молодых людей через пару столов от него, что оживленно беседовали, начисто забыв про остывающие напитки, тоже не годились: сейчас ему совершенно точно не удастся сработать настолько быстро, чтобы никто из них не успел поднять шум. Проводив взглядом мужчину с крупной черной собакой - расплатившись, тот направился к выходу - Асколь задержал взгляд на пузатом старике, что дрых себе, положив одну руку на потертый, видавший, наверное, все возможные виды, чемодан. Вытащить билет у такого он смог бы и в состоянии стократ худшем, чем сейчас, и от решительных действий останавливало лишь одно - отсутствие уверенности в наличии этого самого билета. В который раз бросив взгляд на часы - без девяти минут - и сделав первый глоток обжигающе горячего напитка, палач уставился на чемодан толстяка так, словно в него успели затолкать все сокровища мира. Ранний пассажир, рискующий проспать свое отправление, или же кто-то, прибывший час или два назад и не дотерпевший немного до своей кровати? Приказав себе на время оставить старика с чемоданом в покое, Асколь поискал взглядом какое-нибудь расписание, но местные стены, как назло, ничего, кроме небольших картин с одинаково тоскливыми пейзажами, не содержали.       Еще один глоток кофе. Еще одна драгоценная минута псу под хвост. Будь у него выбор, будь у него возможность не принимать решение сейчас, зная, что по пятам идет, угрожая в любой момент догнать, отложенная на время боль, он бы точно не стал рисковать. Будь у него еще хоть немного денег и уверенности в том, что с такой рожей можно заявляться в кассу, он бы поступил иначе. Будь у него возможность хоть немного еще подумать…       Хлопок входной двери подвел черту под всеми размышлениями. Переступивший через порог человек - высокий, светловолосый, с голубыми глазами и острым носом - одним своим появлением оборвал, рассеял, обнулил и без того призрачные надежды.       Чувствуя, как вместе с ними испаряются отчего-то и все тревоги, Асколь медленно поднял кружку, сделав еще один неторопливый глоток.       Смысла спешить куда-либо у него больше не было.       Ведь вот же он, долгожданный конец пути.       -С добрым утром, Кат, - улыбнулся, садясь напротив, Слеттебакк. - Пришла пора тебе просыпаться.       Подавить первый порыв было не самым простым делом.       -А ты благоразумнее, чем обычно.       И то, с каким трудом это ему далось, не смогло укрыться от Слеттебакка.       -Впрочем, тут, конечно, с какой стороны взглянуть. Пять трупов за ночь, Кат. И еще два, пожалуй, будет к утру, если Янссенна и Сасбринка откачать не сумеют.       -Только лишь два? - одними губами улыбнулся Асколь.       -Скоро узнаем, - вернул улыбку Слеттебакк. - Пять трупов…а ведь таким дохленьким казался - подходи да голыми руками бери. У тебя что, второе дыхание открыться успело?       -Сам себе удивляюсь, - рука палача потянулась вперед, замерев в каком-то дюйме от кружки. - Интересно, хватит ли на тебя.       Слеттебакк ничего не ответил. И без того деланная - причем крайне скверно - доброжелательность его стремительно развалилась на куски, будто подтаявший кусок льда. Ледяные же глаза - до того светлые, словно их зачем-то обесцвечивали искусственно - окончательно омертвели, перестав скрывать то самое выражение, что было так давно и так печально знакомо Асколю.       Было в этих глазах что-то нездоровое даже для палача.       Что-то, что не раз заставляло задуматься, как далеко отстоял светловолосый убийца демонов от основных своих целей.       -Действительно, крайне любопытно, Кат. Больше того, учитывая некоторые наши…разногласия в прошлом, я бы сам был не прочь проверить. Но, боюсь, время для того еще не настало.       -Мы не всегда вольны его выбирать.       -И снова ты прав, Кат, - спокойно ответил палач. - Но все же советую тебе воздержаться. Только не подумай, ради всего святого, что причиной тому твое нынешнее состояние, которое назвать иначе, чем плачевным и позорным - свершить великий грех против истины. Нет, я бы с великим удовольствием вытер твоей физиономией пол вне зависимости от того, как ты себя ощущаешь…но то, что тебя ожидает в Риме, удовлетворит меня стократ больше. Если же тебе нужны еще причины - что ж…как насчет того, что я знаю тебя как облупленного? И все, что ты уже успел запланировать - а соображаешь ты, не могу не признать, с достойной одного из нас быстротой - мне тоже известно наперед?       -Вот как? - столь же спокойно протянул Асколь. - Быть может, даже меня на этот счет просветишь?       -Отчего бы и нет? - Слеттебакк чуть подался вперед. - Для начала ты возьмешь вот эту вот несчастную кружечку и плеснешь мне в лицо то, что там осталось. А затем приложишь все усилия, чтобы прирезать.       -Буду я на тебя еще кофе переводить, - дотянувшись, наконец, до кружки, палач сделал пару нарочито медленных глотков. - Что же до второго пункта…ну вот почему сразу зарезать? Я и пристрелить могу.       -Не здесь.       -Верно. Но и ты же здесь не начнешь.       -Ты действительно уверен в том, что говоришь? - лицо Слеттебакка оставалось совершенно непроницаемым, голос - холоднее вечных льдов. - Оглядись вокруг, Кат. Видишь ли ты среди этих людей хоть кого-то, чья жизнь что-то для нас значит?       -Кажется, я вспоминаю, почему мы когда-то не сумели сработаться.       -Причиной тому лишь твоя страсть все и всегда делать своим носом. Наши полномочия, наша…свобода дана нам не просто так, - Слеттебакк устало, почти с грустью вздохнул. - Я видел очень многое, Кат. Я видел то, с чем сражался, видел со всех мыслимых сторон. И давно избавился от иллюзий по поводу нашего ремесла. Это не та работа, где позволительно поступать по совести, позволительно думать, что ты чем-то умнее или лучше тех, кто отдал тебе приказ. Ты пришел сюда в надежде умыкнуть билет у кого-нибудь из этих людей, я же убью любого из них, загороди он или она дорогу…кто-то так или иначе бы пострадал. Знаешь, в чем соль, если мы применим это к картине в целом? Все на самом деле лишь вопрос перспективы. Кто-то всегда должен страдать, чтобы человечество продолжало свое существование. От бездействия же страдают в равной степени все, рано или поздно.       Вверх по позвоночнику поднималась холодная волна. Скосив взгляд - лишь на долю секунды - на часы, он сглотнул горькую слюну и постарался придать своему телу вид максимально расслабленный.       Оставалось три минуты. Нужно было решаться.       -Я хорошо тебя знаю, Кат. Знаю твои дела и то, как ты привык их решать. Знаю, как ты думаешь - иначе бы я не ловил тебя именно здесь, в месте до того очевидном, что никто, тебя не знающий, и не подумал бы сюда сунуться. Я хорошо знаю тебя и то, как тебе досталось, но даже у меня в голове с трудом укладывается твой последний поступок, - невыносимо медленно - спровоцировать собеседника он явно не желал - Слеттебакк вытянул из кармана крохотный диктофон, положив на краешек стола. - Даже я с трудом верил тому, что узнал, пока не услышал это.       Жесты палача были почти что ленивыми, почти что неосторожными. Обманываться вовсе не стоило - за каждым из них таилась смерть.       И все же, он почти уже решился. Почти поверил в то, что успеет.       Претворить намерение в жизнь помешал не удар, выстрел или заклятье.       Обезоружил за считанные мгновения Асколя его собственный голос - чуть более тихий, чем тогда - зазвучавший из приборчика, когда Слеттебакк нажал на кнопку.       -…ворит…Кат…Асколь…“Догма”…епископ Юл…Верт…тяжело ранен, повторяю, тяжело…командование операцией передано…повторяю, командование операцией…       Мир вокруг терял цвета, в то время как он сам столь же стремительно терял силы. То, от чего он пытался бежать все это время, то, что он почти заставил себя вспоминать не так часто, как прежде, настигло, схватило и заставило взглянуть в самое свое лицо.       -…мне…с настоящего момента…повторяю…принял командование операцией...код подтверждения…Всемогущий, десять, восемь, три, двадцать, три, восемь…       -Выключи это, - с трудом узнавая собственный голос, выдохнул палач.       -…провалена…всем силам крестового похода “Метелица”…общее…повторяю, немедленно начать…отступление…повторяю…всем силам крестового…       В сознание его привел короткий щелчок - выключив приборчик, Слеттебакк небрежным жестом вернул его в свой карман.       -Они уже восстановили полную запись, Кат. Прости, но боюсь, тебе уже не отмыться. Впрочем, узурпация командования - отнюдь не самый тяжкий из твоих грехов. Они знают, что случилось до того, Кат. Верт, едва оправившись, проявил небывалую самоотверженность и сам предложил при регистрации свидетельских показаний прибегнуть к услугам специалиста от Ассамблеи. Все, чтобы ты не ушел от правосудия. Нужный следствию участок памяти вытряхнули как пыльный мешок. Епископ просто не мог солгать, Кат. А значит, ты действительно это сделал.       -Умолкни.       -Ты это сделал, Кат, - перегнувшись через стол, прошептал Слеттебакк ему прямо в лицо. - Ты убил его.       Странное, очень странное чувство. Боли отчего-то не было, злости тоже. На своем месте оставалась, похоже, лишь тоска - да и то какая-то далекая, едва уловимая. Едва имевшая значение, как и все остальное в этом мире. Выскобленный до самого дна, опустевший, словно его собственная кружка, он не мог больше отыскать никаких, пусть даже самых малых, крох воли к борьбе.       Бороться, отвечать, что-то доказывать, против чего-то возражать больше не было никакого смысла.       Нет, не так. Его не существовало изначально.       Ведь, в конце концов, Слеттебакк не сказал сейчас ни слова лжи.       -Я знаю тебя, Кат. Знаю, что ты сделал, - вернувшись на свое место, тихо продолжил палач. - А ты должен знать вот что. Если через десять минут я не дам звонок людям Райля, будет отдан приказ. Известно ли тебе кто его отдаст? Кому? Как быстро он дойдет до Рима? Нет. Но знать ты должен одно - если ты попытаешься выкинуть хоть что-то, если только приказ будет отдан, все твои люди, все, кому посчастливилось выжить тогда, будут сожжены. Так что если на себя тебе наплевать, подумай хотя бы о тех, кого за собой вел в бой. Подумай о том, что содеял, подумай, что за все нужно платить. А как надумаешь, сделай, наконец, то что должен, - вытащив из кармана небольшой, дорогой бумаги конверт, Слеттебакк аккуратно положил его перед Асколем. - Будь уже мужиком и прими свой подарочек.       Перед глазами все отчего-то плыло - но даже так он не смог не узнать массивную печать, что скрепляла конверт.       Не мог, пусть и очень того желал.       Тайная коллегия отмечала послания своим личным гербом лишь в случаях самых исключительных, которых за десятилетия, нет - за целые века - набиралось не очень уж много. Герб тайной коллегии мало чем отличался от официальной эмблемы Святого Престола - разве что место лент, ниспадавших на таковом с папской тиары, занимали две змеи. Скользнув стремительно слабеющим взглядом по выложенным поверх тиары литерам AMDG, Асколь уставился на второй девиз, украшавший перевязь, что скрепляла перекрещенные ключи. Истинный девиз тех, кому служили подобные ему.       Cum finis est licitus etiam media sunt licita.       Время, отпущенное ему чарами, подошло к концу - и последние преграды на пути боли, что они смогли выстроить, рушились одна за другой.       Кому дозволена цель, тому дозволены и средства.       Уже проваливаясь с головой в тот самый ад, наступление которого так старался отстрочить, он все же нашел в себе силы в который раз найти в старых словах уместную в его случае иронию.       Рассмеяться, однако, уже не успел. Ватикан, Рим. Неделю спустя.       Нервы Гаспара Гвидиче были на пределе. Первой из долгого списка бед, что обрушились сегодня на его голову, стал звонок, обративший в прах весьма и весьма приятные сновидения - и сделавший это, если уж быть откровенным до конца, когда часы показывали без десяти шесть утра. Все остальные невзгоды, нелепицы и неурядицы, с которыми ему пришлось сегодня весьма близко познакомиться, по природе своей являлись всего лишь следствием того самого звонка - но от данного факта Гаспару не было, еще раз прибегая к полной откровенности, легче - ни на грамм, ни на волосок.       Продолжая речь о волосах, можно было без какого-либо преувеличения сравнить те, что принадлежали Гвидиче, с искупавшейся в мыльной воде шваброй: подобное сходство его прическе обеспечил час тщетных попыток изловить такси под проливным дождем и еще полтора - бега на пределе более чем скромных сил по улицам Рима. Возможность немного отдышаться - вернее, вообще вспомнить как дышать - представилась молодому сотруднику Ассамблеи лишь на первом после Бронзовых врат посту: напрочь размокшие документы два хмурых гвардейца изучали столь долго и тщательно, что сердце Гаспара почти уже унялось, почти перестало колотиться с такой силой, словно намерено было сменить место жительства. Соблазн ускорить проверку, вылившуюся в звонки на внутренние посты и еще минут пятнадцать более чем утомительных уточнений его личности, подавить было чрезвычайно тяжело, но Гвидиче совладал с собой, так и не воспользовавшись сильнейшей картой в мокром своем рукаве - именем непосредственного его начальника.       Уже после, пробираясь миниатюрными внутренними двориками, проталкиваясь с минимум необходимых приличий через толпы спешивших по своим делам ватиканских чиновников и взбираясь, только что не вываливая язык, по винтовым лестницам, Гаспар рассудил, что поступил верно.       Его Высокопреосвященство кардинал Яспер Ваутерс, как и большинство членов тайной коллегии, терпеть не мог, когда его имя поминалось попусту.       Последняя лестница едва не оказалась для Гвидиче роковой: когда он, обливаясь потом, вывалился в коридор, его лицо могло соперничать в красноте с самыми перезрелыми из помидоров. Расстегнув сдавивший шею воротник - дорогого стоило не порвать его прямо здесь - и утерев рукавом лицо, Гаспар с шумом втянул немного воздуха в начисто пересохшее горло. До заветной двери - широкой, богато украшенной и весьма изысканно отделанной - было уже рукой подать, но силы Гвидиче были на исходе, а мысли - в совершеннейшем беспорядке. Дотащившись до ближайшего окна, в которое - закон подлости - уже вовсю светило проснувшееся после обильного дождя солнце, он какое-то время собирался с духом, попутно приглаживая мокрые волосы. Восстановив дыхание, вновь застегнувшись и оправившись, как подобает, Гаспар шагнул к дверям - но не успел и коснуться толком золотой ручки, как их резко рванули на себя с той стороны.       Человек, стоявший на пороге, заставил Гвидиче невольно отступить на шаг одним только взглядом. Высокий, седой как лунь палач, с плечами, так и распиравшими форменную сутану, еще несколько секунд таращился на Гаспара, после чего проговорил, едва шевеля сухими губами:       -Вам назначено?       Вопрос был чистой воды формальностью - никто, не имевший на то специального дозволения, никак не мог оказаться на этом этаже, особенно - во время внеочередного заседания тайной коллегии. Будь в теле Гвидиче хотя бы пара-тройка Цепей, будь он одним из тех, кого готовило соответствующее крыло Ассамблеи, а не простым секретарем, он бы - Гаспар был в том свято уверен - вовсю бы корчился сейчас от боли, на собственной шкуре познавая мощь многочисленных охранных Таинств, паучьей сетью опутавших этаж. В который раз порадовавшись тому, что Господь избавил его от этой заразы, Гаспар осторожно передал палачу документы: в чудом не отклеившуюся от дождя фотографию убийца всматривался настолько пристально, словно и не было никаких звонков, словно никто на этом, последнем посту и не был извещен заранее о посетителе. Вернув, наконец, крохотную книжечку владельцу, палач что-то удовлетворительно буркнул, отодвинувшись в сторону - ровно настолько, чтобы Гвидиче сумел протиснуться в дверной проем.       И замереть вновь, не без испуга рассматривая находящихся в приемной людей. Еще один палач, выглядевший чуть моложе своего коллеги, но с лицом едва ли не более хмурым, курил в распахнутое окно, на диванчике у дальней двери сидел, уставившись в книгу без обложки, белобрысый тип с тусклыми рыбьими глазами - серый костюм-тройка и крохотные запонки в виде крестов выдавали в нем одного из людей архиепископа Райля.       -Кого еще принесло? - человек в сером недовольно взглянул на Гаспара. - Вы…       -Ваутерсов мальчик на побегушках, - бросил, опережая Гвидиче, седой палач. - Нам звонили же.       -А, этот… - моментально потеряв к гостю интерес, человек Райля вновь уткнулся в книгу. - Ну пускай, пускай…       Откровенно пренебрежительный тон не задел Гвидиче - к подобному обращению он давно уже успел привыкнуть. Перестать удивляться тому, с каким ничтожно малым, если не вовсе достигающим величин отрицательных, количеством почтения говорили они о кардинале Ваутерсе, было отчего-то куда сложнее. Впрочем, напомнил себе Гаспар, удивляться тут все-таки не стоило - для этих людей не существовало ровным счетом ничего святого. Подойдя к дальним дверям, Гвидиче вновь замер у порога, раздумывая над тем, соответствует ли нынешний его внешний вид правилам приличия хотя бы частично - и чуть не подскочил, когда человек в сером легонько ткнул его в бок.       -Свет загораживаешь, - пробормотал обитатель дивана. - Пройди уже хоть куда-нибудь, сделай такую милость.       Оставив без ответа подобное нахальство - в конце концов, смелости на то, чтобы подобный ответ сформировать, у Гаспара отродясь не водилось - Гвидиче только сдержанно кивнул, потянув на себя очередную дверную ручку, на которую ушло такое количество золота, что человеку вроде него было откровенно страшно к ней прикасаться. И, сглотнув слюну вместе со всеми теми словами, выпустить которые на волю у него не хватало духа, вошел.       Зал, где по обыкновению своему заседал Священный внутренний секретариат - большинство посвященных для экономии времени именовали его просто тайной коллегией - не просто утопал в роскоши, но давно уже отправился под грузом ее на самое дно. Роскошные люстры чистейшего хрусталя и убранные золотом лампы на стенах изливали на помещение такое количество света, что у любого вошедшего непременно начинало резать глаза. Длинный стол, за которым без труда могли уместиться все пятьдесят семь членов коллегии, был, как и окружающие его высокие стулья, сделан из редчайших, запрещенных к вывозу разновидностей эбена, на отделку арочных окон с резными кронштейнами пошли почти исчезнувшие чьими-то стараниями виды амаранта, креслам же, что стояли у стен, над которыми в свое время поработал не один живописец эпохи Возрождения, досталось, в основном, африканское черное дерево. По натертому до блеска полу было жаль даже лишний раз ступать, но причиной, по которой Гаспар Гвидиче замер, успев сделать лишь два шага от порога, было вовсе не это.       Тайная коллегия собиралась в полном составе лишь в двух случаях: самых больших торжеств и величайших бед. День сегодняшний таким отнюдь не являлся, и потому насчитать в зале Гаспару удалось лишь чуть больше дюжины людей.       И почувствовать, как ноги его буквально врастают в пол, как тело его начинает разбирать мелкая дрожь.       Как и всегда, когда он оказывался здесь. Как и всегда, когда он задумывался обо всей той власти, что была собрана, скоплена в руках этих людей и удерживалась их мертвой хваткой. Задумывался о том, что если Земля продолжала крутиться, то лишь потому, что сидящие за этим черным столом были в том заинтересованы.       Во главе стола, заполняя собою все кресло без остатка, восседал Алессандро Соле, декан Священного внутреннего секретариата. Девяностодвухлетний старец, глухой как тетерев и обладавший зрением столь острым, что едва разбирал очертания собственных рук, безмятежно спал, уронив взлохмаченную седую голову на впалую грудь - и лишь время от времени вздрагивал, тем не менее, до конца не просыпаясь. С обеих сторон от декана, разбившись на две неравные группы, расположились, подтащив поближе стулья, остальные. Сделав несколько несмелых шагов вперед, Гвидиче пригляделся, постепенно узнавая тех, кто занимал места по правую руку от Соле - и чувствуя все больший страх по мере того, как к ним приближался.       Субдекан Алоизио Массари сидел, чуть сгорбившись и подперев голову костлявыми руками. Обилие света немного смягчало почти угловатые черты его лица, но линия тонких твердых губ оставалась все такой же жесткой. Одного взгляда было достаточно, чтобы решить - им никогда не доводилось целовать ничего, кроме крестов и перстней, а уж насколько далеко подобное суждение отстояло от истины, достоверно знать мог только сам кардинал. Слухи ходили всегда, путешествуя через тайные письма и темные углы, в которых нет-нет, да и раздавался чей-нибудь шепоток, но один факт оспорить было никак нельзя - с внешней стороны Массари был безупречен.       Чего нельзя было, конечно, сказать о его репутации.       Слухи ходили всегда - и делиться некоторыми было чуть более опасно, чем другими. Истории о молоденьких девушках, одурманенных наркотиками, которых время от времени поставлял кардиналу его личный секретарь Карбони не были чем-то из ряда вон выходящим - в конце концов, мало было на свете вещей, которые не мог позволить себе второй человек в тайной иерархии Церкви, особенно за надежно закрытыми дверьми. Не вызывали никакого удивления и россказни о том, как ловко обирал Массари живых и даже мертвых, отправляя в собственные сейфы немалую часть средств, что под надежным прикрытием Института религиозных дел выделялась на некоторые тайные проекты. Куда большей опасности подвергались те, кто позволял себе пошептаться, например, о спрятанной в одной из стран третьего мира крохотной лаборатории - и о гомункулах, выращиваемых там на материале кардинала только для того, чтобы пожертвовать ему свежие органы взамен успевших уже поизноситься. Из своих долгосрочных поездок, совершавшихся каждые пять-шесть лет, Массари действительно возвращался будто бы помолодевшим, но хорошее настроение и общее улучшение самочувствия, не могли, конечно, сыграть роль повода для начала внутреннего расследования - и слухи оставались лишь слухами. Вещью еще более опасной было обсуждение в где-либо пределах Рима судьбы предшественника Массари: пусть даже отравители субдекана Тонто Верстратена, выловленные в рекордный срок, во всем признались и были незамедлительно казнены, некоторые слухи продолжали свое хождение даже спустя десятки лет - например, о том, что с казнью отчего-то слишком уж поспешили…       Вокруг Массари сгрудились ближайшие его сторонники, его, как выразился в свое время в одной частной беседе кардинал Ваутерс, черные волки: в большинстве своем - члены наиболее жесткого и реакционного крыла тайной коллегии. Архиепископ Райль, глава Секции дознания, обработки и регистрации, хранил на своем обрюзгшем лице печать крайнего уныния, время от времени постукивая себя по губам изжеванным до непотребного вида карандашом. Райль, вне всяких сомнений, был последним, от кого желал бы получить письмо любой член тайной коллегии или кто-либо из нижних чинов: человек, облеченный властью чинить внутренние расследования среди посвященных, определять меру пресечения ими полномочий и выискивать тех, для кого Восьмое таинство из средства становилось целью, должен был обладать особым характером и складом ума - и архиепископ, несомненно, отвечал этим требованиям. Имевший прямой выход на Бюро и заведовавший не только целой армией шпионов и доносчиков, но и Живодерней, Райль, как любили говорить коллеги, не сумел бы отыскать жалость даже в словаре. Рядом с Райлем приткнулся пузатый, коротконогий человечек - кардинал Лука Ладзари, знаменитый, прежде всего, тем, что умудрялся укладывать в свой карман едва ли не больше, чем сам субдекан. Любивший побаловать себя изысканными блюдами, Ладзари держал при себе четырех профессиональных поваров - его обеды, как поговаривали, обходились казне до четырех миллионов в год. Остальные сторонники текущего субдекана были Гвидиче незнакомы - хотя вон тот старикашка с бельмом на месте левого глаза и тростью в сухих, узловатых руках, кажется, заведовал архивами - и, если слухи не врали, лично задушил ради этой должности своего предшественника.       Нетвердо шагая к своей цели, Гаспар обратил взор на тех, кто расселся по левую руку от Соле. Этих было немного - лишь шестеро - а знакомых Гвидиче среди них оказалось и того меньше. Плешивый тип, что чиркал что-то в блокноте, кажется, был одним из наблюдателей за рыцарскими орденами, рядом с ним же уместился кардинал Антонио Карлетти, сидевший так, словно на стул его насыпали иголок. После гибели Золы от рук русских агентов - изловленных ко всеобщему удовлетворению уже три дня спустя и казненных после обстоятельного допроса - триумвират, начальствующий над палачами, дал трещину: терпевшие друг друга лишь из-за наличия общего врага кардиналы насмерть перессорились сразу же, как отгремела одинаково позорная для всех “Метелица”. Тощий как спичка, Карлетти был законченным невротиком: одного из своих врагов, как рассказывали, он не прекратил преследовать и после смерти последнего, выкопав из могилы, приволочив домой и разыграв целое представление, в котором выступил разом судьей, обвинителем и палачом. Избив покойного хлыстом, отрезав ему три пальца и затянув на шее петлю, Антонио утопил страдальца в реке - некоторые заканчивали историю здесь, а другие, в свою очередь, продолжали, намекая, что Карлетти, если слухи о его склонности к некрофилии были правдивы, успел надругаться над телом и иначе. Вперив в Ладзари и только в него одного взгляд воспаленных от недосыпа глаз, кардинал Карлетти, казалось, вовсю проигрывал в голове сцены расправы - сначала над живым врагом, а после и над мертвым.       Последний знакомый Гаспару человек - и самый важный для него из всех, присутствующих в зале - сидел через одно место от Карлетти. Невысокий и сухой, с неаккуратными, кое-как подстриженными седыми волосами, кардинал Яспер Ваутерс казался чужеродным элементом на фоне всей местной роскоши. Лицо его, уже давно успевшее разжиться морщинами, многим казалось строгим и суровым, но тем, кому доводилось пробыть рядом с Ваутерсом достаточно близко и достаточно долго, открывалось истинное его выражение - до грани измученное. Каждые несколько минут взгляды Ваутерса и Массари пересекались - в такие моменты каждый из них напоминал фехтовальщика, выискивающего в обороне противника едва заметную брешь.       Гвидиче не находил в том ничего странного. В конце концов, оба кардинала в свое время метили на один и тот же пост.       Тайная коллегия была сосредоточием власти - выше нее был, как иногда позволял себе думать Гаспар, лишь Тот, чьему имени она служила. Подняться до подобных высот дано было немногим, и в их число входили, вне всякого сомнения, лишь самые могучие разумом, верой и духом - равно как и самые хитрые, расчетливые и безжалостные люди, какие только оказывались на скрытой от простых смертных стороне Церкви. Век за веком Рим диктовал свою волю внушительной части мира, но лишь собравшимся здесь было суждено выбирать, куда повернет ладья святого Петра. Век за веком по воле Рима проливали кровь - лилась она и здесь, лишь самую малость менее щедро. Самый призрачный шанс сесть когда-нибудь за этот стол становился для многих поводом душить и потчевать ядом, лгать, изворачиваться, как не смогла бы никакая змея, развязывать войны и обрекать на верную смерть миллионы и миллионы, забывать самое себя и свершать такие предательства, что устыдился бы и Иуда.       Век за веком люди, что собирались за этим столом, хранили мир от гибели - и по праву считали его своей собственностью. Век за веком они решали судьбы прочих - и грызлись за это право как стая оголодавших собак за последнюю кость. Век за веком они правили, постепенно привыкая к тому - и когда настало время перемен, вознамерились сделать все, что было в их силах, когда-то казавшихся безграничными, чтобы не дать остаткам былой власти утечь сквозь пальцы словно песок.       Одной из отличительных черт тайной коллегии была любовь к эвфемизмам - и услышав официальные названия некоторых ведомств, за которые отвечали ее члены, Гвидиче нередко оставалось только дивиться цинизму, с которым они сочинялись столетия назад. Если среди слов, за которыми притаился отдел Райля, еще можно было разглядеть его пробиравшую до дрожи сущность, то приют палачей, большинству посвященных известный под именем Дом Резни, в бумагах обозначался не иначе как Секция пресечения разногласий - от подобного Гаспара частенько разбирал нервный смех. Досталось и стократ более ужасному Бюро - в тех редчайших случаях, когда о месте работы сотрудников похоронного класса вообще приходилось упоминать на бумаге, звалось оно достаточно безобидно - всего лишь Секцией дисциплины погребальных обрядов. Два крупнейших отдела Ассамблеи, что составляли ее ядро, также не сумели избежать одежды из изящных словес: охотники за древностями, кои должны были быть скрыты от глаз и тем более рук обывателей любой ценой, оказались в свое время прозваны Секцией выявления и регулирования злоупотреблений в отношении священных реликвий, те же, кто имел дело с Таинствами и, ни много ни мало, с иными магическими системами, ничтоже сумняшеся именовались Секцией составления, регулирования и пересмотра отдельных элементов церемониала.       Кардинал Яспер Ваутерс последние два десятка лет занимал руководящий пост именно в ней.       -Как я уже говорил, инцидент в Ольстере требует нашего немедленного внимания, - дергая от крайнего возбуждения головой, бормотал Карлетти. - Нет, не так. Скажу прямо - немедленного ответа. Протестантские псы окончательно забыли свое место и мы должны как можно скорее им его напомнить.       -И кто же напоминать будет? - хмыкнул Ладзари. - Уж не вы ли?       -Имело место грубейшее нарушение как границ, так и договоренностей…       -Аластор Келлер - подпечатник, если вы запамятовали. Башня выписала Приказ еще лет тридцать назад, наш собственный ордер на уничтожение отстоял от него лишь лет на пять. И я не вижу ничего дурного в том, что в конечном итоге работу доделали наши англиканские…друзья.       -Конечно, не видите! - взвизгнул Карлетти. - Вы и собственных ног уже скоро не сможете усмотреть, за таким-то пузом!       -Как и всегда, переход на личности, - прищурился Ладзари. - А что ж по делу?       -По делу все уже сказано! Башня может хоть сто Печатей выписать, дело-то не в ней! А в том, что агенты Четвертой Палаты разбираются на нашей, католической земле…       -С нашими же проблемами, - докончил за него Массари. - С одной стороны, это, несомненно, прискорбно, но вот с другой…давайте будем честны, господа - после “Метелицы” мы практически обескровлены. Потребуются годы, чтобы восстановить наши силы, и десятилетия - чтобы восстановить репутацию…       -Потому и говорю - нельзя сейчас давать слабины! Мы должны…       -Вновь плюхнуться лицом в самую грязь? В этот раз еще и взяв предварительно разбег? - выгнув бровь, желчно поинтересовался субдекан. - Мне это все нравится ничуть не больше вашего, поверьте. Но безрассудно бросившись в бой, мы ничего не докажем - кроме, разве что, того, что “Метелица” нас ничему не научила. Вам стоит унять свои нервы и взглянуть на картину в целом…       -Но…       -…а она такова, что, будем откровенны, Четвертая Палата в последующие годы нужна нам так же, как и обывателям, коих она защищает. Часовая Башня находится у них под боком, не у нас, не забывайте. И вся грязь, что из Башни вытекает, в первую очередь летит уже на их головы, а затем только подползает к…       -Но все же…       -В своем стремлении максимально дистанцироваться от нас, они стали слабы, - холодно продолжил Массари. - И это рано или поздно приведет их к поражению. Но сейчас, пока мы еще не готовы…пусть себе упиваются маленькими победами, как и русские. Пусть смеются во все горло над тем, что нам пришлось отозвать множество рыцарей для укрепления важнейших позиций, что еще десятки лет уйдут на воспитание новых палачей взамен потерянных в том походе. Пусть смеются, пусть лают, как псы, коими и являются. Пусть выигрывают битвы и тем тешатся. Война, так или иначе, будет за нами.       -Хотелось бы знать, где гнездятся корни вашей уверенности, - спокойно и тихо проговорил, чуть качнув головой, Ваутерс.       -В вере и ей одной, - грустно улыбнулся Массари. - Рим правил и будет править этим миром до самого конца. Того хочет Бог, сказал бы я, но скажу иначе - власть всегда должна быть в руках, достойных того более всех прочих. Наших руках. И мы знаем, когда следует наносить удар, а когда - достаточно лишь немного подождать. Мы умеем терпеть. Ни одна цивилизация, ни одно государство не падало на колени пред врагом внешним, не будучи предварительно подточено изнутри. Я уже говорил вам как-то, когда вас тревожило уменьшение нашего влияния по ту сторону Атлантического океана - если Кольцо не угробит Соединенные Штаты вместе со всем остальным миром, то лет через тридцать, может, сорок, они опустятся до того, что в их церквях станут проповедовать женщины и содомиты. Пока чаша терпения не переполнится и кровь не смоет всю грязь с этой несчастной земли. Пока стоны Европы, у чьего порога вновь будут поднимать пыль сарацинские полчища, не обернутся кличем, что созовет новый крестовый поход. Мы ничего не теряем от ожидания, больше того - с каждым годом наши силы будут лишь расти. И когда придет время - тогда и только тогда мы ударим. Тогда и только тогда мы вернем в стадо заигравшихся в так называемую “цивилизацию” заблудших овец. Кого-то из них, конечно, придется в процессе…выпасти. Но, между нами говоря…смерть одного неверного или миллиона меня в равной степени не огорчит…       Гаспара Гвидиче передернуло. Проходя за спинами сторонников Массари - ни один из них даже не обернулся в его сторону - он обогнул стол, быстрым шагом приближаясь к своему непосредственному начальнику.       Кардинал Ваутерс, коротко извинившись перед коллегами, поднялся со своего места. И, почти что оттащив секретаря в сторону, раздраженно зашипел:       -Это не могло подождать до вечера?       -Прошу прощения, Ваше Высокопреосвященство, но вы ведь сами мне тогда приказывали… - зашептал, склонившись над начальствующим ухом, Гвидиче. - Приказывали немедленно доложить, если…       -Покороче, если возможно.       -Он здесь, Ваше Высокопреосвященство, - прошептал Гаспар. - Доставили четыре дня тому назад.       Свет в камере, как водится, выключали не больше, чем на час в сутки. Дожидаясь, пока работник Живодерни закончит свою возню с многочисленными замками и запорами - а также пока развернутые в пределах скрытого за дверью помещения поля примут представленные им ключи - кардинал Ваутерс посматривал то в один конец длинного светлого коридора, то в другой: хорошо было бы успеть, пока не появились лишние глаза - глаза, которые не удастся вывести из строя так же легко, как расположенные на этаже камеры. Свет в камере, как водится, горел почти постоянно - и стоя сейчас у ее дверей, кардинал Ваутерс никак не мог перестать думать о том, сколько бы сам протянул без сна, да еще и с четким осознанием того, что в одиночество под яркими лампами - рай в сравнении с тем, что ожидает дальше.       Свет в камере, как водится, был зажжен и сейчас - и потому кардинал Ваутерс очень удивился, обнаружив содержавшегося в ней пленника спящим.       Удивления большего была достойна разве что книга, прикрывавшая его лицо.       -Моя смена кончается через двадцать минут, - прошептал, буквально дыша кардиналу в затылок, человек в белой форме. - К этому моменту все системы наблюдения должны быть включены, так что если вы тут задержитесь…       -Не задержусь.       -…то выпутываться будете сами. Проходите, живее. Я должен запереть за вами.       Просить дважды не было никакой нужды - Ваутерс, больше не медля, шагнул в камеру, едва не получив по спине дверью: проводник его явно слишком нервничал.       Громкий хлопок, вопреки ожиданию, не произвел на обитателя камеры ровным счетом никакого эффекта - как спал, так и продолжал спать. Помедлив - и в который раз напомнив себе, насколько мало у него времени - Ваутерс осторожно приблизился, ничуть не менее осторожно тронул узника за плечо…       Удар был нанесен столь быстро, что тот самый миг, когда это случилось, кардинал как-то пропустил. Пропустить всю ту боль, что разлилась по телу спустя лишь какую-то крохотную долю секунды, бросив его на колени, было уже стократ сложнее.       Как и тот факт, что едва та секунда изволила смениться другой, его уже сгребли за воротник и со всего маху приложили о стену.       Отчаянно силясь втянуть хоть немного воздуха, кардинал Ваутерс моргнул. И замер, разглядев застывший на расстоянии волоска от его глаза кончик Ключа.       Оторвать от него взгляд и увидеть обильно украшенные синяками глаза того, к кому он явился с визитом, кардиналу удалось не сразу.       Но когда удалось - холодное бешенство в тех глазах уже вовсю уступало место безграничному удивлению.       -Яспер?       Хватка на горле ослабла, а после и вовсе исчезла, позволив Ваутерсу сползти на пол, зайдясь безудержным кашлем. В животе, казалось, что-то взорвалось и теперь вовсю полыхало. Упершись руками в ледяной пол, кардинал судорожно вдохнул, чувствуя, что вот-вот вновь упадет.       И точно бы упал, если бы его не подхватили, не вздернули вверх жестоким рывком.       -Дьявол…не тебя я ждал, ох не тебя, - усадив Ваутерса у ближайшей стены, пробормотал обитатель камеры. - Ты как? Я не сильно…       -Пока…не уверен…       -Вот же… - в сердцах выругавшись, узник склонился над кардиналом. - Так, спокойнее…я буду считать, дыши…раз, два…       -Откуда…откуда у тебя…       -Это-то? - обитатель камеры швырнул Ключ в сторону кровати.- Вчера прислали книгу. А в ней была пара лишних страниц, если ты меня понимаешь. Но как же ты…черт…так, давай снова…раз, два, три…а теперь задержи дыхание…       -Было бы что…задерживать… - кардинал потер живот. - Ты, Кат, все мне отбил…       -Радуйся, что пониже не метил, - огрызнулся Асколь. - А то до конца жизни занимался бы ты только собой. Какого черта? Я тут в поте лица готовлю побег, а ты являешься…являешься тут…       -Я тоже…тоже рад тебя видеть, Кат, - вымученно улыбнувшись, произнес Яспер Ваутерс. - Нам нужно поговорить…пока еще не стало слишком поздно.       -Боюсь, уже поздно, - вздохнул палач. - Я ждал, когда Бешеный придет поглумиться…он бы обязательно явился, уж я-то знаю. А взяв его, быть может, еще сумел бы что-то выторговать…радуйся, твоими стараниями все теперь накрылось. Сейчас сюда придут…       -Не придут, - Ваутерс покачал головой. - Камеры отключены. И здесь, и по всему пути, которым я шел.       Лицо палача самую малость просветлело - огонек надежды, вспыхнувший в глазах, впрочем, очень скоро сменился холодной сосредоточенностью. Ваутерс прекрасно его понимал - надеяться хоть на что-то было бы в подобной ситуации откровенной глупостью. Надежда позволяет протянуть, питаясь ею, какое-то время, но едва только ей приходит конец - то же случается и с тем, кто осмелился поверить.       И все же, смотря в эти глаза и прекрасно зная, что слова, которые сейчас прозвучат, для их обладателя не станут смертельным ударом, он продолжал ненавидеть. Ненавидеть себя за то, что должен был все-таки сказать их.       -Должен задать вопрос, - Асколь, однако, заговорил первым. - Я сейчас правильно тебя понял, Яспер?       -Нет, Кат, - заставив себя не отводить взгляд, вздохнул кардинал. - Боюсь, все немного сложнее. Ты не поможешь мне подняться?       Палач поставил его на ноги так резко, что Ваутерс едва на них удержался - и, доковыляв до кровати, осторожно опустился на ее край. Подобрав с пола изорванную книгу, кардинал задержал взгляд на обложке - истрепанный томик рассказов Эдгара По. И кто только…       -Страницы Библии подклеили к “Колодцу и маятнику”, - прислонившись к стене камеры, протянул Кат. - Не знаю, чья работа, но за чувство юмора, так и быть, похвалю. Это, к слову, не твоих рук…       -Нет, - отбросив книгу в изголовье, Ваутерс вновь зашелся кашлем. - Знаешь, я искренне уповаю на то, что ты мне не устроил внутреннее кровотечение. А то как бы…       -Убийство члена тайной коллегии, понимаю, - важно кивнул палач. - Меня, правда, и так уже печь ждет, но в этом случае, наверное, еще и четвертуют. От моего “прости” тебе, конечно, вряд ли полегчает, но ничем получше не располагаю - пусти я в дело цепочки и меня тут же поджарит, - он постучал кулаком по стене. - На экранирование не поскупились, мать их…       -А как же…       -Как же что? Ключ? - Асколь дернул головой. - Они поля обновляют раз в сутки, как раз за тот час, что камера без света остается. Логика проста - посидишь тут пару деньков, и едва потемнеет, так и развалишься без задних ног, хоть бы иглы на кровать стелили. А они, пока ты в отключке, всю защиту снимут и заново наладят. Да только забыли в этот раз, кого держат - знаю я все эти фокусы. Вот и успел, пока не сработали.       -А с лицом твоим что? - мрачно поинтересовался Ваутерс. - Выглядишь так, словно тебя Бюро брало.       -Прорваться пытался, - чуть помолчав, раздраженно выдал палач. - Когда самолет на посадку заходил. Неудачно, как можешь видеть…       -Да уж вижу, - Ваутерс вздохнул. - А вот как видишь ты - ума не приложу, честно говоря. Все лицо синяками заплыло…кто тебя так, Кат? И чем, боюсь спросить?       -Слеттебакк. Дверью. Потом приборной панелью. И еще чем-то. До полного удовлетворения, - зло зашипел Асколь. - Может, скажешь уже, зачем вообще сюда притащился, если не меня вытаскивать?       Кардинал Яспер Ваутерс в который раз вздохнул - и, потратив еще полминуты на жуткий кашель, сипло продолжил:       -Мог бы и проявить побольше уважения к почти единственному своему другу в верхах, Кат. Мог бы… - он вдруг осекся. - Нет. Теперь, пожалуй, точно единственному.       -У меня не было времени расспросить о Золе, - голос палача стал заметно тише. - Нас погнали в Копенгаген сразу после…       -Расследование завершилось весьма быстро, и дало результаты. Долгожданные. Я бы даже сказал, ожидаемые. Но ты ведь и так знаешь, кто это сделал, Кат. Мы все знаем.       -И все будут молчать.       -Будут, - спокойно кивнул кардинал. - Будут, поскольку никто не хочет делать такой подарок Верту, как бездоказательные обвинения, что дадут повод начать уже их собственную травлю. Будут, поскольку словами ничего не исправить и никого не вернуть. Будут, поскольку она мешала не одному только Юлиану…       -Ты тоже не всем по вкусу, - усмехнулся Асколь. - Как там было, не напомнишь? “Вначале они пришли…”       -Когда они пришли, я протестовал - и меня забрали вместе с остальными, - тут же парировал Ваутерс. - Да ты и сам знаешь, что никакие протесты погоды не сделают. Только действия. Потому я и здесь, Кат. Потому что ты из тех, кто действовать никогда не боялся. Потому что я не хочу остаться единственным человеком, которому не все равно.       -Ты сказал, что не вытаскивать меня пришел.       -Вытащить - нет. Но я здесь, чтобы помочь тебе выжить.       Какое-то время палач молчал, всматриваясь в лицо кардинала. Какое-то время он стоял почти неподвижно, словно вовсе забыл, как следует двигаться. Какое-то время…       Прежде чем рассмеяться - зло, устало, с надрывом и болью.       -Выжить, значит. Выжить, говоришь…       Медленно, буквально по шажку, он подошел, еще медленнее наклонился.       И закричал - так, что кардинал Ваутрес едва не свалился с кровати:       -Выжить, значит? Выжить предлагаешь? - ревел палач ему прямо в лицо. - И кому выжить, мне? А ты знаешь, что я сделал? Знаешь?       -Кат…       -Знаешь или нет? - рявкнул Асколь. - Знаешь, сколько нас туда шло? Знаешь, сколько нас там осталось? Знаешь, кто всему конец положил? Кто все их смерти напрасными сделал? Знаешь? Знаешь? Перед тобой стоит!       Ваутерс попытался отодвинуться назад, но его удержали. Палач задыхался от ярости, в искаженное криком лицо его было попросту страшно смотреть.       -Выжить, значит, да? Выжить? Когда не знаешь, кто жив еще? Когда хоть плачь, хоть грози, хоть глотки им зубами рви - не скажут? Выжить, значит? Вот так все просто? Взять да уйти, верно? Может, вы и людей мне новеньких подберете? Может, номер комнаты скажете, в которой старых на куски драли? Номер печи, в которую загнали? Скажешь мне, а? Скажешь? Скажешь?       Выкрикнув в лицо Ваутерсу последнее слово, палач резко отступил. Уперся, заметно пошатываясь, рукой в стену.       -Выжить он предлагает. Выжить, - запинаясь, бормотал Асколь. - Выжить. Мне. Да кто тебе сказал, дурень, что я хочу…хотел…       -Кончил истерику? - неожиданно резко спросил Ваутерс - и голос его, столь слабый и неуверенный раньше, сейчас заставил палача вздрогнуть. - Кончил, я спрашиваю? Если да, то слушай. Живы они. Все, с кем ты оттуда вышел.       -Врешь, - как-то отстраненно произнес Кат. - Врешь. Я просто тебе нужен. Против Верта. И против…       -Эрик Грей жив. Розария Лено жива. Ренье Гардестон жив, - холодно продолжал кардинал. - Живы и сейчас в Риме.       -Неус? - выдохнул Асколь.       -Смерть Неус Шиль не подтверждена, но ни к одной из групп при эвакуации она не прибилась. Официально присвоен статус без вести пропавшей…       -Она может быть у русских. Она…       -Может. И что, предложишь тайной коллегии устроить еще одну бойню - теперь уже во имя ее? - все более жестким тоном продолжал Ваутерс. - Очнись, Кат! Крестовый поход “Метелица” закончился ничем! Русские проиграли, Ассоциация проиграла, мы тоже, если ты забыл, далеко не с победой ушли! Мы обескровлены! Все, что мы можем теперь - считать убитых и прикрывать головы! А число охотников их открутить с каждым месяцем только растет!       -Я…       -А ты распустил тут сопли в три ручья! Жить он не хочет! Жить он не хотел! Конечно, какого, прости Господи, дьявола ты должен того хотеть, да? Ты же, бедненький, всегда у нас страдаешь больше всех! А тут такой шанс, наконец, отмучиться!       -Да послушай ты…       -Нет, это ты послушай! - вскочив с кровати, закричал кардинал. - Я пришел сюда, рискуя себе на шею мишень повесить, единственно чтобы от тебя смерть отвести, чтобы людей твоих на смерть не отдали! Я к тебе пришел сказать, что есть еще шанс их вытянуть, но не желаешь - пусть так и будет! Ступай в печь, а они, как соучастники, пойдут на расправу Верту!       Резко развернувшись, Ваутерс направился к дверям. Занес кулак, чтобы постучать.       -Стой.       -С чего бы мне тут оставаться?       -Откуда мне знать, что они правда живы? - глухим голосом проговорил палач.       -Мне уже нет больше веры, так? Когда мальчонку того принес, от Флаэрти укрыть просил, все почему-то иначе было…       -Время, - пожал плечами палач. - Оно никого прежним не оставляет.       -Кроме тебя, разве что, - развернувшись, раздраженно бросил Ваутерс. - Как стонал по судьбе своей, так и стонешь, ничего другого кругом себя не видя. Принесу фотографии, дня через три - сгодится?       -Быть может. От меня что?       -Прежде всего - игрушки свои отдашь, - кардинал покосился на валявшийся у кровати Ключ. - Меня обыскивать не станут, вынесу да выкину, где не найдет никто. А сам сидишь, как мышь под метлой, и молишься, если помнишь еще, как молитва делается. Мысли о побеге брось - не выйдет у тебя, а и выйдет - тогда твоих точно в огонь пустят.       -А дальше что? - издевательски поинтересовался палач. - Может, в ножки к Верту кинуться, прощение вымаливать?       -Кинуться не кинуться, но признаться тебе придется, - мрачно продолжил кардинал. - Самому. Во всем и сразу. До того, как на ленты нарезать начнут.       -И чем мне то поможет? Не в печь задвинут, а усыпят просто?       -Да брось ты уже огрызаться, голова дубовая, - полным усталости голосом произнес Ваутерс. - Брось и дальше слушай. Ты у Верта с давних пор как кость в горле, но работу, как ни крути, а делаешь. Пусть и своим носом часто. А сейчас ты ему такой повод себя через весь конвейер пропустить дал, что лучшего и желать грешно. И доказательства против тебя железные. А за Вертом, напомню, стоит Массари…       -Слишком высоко эта птичка летает. Мне не доплюнуть.       -Да и мне…пока что. Но вот что важно, Кат, провал - он по всем нам ударил, и Массари исключением не был. Если бы половине коллегии карманы не заполнил в последний момент, да других каких благ не посулил, слетел бы вон, словно и не сидел никогда рядом с деканом. А декан наш, сказал бы я, желай обидеть нашего брата во Христе, пенек гнилой - из таких и песок уже не сыплется, вышел весь. И вертят им год от года те, кто ловчее прочих. Сейчас вот Массари со своей шайкой, а потом…       -Ты.       -…а потом - кто знает…так или иначе, позиции Массари сейчас слабы, как никогда - и потому субдекан в горло любому вцепится, кто против него пару слов скажет. А Бешеный, после такого-то позора - тем более. И планы их на тебя мне давно известны. Ты ведь лучше многих знаешь, Кат, что ложь это все - о том, что сильные люди пытки выдерживают. Нет никаких сильных и слабых, есть плохие дознаватели и хорошие. А в этих стенах только самых лучших держат. И будешь упорствовать - им с огромным удовольствием тебя передадут.       -Но если я сам признаюсь…       -Во-первых, ты лишишь Верта этого самого удовольствия. Во-вторых, пойдя на сотрудничество, ты начнешь уменьшать число поводов отправить тебя в печь. Я ведь сказал уже, Кат - обескровлены мы, сейчас каждый палач на вес золота. Особенно такой, как ты, с опытом. И поверь, Массари не дурак, просто законченный сукин сын, а это все-таки немножко другое. И что бы там Верт не визжал, без повода тебя через печь не пропустят. Так зачем же, сам посуди, тебе давать этот повод?       -Не верю я, - немного помолчав, подал голос Асколь. - Не верю и все тут. Им же козел отпущения нужен…       -Нужен, кто же с тем спорить берется? И если ты перестанешь валять дурака, быть может, и удастся устроить так, что тебя именно что отпустят. Собак всех свесят и отпустят. В пустыню или нет, тут уж не скажу…       -А если не перестану, тогда что?       -Тогда тебя на смерть, а твоих - туда же, но позже. И куда изощренней. Я говорил с Вертом, Кат, он горы готов свернуть, чтобы тебя со свету сжить. А если ему то удастся, группу твою…что осталось…отправит на верную гибель, в пасть к Прародителю какому или еще куда…       -Допустим, я с тобой соглашусь. Допустим, паинькой буду. Гарантии-то какие?       -Никаких. Гарантий он захотел, тоже мне… - проворчал Ваутерс. - Но если согласишься, то постараюсь тряхнуть связями. Я тебе не субдекан, конечно, но и не служка алтарный, о чем ты, сдается, каждый раз забыть норовишь. Говоришь так, словно я собутыльник твой…или еще кто похуже…       -К делу давай, обидчивый наш. Я бежать не пробую, вину перед трибуналом признаю, дальше что?       -Дальше на тебя вешают все грехи и отправляют так далеко, как им фантазия подскажет. Группу твою расформировывают и разбрасывают кого куда…       -Не очень мне это…       -Дурень, так лучше всего будет. Когда они вместе - Верту ничего не стоит подговорить нужных людей, чтобы “Догму” на смерть послали. А так - кто ж ему даст зазря непричастных вместе с ними гробить?       -Резонно. Значит, ты…       -И вот еще что. О тебе им знать нельзя.       -Это почему еще?       -Потому что Верт так просто не успокоится. Зря он Бешеный, что ли? Тебя мы спрячем, и их - уж где придется. И никаких контактов, пока пыль не осядет. Какое-то время побудешь обычным священником…       -И сколько же, интересно…       -Сколько потребуется, - отрезал Ваутерс. - Год, два…даже если пять - носу не высунешь, пока Верт не остынет. А там, глядишь, и ветер переменится. Глядишь, и Массари самого скинем…       -А ты на его месте рассядешься.       -Поглядим. Ну так что, Кат? Ты согласен?       Ответ кардинал Яспер Ваутерс прочел в глазах палача. А никакого другого ему и не требовалось.       Первым, что Альтеро Асколь услышал, оказались шаги - конвоиры топали так, что, несомненно, подняли бы на уши весь этаж, будь на нем сейчас хоть кто-то еще. Не прошло и минуты, а к шагам добавились голоса - до того отвратительные, что отчаянно не хотелось даже представлять, кто мог бы обладать такими.       -И все ж я так считаю. Твоя во всем вина, Францишек, - один голос был что пароходный гудок - при условии, конечно, что пароход обрел вдруг жизнь и несколько лет занимался беспробудным пьянством.       -Да с чего моя-то, а? С чего моя? - второй голос, тонкий и блеющий, был настолько противен, что скрип железа по стеклу показался бы любому, услышавшему его, райской мелодией. - Я, что ли, так надрался, что ноги волочить не мог?       -А что, скажешь, не так? Не так, да? Ты все и начал, ты один! И если б не ты, мы бы тем вечером вообще не пили! И к сбору бы не опоздали! В Копенгагене этом чертовом не остались бы, да на “Левиафан” бы сели вместе со всеми!       -Сели, сели бы. И потонули бы аккурат с остальными, дурья твоя башка! Ты радоваться должен, Якоб, меня благодарить! Кабы не я, так мы бы с тобой…       -…на самых задах не остались, вот-вот. Прям как тогда, у Морольфов. А все почему? Да потому что ты, балбесина…       -От такого слышу. Что, повоевать захотелось? Приключений душа просит? Вон, на этого посмотри, которого мы…ох…охраняем. Довоевался уже…       Когда процессия показалась из-за угла, Альтеро Асколь понял, что ошибся: настолько мерзких морд он не мог вообразить при всем желании. Один из рыцарей, что конвоировали обвиняемого, был настолько толст, что едва влезал в собственную униформу, лицо же его напоминало попавший под колеса автомобиля кусок мяса, предварительно кем-то пожеванный. Второй - тощий и плешивый - лица не имел вовсе, если, конечно, не считать таковым целое поле гнойных прыщей, среди которых еле-еле угадывались глаза - поле это беспрестанно пропахивалось грязными, отросшими ногтями.       Толстый и тонкий уродцы, впрочем, Альтеро ничуть не интересовали. В отличие от того, кто, со скованными за спиною руками, плелся за ними.       Того, кто не сумел скрыть удивления, когда Альтеро быстрым шагом приблизился.       -Эй, ты чего это тут? - забасил толстяк, чье лицо при каждом выползшем наружу слове принимало омерзительно плаксивое выражение. - Ты это, отойди. Приказано никого не подпускать…       -Приказано, приказано, - согласно затряс головой прыщавый. - В сторону, в сторонку пожалуйте. Приказ такой есть, а тебя мы знать не знаем. Наше дело крохотное.       -Я оставлю вам одну минуту, - вкрадчиво произнес Альтеро. - Ровно одну. Если не будете расходовать ее зря, должно хватить, чтобы убраться вон в тот конец коридора - там вы будете стоять, пока я не разрешу приблизиться. Время пошло.       Рыцари испуганно переглянулись. Тощий, нервно покрутив головой по сторонам, схватился было за кобуру, но не смог ее расстегнуть, а несколько секунд спустя и вовсе уронил на пол. Его товарищ, со свистом выдохнув, какое-то время смотрел на Альтеро, после чего со вздохом отступил, качнувшись, назад. И, схватив прыщавого за руку, поволок именно в том направлении, которое указал младший сын Леопольда.       -За словом в карман ты по-прежнему не лезешь, - усмехнулся человек, которого сопровождали рыцари. - А если и лезешь, то никак не за добрым.       -Здравствуй, Кат, - преувеличенно серьезным тоном ответил Альтеро. - Насколько я могу судить, ты сумел оправиться.       Говоря это, он почти не кривил душой - палач и правда выглядел значительно лучше, чем на фотографиях, сделанных еще в госпитале. И почти уже перестал хромать.       -Ты тоже, - Кат всмотрелся в лицо брата, отмечая, что напряжение, его сковавшее, было даже сильнее, чем прежде. - А что…       -Отцу нашему уже значительно лучше, - резко ответил Альтеро. - Похвально, что ты проявляешь о нем беспокойство, но Кат, сейчас тебе нужно волноваться о себе прежде всех прочих.       -Сдается мне, что уже поздновато для волнений, - хмыкнул палач. - И все же, что ты здесь делаешь, братец? Разве ты не должен быть…       -Так они тебе не сказали? - вскинулся Альтеро. - Ну конечно, почему я вообще этому удивляюсь? Такой разброд, такой хаос…удивительно, что они вовсе могут делать что-то, как подобает…я здесь, Кат, чтобы сказать…передать… - он на миг запнулся, словно бы собираясь с мыслями. - Тебя должны были, разумеется, известить раньше, но в нынешние времена все делается, увы, с множественными нарушениями существующих процедур и протоколов…       -Я, конечно, ценю, что ты почесать языком пришел, но знаешь, меня вовсе не на чай пригласили, - палач тряхнул, насколько мог себе позволить, скованными руками. - Так что давай-ка ближе к делу, пока нас искать не вышли. Какого черта ты тут забыл?       -Разве то не очевидно, Кат? - в глазах Альтеро вспыхнули и тут же погасли огоньки гнева. - Семья обо всем уже договорилась, так что ты можешь оставить свой страх. Я буду защищать тебя на сегодняшнем трибунале. Почему…почему ты смеешься?       Альтеро ошибался - простым смехом то не было: палач хохотал вовсю, хрипел, захлебывался, вытягивая, насколько позволяли оковы, руки. В какой-то момент он, несомненно, завалился бы на бок, рухнул бы на пол, если бы младший сын Леопольда не подскочил к нему вплотную и не встряхнул, ухватившись за воротник.       -Что все это значит, Кат? Почему ты…       -С-скотина ты, братец… - через силу выдохнул палач. - Нельзя же так, я чуть руки из-за тебя не вывихнул…       -Ты что же, думаешь, что я позволил бы себе шутить? С тобой? Сейчас? - к лицу Альтеро прихлынула краска. - В своем ли ты уме, брат? Не позабыл ли ты, куда именно ведут тебя сейчас?       -Отчего же, - посерьезневшим тоном ответил Кат. - Все я помню.       -Тогда к чему этот смех? Тебе так нравится меня оскорблять? Нравится надо мной потешаться, даже стоя на краю собственной погибели?       -Я того не говорил.       -Тогда, еще раз спрошу тебя, почему…       -Вряд ли ты поймешь, - вздохнул палач. - Одно скажу, явился ты зря, братец. Никакой защиты я не просил, а если мне ее всунули без моего же ведома - то спешу отказаться.       -Что? - глаза Альтеро спешили сравниться в размерах с крупными монетами. - Я не ослышался, Кат? Что ты только что сказал?       -Что слышал. Иди домой, братец. Отдохни, выспись, полистай какую-нибудь книжку - что-нибудь не из отцов церкви, для разнообразия, - уже совершенно успокоившись, проговорил палач. - Я не просил никакой защиты. И уж конечно, я не просил, чтобы сюда заявлялся ты.       Тишина царила минуты три, если не больше. Дыша сквозь полуоткрытый рот и то сжимая, то разжимая кулаки, Альтеро смотрел на своего собеседника так, будто вот-вот должен был вспомнить, как сжигать людей взглядом. Когда же он, наконец, нашел в себе силы продолжать, то не заговорил - почти закричал:       -Ты обезумел? Ты не понимаешь, что натворил? Не понимаешь, что вина твоя давно доказана? Что им не нужно будет даже стараться? Что за дверьми, куда тебя ведут, не ждет ничего, кроме смерти? - выкрикнув все это в лицо палачу, Альтеро отступил на шаг, тщетно пытаясь выровнять дыхание и успокоиться. - Ты не понимаешь, что тебе уже не выкрутиться, не избежать ее, как избегал прежде? Что я - твоя последняя, твоя единственная надежда на помилование?       -Я все сказал, - сухо произнес Асколь. - И ничего другого ты от меня не услышишь.       -Ты обезумел, Кат, совершенно обезумел. Семья желает, чтобы ты жил…       -Я уже говорил Леопольду, куда семья может засунуть свои желания. Много, много лет назад. Ты знаешь. Ты сам все тогда слышал.       -Безумный, как у тебя только язык поворачивается? - Альтеро почти уже задыхался, с трудом находя нужные слова и с еще большим - их проговаривая. - Неужто ты еще не понял, глупец, что тебе не спастись в одиночку?       -Скажи, братец, а та книжка в Живодерне - тоже твоя работа?       -Книжка? - вспыхнул Альтеро. - Какая еще книжка, о чем ты вообще? Кат, я понимаю, ты сейчас не в себе, тебе сильно досталось, но ты не должен сдаваться! У тебя есть еще шанс, есть еще время…если только ты все мне расскажешь, мне одному. Чтобы помочь тебе, Кат, я должен знать. Я должен знать, что на самом деле случилось. Что ты сделал. И почему. Я должен знать. Скажи мне! - вновь сорвался он на крик. - Скажи!       -Ты ведь не меня защищать хочешь, - задумчиво протянул палач. - А честь семьи, которая совсем скоро примет тебя, как главу.       -Но ты по-прежнему ее часть, нравится тебе или нет! И ты не можешь…       -Могу. Однажды ведь уже сделал, не так ли? - устало улыбнулся Кат. - Набрался смелости, в отличие от тебя, - уставившись куда-то в пол, палач вздохнул. - Уходи, братец, уходи. Ты пришел слишком поздно. Здесь уже некого спасать.       -Кат…       -Хотя, наверное, никогда и не было.       Хлопнули тяжелые двери. Четверка людей в серых костюмах, вынырнувшая оттуда, быстро приближалась.       -Последний шанс, Кат. Расскажи мне. Расскажи мне все.       -Не могу.       -Почему еще?       Потому что это принадлежало только мне и ему. И тем, кто был тогда с нами.       Палач не ответил - лишь отвернулся, давая понять, что более не намерен продолжать разговор.       -Что здесь происходит? - один из людей Райля раздраженно посмотрел на Альтеро. - Трибунал ждет. Отчего задержка?       -Я имею право поговорить с ним, - резко ответил младший сын Леопольда. - Имею право, как его…       -Я отказываюсь от его защиты, - столь же резко произнес палач, стараясь не глядеть на брата. - Официально. И подтвержу это, если потребуется, на трибунале.       -Кат, ты не смеешь…       -И, если можно вас о том просить, избавьте меня от его присутствия, - продолжил Асколь. - В нем, я так понимаю, больше нет нужды.       -Как пожелаете, - кивнул человек в сером. - Прошу следовать за нами, отец Кат.       -Брат, одумайся, - хрипло проговорил Альтеро, ухватив палача за плечо. - Еще не поздно вернуться. Еще не поздно все исправить.       -Знаешь что?       Обернувшись, он прочел в глазах брата что-то, похожее на надежду. И почти проклял себя за то, что должен был сказать.       -Что, Кат?       -Я лучше пойду с ними.       Следующие несколько ударов сердца отчего-то сопровождались резкой болью. Глядя на то, как палач уходит все дальше и дальше по коридору, уходит, окруженный людьми в сером и вернувшимися рыцарями, он все сильнее сжимал кулаки. А картинка пред глазами его отчего-то становилась все более и более мутной.       -Ну так и иди, проклятый сумасшедший! - выкрикнул Альтеро сквозь боль, запустившую глубоко-глубоко в грудь свои раскаленные клещи. - Ступай! Отправляйся в самое пекло! Там тебе и место, если ты не хочешь быть с нами! А когда тебя не станет, я позабочусь, чтобы ни одна живая душа тебя больше не вспомнила! Не оставлю и следа того, что ты когда-то был на свете! И песчинки! Не оставлю…не оставлю…       Отвернувшись к окну, Альтеро Асколь уставился на запыленное стекло, на город, что расстилался за ним. Такой крохотный, такой могущественный. Изломавший без проблеска жалости так много жизней.       -Почему, Кат?       Глазам отчего-то было больно.       -Почему ты всегда должен уходить?       Какая-то старая, давно забытая боль.       -Почему ты всегда оставляешь меня одного?       Город не знал ответа. А если и знал, то не собирался его подсказывать.       Глядя на людей, рассевшихся за массивным столом напротив, он не чувствовал страха. Сказать по правде, переступив порог зала, где собрался трибунал, он вовсе перестал что-либо чувствовать - кроме, разве что, безграничной усталости.       И потому, когда был задан первый вопрос, то почти обрадовался.       -Отец Кат. Мы бы хотели, чтобы вы рассказали нам все с начала. Мы бы хотели услышать от вас всю историю.       -Расскажите нам, отец Кат. Расскажите нам о “Метелице”.